Голос его звучал глухо и жалко. Старик глядел на Митю слезящимися, несчастными глазами, а потом вдруг крепко схватил за руку и заговорил горячо, надрывно:
– Если Локко выбрало твою жену, похорони ее тут и уезжай! Если это не ты, уезжай! Послушай меня! Это темное, адское место. Ты, похоже, хороший парень. Я ни с кем и никогда про это не говорил, но не могу больше… Не оставайся тут! Ни за что не оставайся! Это ошибка, это грех и… Не позволяй Локко сожрать и твою душу! Пусть прошлое хоронит своих мертвецов!
Митя встал, высвободил руку, продолжая глядеть на Сомова. До этой минуты он почему-то думал, что умереть должен именно он. Ведь он всегда опекал Лину, защищал ее, всегда принимал удар на себя, чувствовал себя буфером между обыденностью и ею. И потом, это ведь он видел серое, а она вроде бы нет.
Но сейчас, после слов старика, Митя со всей ясностью осознал, что жертвой Локко вполне могла стать его жена.
Да что там! Скорее всего, Локко нужна именно Лина! Лина с ее огромным, невообразимым даром, с ее чистотой и отрешенностью…
Чувствительная, с обнаженной душой, его жена была немного не из этого мира – и мир никогда по-настоящему не принимал ее.
И еще одно.
Именно Ангелина нашла Локко: это место открылось ей, позвало к себе.
Митя застонал, словно от боли. Каким же дураком он был, оставив ее одну, слабую, беззащитную, не подозревающую, в какой опасности находится! Он рванулся с места, позабыв о существовании дяди Коли, и помчался к жене, молясь только об одном: успеть.
Часть вторая. Лина
Глава первая
Лина всей душой ненавидела самолеты, поезда, автомобили. Ненавидела, потому что боялась. Общественный транспорт неизвестно почему пугал ее гораздо меньше, хотя поездки в нем тоже никогда не доставляли приятных ощущений. Беспокойство все равно оставалось, поэтому она предпочитала ходить пешком, когда это было возможно.
Ей казалось, ее упаковывают, как вещь, и против воли тащат куда-то, вынуждая довериться незнакомому, абсолютно чужому человеку. Этот человек – летчик, машинист, таксист – вполне мог оказаться озлобленным на весь мир психопатом. Или маньяком-убийцей. А может, террористом, эпилептиком, одержимым – кем угодно! Предугадать такое заранее невозможно, и несчастному пассажиру остается лишь надеяться на лучшее.
Но самолеты, конечно, были страшнее всего. В поезде можно дернуть стоп-кран. В машине – открыть дверцу и попытаться выскочить наружу. А из самолета куда выпрыгнешь?
Сидя рядом с Митей в салоне, Лина едва сдерживалась, чтобы не завыть от оглушающего ужаса, который переполнял ее до краев. Она сжимала зубы, стараясь перетерпеть, успокоиться. Ни к чему выглядеть еще более странной, чем обычно.
Митя, единственный человек, с которым она бесстрашно садилась в автомобиль, знал о ее неприязни к дальним поездкам и перелетам и предложил поехать в Локко на их машине. Лина воспротивилась. Два с лишним дня туда и столько же обратно вычтут из короткого Митиного отпуска слишком много времени. Разве она могла это допустить?
Поэтому они выбрали самолет, благо, что перелет не очень долгий. Но и эти несколько десятков минут пережить непросто…
Лину мутило при мысли о том, какая необъятная бездна раскрыла пасть под самолетом, как властно она манит к себе маленькую смешную металлическую птичку, возомнившую, будто может парить и владеть расстояниями.
В довершение всех бед Лина физически плохо переносила взлет: становилось трудно дышать, подташнивало, голова разламывалась от боли. Таблетки, которые предложила стюардесса, не помогли. Она прикрыла глаза и сосредоточилась. Надо было вобрать, впитать боль внутрь себя. Тогда она делалась частью организма, как печень или селезенка, становилась естественной и неотделимой, как цвет глаз, а потому менее ощутимой.
Вчера Митя помог ей собрать вещи, они уложили их в два больших коричневых чемодана. Было досадно и стыдно, что она не в состоянии самостоятельно справиться с таким простым делом, но, промучившись полдня и ничего путного не добившись, Лина сдалась.
В голове стоял туман, она нервничала и никак не могла решить, сколько пар обуви стоит брать, понадобится ли Мите спортивный костюм, пригодится ли ей вечернее платье, нужно ли брать каждому свой шампунь или вполне можно несколько дней обойтись одним на двоих.
Когда муж отправился вечером в душ, Лина вышла на балкон. Стояла там, в приторных и плотных, как сгущенное молоко, сумерках и задыхалась от окутавшего ее ощущения собственной бесполезности. Она ни на что, ни на что не годится! Только и умеет, что осложнять любимому мужчине жизнь! Лине хотелось плакать, но не получалось. Слезы будто смерзлись в ледяной сухой ком и застряли посреди глотки. Она шагнула вперед, вцепилась в перила и перегнулась вниз.
Четвертый этаж – всего только четвертый. Лина в который раз пожалела, что они не купили квартиру этажом повыше. Вот из окна офиса «Мителины» можно было выпрыгнуть и воспарить, как птица, и улететь сразу туда, где хорошо и ничего больше не болит. А здесь…
Запросто можно переломать ноги или руки, но выжить. Или, хуже всего, перебить позвоночник и на долгие годы остаться инвалидом на попечении Мити. Он будет страдать, мучиться, преданно ухаживая за своей никудышной женой-обузой и… ненавидеть ее.
