— Мне знакома дорога, сержант, — вымученно улыбнулся я.
— Приказ. Я должен тебя сопровождать, кадет.
Он вел себя так, словно похмелье мучило его не меньше, чем кадетов, поэтому я молча шагал рядом с неприятным чувством, что ничего хорошего меня не ждет. Рафет доложил адъютанту Стита, что он привел кадета Бурвиля. На сей раз Колдера я не встретил. Адъютант молча кивнул, чтобы я проходил, а сержант Рафет остался в приемной. Я аккуратно прикрыл за собой дверь.
После яркого солнца, светившего на улице, в кабинете было сумрачно. Несмотря на праздник, полковник Стит сидел за своим столом в полной форме. Он не поднял головы и даже ни разу не взглянул на меня, пока я шел от двери к тому месту, где полагалось стоять кадетам. Я замер по стойке «смирно» и отрапортовал:
— Кадет Бурвиль прибыл по вашему приказу, сэр.
Когда я вошел, он что-то писал и, естественно, не счел нужным прерывать свое занятие, чтобы поприветствовать кадета из числа сыновей новой аристократии. Наконец он закончил, поставил подпись, посыпал документ песком и молча воззрился на меня. Его глаза полыхали холодным гневом. И все же, невзирая на охвативший меня страх, я отметил, что сегодня он выглядит особенно усталым и, как ни странно, встревоженным. Все встало на свои места, когда он заговорил:
— Прошлой ночью мой сын мог умереть, кадет Бурвиль. Ты это знал?
Мгновение я молчал, а потом честно ответил:
— Только после того, как мне об этом сказал доктор Амикас, сэр. Поэтому я сделал все, что он мне велел.
Я хотел спросить о здоровье Колдера, но не осмелился.
— А до этого, кадет? Что ты делал до того, как встретил доктора?
Я почувствовал, что холодею. Мне вдруг стало ясно, как много зависит от моих следующих слов. Но я не стал ничего скрывать.
— Я пытался не давать ему спать, сэр. Он был без сознания, когда я его нашел, и мне стало ясно, что, если оставлю его на Большой площади, он замерзнет или его затопчут. Поэтому я отнес его на стоянку экипажей и привез домой.
— Это я слышал. От доктора и моих слуг. А что было до того, кадет Бурвиль? Что ты делал? Ты пытался помешать ему пить? Разве тебе не приходило в голову, что мальчику в таком возрасте ни в коем случае нельзя столько пить этой крепкой гадости?
— Сэр, это не моих рук дело!
— Я спрашиваю тебя совсем о другом! — заорал полковник. — Отвечай на вопрос! Ты бы допустил, чтобы другой десятилетний мальчик выпил целую бутылку? Неужели ты не понимаешь, что нельзя так наказывать ребенка за его проказы?
Я смотрел на него, не понимая, в чем он меня обвиняет. Мое молчание рассердило его еще сильнее.
— Он еще ребенок, кадет Бурвиль. Ребенок, склонный к детским шалостям. Он мой сын, однако я готов признать, что иногда ему не хватает здравого смысла. Но чего еще ждать от мальчишки? Какую бы обиду ты ни затаил на него, она не стоит того, чтобы лишать его жизни. Ты старше, чем он, и ты кадет каваллы. Он смотрел на тебя снизу вверх, хотел быть на тебя похожим, слепо тебе верил! И ты предал его! Из-за чего? Чтобы отомстить за мелкую шалость с твоим другом толстяком? Ты зашел слишком далеко! Вот! — Он поднял со стола лист бумаги, на котором только что поставил подпись. — Приказ о твоем исключении. Ты должен покинуть Академию до того, как начнутся занятия. Собирай вещи и выметайся. В Королевской Академии нет места для таких, как ты.
— Я не справился с экзаменами, — пробормотал я.
Что ж, я этого ждал. Правда, меня несколько удивило, что я должен первым собрать вещи.
— Нет! Это было бы слишком хорошо для тебя. Тебя с позором исключают из Академии. Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что это означает. Я намерен сделать так, чтобы у тебя никогда не было возможности не только отдавать приказы, но и вообще служить своему королю. Ты показал, что не достоин быть солдатом, что тебе нельзя доверять. Забирай приказ и убирайся отсюда!
Голова у меня закружилась. Я прекрасно знал, что такое исключение из Академии с лишением всех прав и привилегий. Это не позволит мне служить в армии. Я даже не имею права стать рядовым в пехоте. О да, я слышал романтические истории о молодых людях, изменивших имена и записавшихся в армию, поскольку они не мыслили своей жизни без нее. Ходили даже слухи, что некоторые разведчики, служившие в самых опасных местах, прежде были уволены из армии с лишением всех прав и привилегий.
Однако я прекрасно понимал, что означает подобное исключение для меня. Я буду вынужден навсегда отказаться от карьеры военного, вернуться в поместье брата, чтобы прожить никчемную, бессмысленную жизнь. Покрывший себя позором, бесполезный сын. А нашей семье придется ждать, пока у моего старшего брата появится на свет второй сын, если вообще появится, — а ведь это целое поколение! На плечи еще не рожденного мальчика из-за меня ложится обязанность восстановить фамильную честь. Мне физически стало плохо. Я сделал доброе дело и из-за этого потерял все надежды на будущее. Теперь слишком поздно обращаться к капитану Моу с просьбой дать мне рекомендацию в разведчики. Мне остается одно — позор.
Я находился за гранью отчаяния и потому нарушил приказ командира: не взял бумагу с приказом и заговорил, не получив разрешения.
