Постепенно успокоившись, Лина огляделась по сторонам и обнаружила, что, несмотря на закрытую дверь, теперь в комнате гораздо светлее. Она быстро поняла, в чем дело: занавески почему-то оказались раздвинуты, хотя она и близко к окну не подходила.
В комнату заглядывала полнолицая круглая луна. На кровати кто-то сидел, сгорбившись, уронив руки на колени.
Эта ночь определенно была полна сюрпризов…
Снова вернулся липкий, ползучий страх, от которого леденеют руки и противно тянет в районе солнечного сплетения. Еле переставляя непослушные ноги, Лина подошла ближе.
Не было нужды спрашивать посетителя, кто он. Она и без того видела. В бледном лунном свете ясно вычерчивались все мерзкие детали знакомого облика. Лина узнавала седые волосы, стянутые резинкой в жидкий хвостик, маленькую головку, покатые плечи. На тете Оксане был тот самый халат с короткими рукавами, широкими бретелями и квадратным вырезом, который она надевала в свой последний день – и вообще во все дни, когда бывала дома. Лину тошнило, когда она видела рыхлую мягкую кожу на груди и шее, дряблые старческие руки, покрытые отвратительными пигментными пятнами. Она ненавидела в тетке все: облик, голос, характер, слова, поступки. Та отвечала взаимностью.
Забрав Лину у сумасшедшей матери, бабушка, Марина Сергеевна, оформила опеку над ребенком. Но не на себя, а на свою дочь, Оксану Кольцову. Бабушке было уже под восемьдесят, и, хотя была она сильной, энергичной, все держала в крепких руках, часы ее могли в любой момент остановиться.
Ангелина не любила вспоминать прошлое, разве что ранние годы. Но воспоминания о том, как она жила до смерти отца, казались ей похожими на сказку. Они были слишком хороши для нее сегодняшней, и потому словно бы не вполне принадлежали ей. Ее детство настолько отличалось от всего случившегося потом, что Ангелина привыкла думать о том времени, как о чем-то отдельном от себя. Это был даже не сон, а просто иная реальность.
А следующие годы – почти пятнадцать лет, которые она прожила до встречи с Митей, – были сплошной угольно-черной полосой. Правда, с редкими вкраплениями-просветами. Иногда уголь с одного боку бывает глянцевый, блестящий. Он, конечно, все равно черный, но этот блеск – все же что-то более красивое и яркое. Так и в жизни Лины. Все оставалось черным, но некоторые стороны жизни немножко сияли. Например, ее дар живописца. Или то, что она стала учиться в институте, куда мечтала поступить.
Еще одним таким просветом была бабушка. Поначалу девочка побаивалась Марину Сергеевну: помнила, как та ненавидела ее маму. Знала, какая она строгая, даже суровая. Но потом Лина осознала, что бабушка любит ее. Любит, как всегда любила своего сына, Ангелининого отца – гораздо больше, чем дочь, Оксану. Иногда она говорила внучке, что та похожа на папу – улыбкой, формой глаз, посадкой головы. Высоким ростом и худобой Лина тоже пошла в отца.
О маме Марина Сергеевна никогда плохо не говорила, то есть вообще старалась не упоминать, как будто ее и вовсе никогда на свете не было. Если и случалось ей обмолвиться о снохе, то вспоминала бабушка лишь о том далеком времени, когда был жив сын, Станислав.
Постепенно образ матери раздвоился в сознании Ангелины. Та мама, какую она знала раньше, в далеком детстве, превратилась в добрую прекрасную фею, не имеющую отношения к уродливой ведьме, которая часами сидела в кресле, разговаривая с пустотой, или склонялась над дочкой ночами, собираясь убить.
Живя у бабушки, девочка мало обращала внимания на тетю Оксану. Та просто была – спала в соседней спальне, готовила на кухне еду, иногда встречала Лину из школы. Но девочка чувствовала, что чем-то неприятна ей, и старалась пореже пересекаться с теткой. Собственно, и нужды в этом не было: ее мир вращался вокруг бабушки. Проживи Марина Сергеевна дольше, кто знает, как сложилась бы Ангелинина жизнь.
Но бабушка умерла спустя всего полтора года после того, как забрала к себе Лину. И с той поры они жили вдвоем – Ангелина и тетя Оксана.
Опекунша уже и не скрывала, что терпеть не может ненавистную родственницу. Если бы не Лина, Оксана Кольцова осталась бы наконец полновластной хозяйкой квартиры и, главное, собственной жизни, зажила бы так, как хотела.
Она всегда знала, что мать куда больше привязана к брату, который превосходил Оксану во всем: в уме, красоте, удачливости. Правда, кончил куда как плохо, но и в этом мать находила повод для сравнения в его пользу: Стас слишком высоко взлетел, говорила она, а с высоты больно падать. Она же, Оксана, и вовсе не знала неба, всю жизнь ползая по земле.
После смерти обожаемого сына дочь не сумела занять его места в сердце убитой горем матери. Разумеется, Марина Сергеевна не произносила этого вслух, но Оксана знала, о чем та думает. Уж если Богу угодно было забрать к себе кого-то из ее детей, так почему Стаса, а не Оксану?
А потом появилась Ангелина, и все внимание, всю свою любовь мать стала отдавать внучке. И не то чтобы Оксане очень уж требовалась материнская забота – она давно привыкла быть на вторых ролях. Но сама ситуация, и эта забитая девчонка с коровьими глазами, которая круглые сутки черкала что-то в бесконечных блокнотах, и вечное положение человека-невидимки – все это невыносимо действовало на нервы.