Этого нельзя допустить. Ни в коем случае. «Он любит меня! Любит!» – прошептала она и почти поверила.
Ангелина вернулась в комнату и постаралась успокоиться, по привычке загнать все эти эмоции и мысли подальше, вглубь себя, чтобы после изгнать из души, выбросив на холст или бумагу.
Нет, Митя ни разу не упрекнул ее, не выказал недовольства. Он принимал все как должное – она это чувствовала. Муж смотрел на нее ясным и открытым взглядом, не насмехался над ней и не презирал, не ругал, не пытался умничать и читать нотации. Хотя она, конечно, заслуживала всего этого – и даже гораздо большего. Но он лишь подшучивал, по-доброму посмеивался над Лининой, как он полагал, рассеянностью и несобранностью.
Но она-то знала, что дело не в рассеянности и забывчивости! Ее секрет состоял в том, что на самом деле Лина никогда не забывала, что от нее требуется, помнила, что и когда нужно сделать! Помнила – и изо всех сил старалась делать как надо, как принято, как правильно, как понравилось бы мужу…
Только обычно ничего не получалось. Или получалось ужасно, плохо. Вот и приходилось врать, валить все на беспамятность и погруженность в себя. Тем более и Митя, и все их знакомые считали, будто Ангелина занята исключительно творчеством, зациклена на собственной персоне и своих картинах.
Митя не осуждал ее – но они, его друзья, осуждали. Вот они-то как раз смотрели косо, и порой она ловила на себе полные неприязни взгляды. Правда, когда замечали, что она на них смотрит, все тут же делали вид, будто улыбаются, рады ее видеть и принимать в свою компанию.
Все, все дружно сочувствовали Мите. Еще бы: отличному парню досталась в жены прибабахнутая, высокомерная эгоистка, повернутая на глупой мазне!
– Ангелёнок, ты как? – Муж склонился над Линой, нежно поцеловал в щеку, взял за руку.
Они были вместе уже больше десяти лет, но магия его прикосновений и поцелуев не меркла, не стиралась с годами. Если бы в этот момент кто-то принялся отпиливать Лине вторую руку, она бы не заметила.
– Нормально, держусь.
Она через силу приоткрыла глаза, улыбнулась мужу.
– Потерпи немножко, котенок. Может, водички?
Митя сочувствовал ей, но понять не мог: ее муки были ему неведомы.
– Ничего не нужно. Скоро пройдет. Я подремлю.
Он некоторое время озабоченно смотрел на Лину, потом кивнул и, не выпуская ее руки, откинулся на спинку кресла. Она снова закрыла глаза.
Все, даже Митя, очень удивились бы, если б узнали, насколько мало на самом деле значило для Лины пресловутое творчество. Она не думала о нем, не страдала от отсутствия вдохновения и не радовалась его наличию. Просто что-то выплескивалось из нее, когда невозможно было дольше носить это в душе, и само собой проливалось на холст, как вода из треснувшего стакана. Только и всего.
И до самой себя ей, в сущности, тоже не было никакого дела. С той поры как она узнала Митю, он стал тем единственным на свете, что имело значение. Когда он был рядом, смотрел, касался, говорил с ней, Лине казалось, что кровь в ее жилах становится сладкой, бешено мчится по артериям, венам и капиллярам, взрываясь в мозгу и заставляя ее задыхаться от мучительно-прекрасной боли.
Когда Митя куда-то уезжал или уходил на работу, оставляя ее одну, Лина переставала существовать. Все предельно просто: его нет – и ее тоже нет. Она впадала в анабиоз, выключалась, как перегоревшая лампочка. Наверное, даже не отражалась в зеркалах. Ей казалось, ее внутренности скручиваются в комок, руки немеют, глаза не видят.
Митя давно стал ее наркотиком.
Она узнала его на три года раньше, чем он ее. Почти тысячу дней любила Митю издали, одна. Неразделенная – а значит, полная! – любовь постепенно заполнила всю Лину, до крошечной поры, до клеточки. И ни на что другое места не осталось…
Однажды Митя заговорил с ней о детях. Точнее, упомянул о своем желании иметь сына или дочку. Это напугало Лину настолько, что она не сумела сдержать эмоций, ошарашив мужа своей реакцией. Лина отлично понимала, что больше никого и никогда не сумеет полюбить, кроме Мити. Ребенок был ей совершенно не нужен, да к тому же сама мысль о том, что кто-то (тем более крошечное, беспомощное, трогательное в своей беззащитности существо!) отберет у нее часть Митиной любви, была невыносима, губительна. Она уже проходила через это и…
Нет, Лина не могла допустить такого! Все эти годы она принимала противозачаточные пилюли и давно сделала бы операцию, если бы твердо знала, что Митя ни о чем не узнает. Разумеется, открыто заявить о своем нежелании рожать не рискнула: это точно оттолкнуло бы мужа от нее. Он бы не сумел понять.
Слава Богу, Митя больше не заговаривал на эту тему. Похоже, вообразил, что Лина нездорова, и из деликатности ни о чем не спрашивал, боялся сделать ей больно. Пусть так и думает, решила она, стараясь не задумываться о будущем.