Морхольд дико и глупо хохотнул. Было с чего.
Николай Саныч, основательный и сурьезный мужчина, командовал отрядом не зря. Сам он, разменявший уже пятый десяток и не растерявший ни сноровки, ни сил, повоевал достаточно. И в основном на Кавказе. Вот поэтому-то Морхольд и смеялся. Потому как прямо рядом со старшим сержантом ВДВ, нахлобучившим ушитый старенький берет, прикрывая ему спину, разбрасываясь не очень понятной наступающим жоподуям похабщиной:
— Таг вац! Тыг ца хул! — стрелял, еле успевая менять магазины, заросший медвежьей бородой Шамиль Алтамиров. Самый натуральный нохчо, гордый несгибаемый вайнах, чеченец, невесть как оказавшийся здесь, в умирающем Поволжье. — Хай да-а хаки-ца воллила ха, мудак!
— Боевое братство, блядь! — сплюнул Морхольд, наконец-то встав. — Твою ж дивизию!
А обложили их конкретно. Так, что не выкрутишься при всем желании. Он потрогал ухо, наплевав на свистнувшие рядом дробины. С такого-то расстояния, да из гладкостволки? М-да, тоже мне, воины, ага. Было бы их поменьше, хотя бы человек восемнадцать, или голов восемнадцать, они бы справились. Должны были бы справиться, да. Но не при таком раскладе, как сейчас.
Сбоку, из-за решетки небольшого кладбища, ударили очередями. Дождались, тачанки, видать, прибыли. Да на боевых буренках, не иначе. Махновцы, мать их. Он оторвал пальцы от уха, посмотрел на них, испачканных в крови. Контузия, етит ее за ногу, да через коромысло. Но звон звоном, ноги пусть шатаются, а с пулеметчиком надо что-то решать. Морхольд разорвал пластиковую упаковку ОГ, надеясь, что заряд к осколочной гранате не отсырел. Дернул ручку, открывая сопло. Сейчас-сейчас, с-е-е-е-й-ч-а-а-а-с…
— Эй, дядя Морхольд! — Даша дернула его за рукав. — Ты чего?
Он покосился в ее сторону. Дарья вздрогнула, успев уловить самым краешком что-то уходящее, что-то страшное и очень больное.
— Не знаю, на какой стороне мы тогда оказались. И с бабами у всех по-разному случалось, и сапоги Тимон снял с одного купчины, попавшего под дружественный огонь, и… и много чего случалось за последние годы, девочка. Знаешь, до войны были такие интересные люди, защитники животных.
— А зачем их защищать?
— Ну, это сейчас незачем, самому порой от них спасаться надо. Это, как раз, расплата, как полагаю. Так вот, Дарья краса, не русая коса, повторюсь, жили такие интересные люди. Некоторые очень активно защищали собачек, выброшенных на улицу, или там же просто напросто родившихся. И ведь правы, сукины дети, в чем-то были. Да, бросили, да, сами люди и виноваты в том, что потом на них набрасываются и рвут. Но вот какое дело, милая моя…
Потихоньку к открытым платформам потянулись люди. Трое мужиков даже закатывали что-то, укрытое брезентом и опирающееся на три колеса. Морхольд покачал головой, мол, успеем, продолжая:
— Мне, конечно, песиков тоже жаль становилось… Порой, но не всегда. Это сейчас большая часть кабысдохов сама нас на куски порвет и не поморщится, а вот тогда, до войны, чуток по другому выходило. Но вот какая фишка, девочка, собаки-то, они, конечно, могли мило махать хвостами, пытаться лизнуть руку, непременно передавая глистов или даже эдак поваляться перед тобой на спинке. Много чего собачки умели в то время. Все из себя такие добрые, хорошие, несчастные и со страдающими глазенками. Потому, как мне думается, всякие глупые, и в основном бездетные личности, их и защищали. Как могли.
И все бы ничего, если бы псы на людей не бросались. И вот когда они это делали, Дарьюшка, мне как-то плевать хотелось на их голод, холод, брошенность и все остальное. Выбор прост. Или человек, или животное. Я выбираю, сам не знаю почему, человека. Даже если лично его не знаю. Человек, пусть он скотина и вредная, все же человек.
Азамат и Женя
Ветер шлепал выбившимися тяжелыми листьями. Шлепал ими, отсыревшими, по трещавшим под его напором камышинам. Доски, замеченные днем, черные и явно прогнившие, скрипели. Воняло резко и сильно, мутя рассудок. Ацетоновая вонь сотен литров мочи, запах тухлых яиц от остальных нечистот и пронзительная резь рассыпанной хлорки. Ее Уколова узнала еще издалека.
На ощупь, стараясь ставить ноги аккуратно-аккуратно, Женя дошла до первого «очка», закрытого с боков брезентом, натянутым на покачивающиеся бревна. Надо же, захотелось сказать ей, прямо культура. Ветер взвыл снаружи, прорвался через прорехи в камыше и хлестко шлепнул по лицу, вбив все комментарии назад.