— Сэр, боюсь, вы получили неправильную информацию о том, что произошло вчера. Я не брал с собой вашего сына на праздник. Мне даже не было известно, что Колдер находится за стенами Академии до тех пор, пока я не увидел его в компании других кадетов. Я не давал ему выпивки. Моя вина лишь в том, что я подошел к вашему сыну после того, как он потерял сознание, и благополучно доставил его до дома. Клянусь честью, сэр, я не имею никакого отношения к неприятностям, произошедшим с вашим сыном.
Мое тело в буквальном смысле горело. Я знал, что меня шатает, и молился о том, чтобы не упасть, как нервическая барышня, на пол. Полковник Стит удивленно посмотрел на меня.
— Неужели ты хочешь усугубить свои неприятности ложью? Или ты думаешь, что Колдер все еще без сознания и я не знаю правды? Он мне во всем признался, Бурвиль. Во всем. Именно ты принес бутылку и вложил ее моему сыну в руки. Ты и твои друзья уговаривали его выпить до дна, хотя он говорил, что ему уже хватит. Их тоже исключат, хотя они были бы отчислены в любом случае. — Он посмотрел на приказ, который все еще держал в руках. — Я сожалею лишь о том, что не могу поступить с тобой более сурово. Я сообщу обо всем твоему дяде. Завтра он узнает, как ты обесчестил его имя.
— Я этого не делал, — повторил я, но мои слова прозвучали едва слышно. Я вдруг ощутил острую боль в животе, не выдержал и согнулся. — Сэр, я плохо себя чувствую. Прошу разрешения выйти, сэр.
— Ты свободен и не забудь приказ. Я же больше не желаю видеть тебя в своем кабинете.
Он всунул документ в мою слабеющую руку. Я прижал ее к животу и, шатаясь, вышел из кабинета. Адъютант полковника с удивлением смотрел на меня, пока я молча шел мимо него. Возле двери с застывшим лицом меня ждал сержант Рафет. Мы вышли из здания и направились в сторону нашей казармы. Внезапно я споткнулся и едва не упал. У меня закружилась голова, и я был вынужден остановиться.
— Наверное, ты получил строгое взыскание, — негромко проговорил Рафет. — Вижу, ты принял его близко к сердцу. Нужно терпеть. Будь мужчиной, кадет. Будь мужчиной. Глупый, бесполезный совет.
— Да, сержант. Я снова побрел вперед. В глазах у меня потемнело. Нет, я не упаду в обморок. Никогда прежде плохие новости не вызывали у меня такой реакции. Живот болел так, словно его резали раскаленными ножами, голова страшно кружилась. Я попытался сфокусировать взгляд и сделал еще несколько шагов.
— Ну, сколько взысканий ты получил? — осведомился сержант.
Он старался говорить небрежно, но мне показалось, что я уловил нотки сочувствия.
— Мне вообще не придется маршировать, — дрогнувшим голосом ответил я. Мне стало стыдно, что я не сумел сдержать свою боль. — Меня исключили из Академии с лишением всех прав и привилегий. И с позором отсылают домой. Я никогда не буду солдатом и тем более офицером.
Сержант так удивился, что застыл на месте. Наверное, он думал, что я остановлюсь вместе с ним, но я продолжал двигаться вперед. Я просто боялся, что если перестану двигаться, то тут же упаду. Шаг, еще шаг. Он догнал меня и спросил голосом, лишенным всякого выражения:
— Что ты сделал, кадет, чтобы заслужить такое наказание?
— Ничего. Колдер обвинил меня в том, что я напоил его во время празднования Темного Вечера. Я этого не делал. Однако именно я притащил его домой. — Сержант ничего не ответил, и я с горечью добавил: — Колдера взяли с собой его друзья из старых аристократов и напоили до бесчувствия. Они хотели, чтобы Колдер отрубился и не мешался у них под ногами, поскольку их путь лежал в бордель. Я слышал, как они говорили об этом между собой. Они оставили его замерзать прямо посреди площади. Я подобрал его и, выполнив все указания доктора, привез домой, а теперь меня вышвыривают из Академии. И все из-за того, что я сын нового аристократа.
— Колдер. — Сержант произнес это имя, как проклятие. А потом добавил голосом, исполненным гнева: — Новая аристократия, старая аристократия, я только об этом и слышу, но какая между вами разница? По мне, так один сын лорда ничем не отличается от другого. Все вы — паршивые молокососы, но через два с небольшим года большинство из вас получат лейтенантские нашивки, а я так и буду торчать за своим столиком и высиживать птенцов.
На меня накатила новая волна тоски. За все время обучения мне не пришло в голову поинтересоваться, что думает о нас сержант. Я посмотрел на Рафета. Он находится на службе уже долгие годы, а я должен был получить более высокий чин, нежели у него, только за то, что окончил бы Академию. И такое положение вещей показалось мне не меньшей несправедливостью, чем та ситуация, в которую я попал по вине Колдера. Я втянул в грудь побольше воздуха и собрался сказать об этом Рафету.
— Помолчи, кадет, — холодно проговорил сержант — я даже рта не успел открыть. — Я, конечно, не сын лорда, зато ненавижу подлость. Значит, так. Слушай меня внимательно. Не вздумай рассказывать об отчислении. Засунь свою гордость и обиду куда-нибудь подальше. И ничего не делай, как будто и вовсе не получал приказ. Молчи и сиди тихо. Колдер был колючкой в моей заднице с тех самых пор, как он и его папаша здесь появились. Быть может, пришло время сказать щенку, что мне известно о его проделках. Я много вижу, но не показываю вида. Похоже, пришло время шепнуть полковни