Прежде Марина Сергеевна восторгалась успехами Стасика – теперь она нашла новый объект. Принялась воспевать талант внучки, а также ее мужество и стойкость. С годами мать размякла, думала Оксана, потеряла свою всегдашнюю кремневую жесткость. Бывало, она даже плакала, ругая себя, что долгое время отвергала внучку, не забрала у никудышки-матери, не начала заботиться о ней сразу после смерти Стаса.
Это доводило Оксану до белого каления. А в довершение всего Марину Сергеевну поразил инфаркт, и гадкая девчонка повисла на ее шее.
– Жила ба в детдоме, я ба хоть жизню свою устроила! – орала тетка, когда принимала лишнего. – Хоть ба по дому чаво делала! Прорва паскудная! И ведь ни одна холера не берет! Хоть сдохла ба скорее, ослобонила меня!
Зачем она коверкала свою речь, копируя простонародный деревенский говор? Ведь выросла и жила в городе, и даже три года проучилась в институте, том самом, который окончила Лина.
Самое удивительное, что способности к рисованию, скорее всего, передались девочке от тети. Оксана Кольцова тоже рисовала, но от ее рисунков, которые однажды нашла в шкафу Ангелина, веяло унылой посредственностью. Слабую руку можно поставить, технику можно постичь на уроках. Но если слаб глаз, сделать ничего нельзя. Взгляд тети Оксаны был беспомощен и скуден, он вяло скользил по поверхности, не добираясь до сути.
Талант Лины стал еще одним поводом для проклятий в адрес постылой племянницы. Единственным хорошим поступком тетки по отношению к ней было то, что она умерла.
Но и это сделала не по доброй воле.
Глава четвертая
Стелла шла вниз по лестнице медленно, тяжело, как глубокая старуха. Не шла, а тащилась. «Быстрее, прочь, прочь отсюда!» – стучало в голове. Только вот ноги отказывались слушаться, пришлось даже ухватиться за перила, чтобы не упасть. Потрясенная, растерянная, она раздумывала, как ей поступить. Слишком многое случилось за последние несколько часов.
Выйдя наконец во двор, она наткнулась на тетю Олю. Та спешила по каким-то хозяйственным делам, но увидев Стеллу, остановилась.
– Как там Ангелина? – сочувственно спросила женщина.
– Она… нездорова. Слишком расстроилась и… Прилегла. Ей нужно отдохнуть, – через силу выговорила Стелла.
– Конечно, такое дело. Позже в больницу съездит, успеется, – закивала тетя Оля. Потом, видимо, пригляделась к Стелле и озабоченно проговорила:
– Что это с вами? Плохо?
– Все нормально. Я просто… – Что именно «просто», она так и не смогла сформулировать и умолкла.
Тетя Оля тоже молчала, глядя на Стеллу. Ее руки непрерывно двигались, как шустрые зверьки, теребили фартук, в глазах притаилось что-то неопределенное. Стелла подумала, что эта женщина знает и понимает гораздо больше, чем пытается показать. Может, стоит поговорить с ней? Попытаться что-то разузнать? Но что? И, главное, зачем? Ее не покидало смутное ощущение, что пока она ничего не знает, ей ничто не угрожает.
– Мне нужно ехать обратно в больницу к… брату, – уже более твердым голосом сказала Стелла. – Извините.
– Конечно, конечно, – заторопилась тетя Оля.
Выжидательное выражение исчезло с ее лица, и она снова превратилась в обычную, загруженную домашними делами хозяйку большого дома. Еще раз кивнув Стелле на прощание, женщина засеменила в глубь двора.
Стелла вышла за ворота, направилась к машине, в которой ее ждала Евгения Ивановна. Вернее, должна была ждать, потому что салон был пуст. Куда она подевалась? Стелла нетерпеливо огляделась по сторонам. Ничего угрожающего или необычного.
Короткая чистая улочка, довольные жизнью люди, неторопливо идущие по своим делам… Девушка посмотрела на дом, из которого только что вышла. Показалось, что сквозь балконную дверь второго этажа кто-то следит за ней: вроде бы колыхнулась прозрачная занавеска, метнулась чья-то тень.
Стелла поспешно отвернулась и отошла в сторону, так, чтобы ее не было видно. Наблюдала ли за ней Ангелина, или то был просто ветер? Скорее, второе. Судя по состоянию, в котором находилась Митина жена, когда Стелла выходила из номера, она вряд ли способна устраивать слежку. Вероятнее всего, Лина уже начисто забыла, что говорила с кем-то десять минут назад.
Нервы, просто нервы расшалились. Стелле хотелось как можно скорее убраться отсюда куда подальше. Локко, затерянный в горах городишко, который она недавно видела в кошмарном сне, наводил на нее такой ужас, что хотелось бежать отсюда – хоть на своих двоих. Стелла и не подозревала, что совсем недавно Митя стоял на этом же месте и думал о том же самом.
Девушка раздумывала, где теперь искать Евгению Ивановну, как вдруг та показалась из-за поворота. Она неспешно шла по тротуару, рука об руку с высоким худым пожилым мужчиной. Увидев Стеллу, пара прибавила шагу, и вскоре оказалась рядом с девушкой.