Захотелось развернуться и удрать назад, в чад хибары, к сохнущим у печки духовитым портянкам и дырявым шерстяным носкам. Плюнуть на все и попросить Азамата вернуться с ней сюда. Темнота, скрип и шорохи неожиданно стали пугать.
Уколова расстегнула ремень, носком нащупала край дыры, проехавшись по мягкому и расползающемуся в стороны. Вонь стала сильнее. Ветер стегнул по голой коже живота, старательно добираясь до паха.
— Твою-то мать… — Уколова всхлипнула, ненавидя саму себя. Ну да, девушка, это вам не негодяев в Дёме ловить, не под пули на тракте лезть. Это куда страшнее. Это, мать его, обычный деревенский сортир.
Она заставила себя раскорячиться, сжимая в кулаке несколько мятых листов, выдранных из книжки, найденной на лавке. Здесь, в Венере, литература явно имела свою цену. Ветер ударил еще раз, ледяным клинком пройдясь по ляжкам, разом покрывшимся мурашками. Скрипнула доска, еще и еще. Женя вздрогнула, понимая, что звук не случайный.
— Ну вот, милаха, ты и попалась… — голос, прокуренный и немолодой, раздался от входа. — Наконец-то…
— Д-а-а, всю дорогу жопкой своей крутила-крутила, вот и докрутилась. — Ответил кто-то в темноте.
Уколова сглотнула, поняв, куда делись два якобы спящих ходока. Скрип раздался ближе, еле заметный просвет закрыла фигура первого, чиркнувшего самодельной зажигалкой.
— Ты смотри-ка, Миш, как зыркает-то, хах, — хохотнул владелец «огнива», — Щас прям меня прожжет наскрозь взглядом, а, етить твою, деваха.
Второй подошел, задышав свежим перегаром. За едой ходоки несколько раз накатили самогона, явно наливаясь для храбрости. Разговаривать с ними явно не вариант, и Уколова сейчас желала только одного. Времени, чтобы натянуть брюки. Со спущенными до колен вряд ли что получится сделать.
— Ну, чей-то ты, милаха, задергалась? — Первый протянул руку, что-то держа в ней. Сверху на шею легла холодная змея обычного ремня. — Щас я тя, стреножу, и вперед. Не будешь дергаться, целой отпустим. Ты за пистолетик то лапкой не хватайся, ну его, поранишься еще.
Мысок сапога ударил по кисти, угодив точно в нерв, пальцы дрогнули, чуть позже плюхнуло и чавкнуло. Вот так вот, бульк, и незамысловато лишаешься одного из шансов на собственную защиту. Ремень натянулся, заставляя Уколову поднять лицо. Пахнуло немытым телом, грязным бельем и мочой. Сверху довольно гоготнули:
— Ой, девушка, извините, не подмылся. А ну, сучка, давай, работай!
Женя вздохнула, стараясь не трястись слишком сильно, и сглотнула. Вот рот сейчас не должен оказаться пересохшим, и горло тоже. Желудок, решивший заявить о себе, удалось смирить. И она заработала. Только недолго.
Ремень так и остался висеть у нее на шее. Ей пришлось зажмуриться, слишком сильно ударила горячая соленая струя, разом залив лицо и глаза. Желудок снова взбунтовался, ей пришлось вцепиться руками в замшелый брезент. Она выплюнула еще теплый комок, толкнула рукой орущего без остановки ходока, и без того начавшего падать. И тут грянуло громовым раскатом, добавив к засохшей крови еще что-то липкое. Ходока бросило вбок, тело тяжело ударилось об доски, дергаясь и все еще всплескивая кровью из разнесенной в клочья головы. Пахло порохом.
Азамат протянул ей руку, помогая встать. Вторая торчала вперед и вверх, воткнув стволы прямо в рот ходоку, оставшемуся в живых. Уколова качнулась, глядя на укороченное ровно по скулы лицо несостоявшегося насильника. И ее вырвало.
— Ты бы, пят’як, хотя бы предупредила, что до ветру сходить надо. — Азамат сплюнул. — Место-то дикие. Иди, умойся. Переодеться есть во что?
— Есть. — Женя вытерла губы, лизнула кончиком языка, ощутив соленый металл крови. — А хорошо, что этот живой. У меня там пистолет остался.
— Да? Эвон чего… — Азамат покосился на ходока. Тот что-то хрипел, чуть скрипя осколками зубов по стволам. Повернулся к проему, откуда накатывали гул и бормотание, отрывисто и жестко гаркнул в серый просвет. — Эй, люди, Золотого кто позвал бы?!
— Уже позвали, идет, щас. Ты земляк там больше не пали, не надо. — Пётр заглянул внутрь. — Эх ты ж, етиж твою за ногу, Андрюха, Андрюха. Таки не удержался…
Уколова скрипнула зубами, неуловимым движением выхватив у Азамата из кобуры «Ярыгина». Пистолет мягко щелкнул, готовый к стрельбе.
— Эй, эй, милая, все хорошо! — Петр поднял вверх руки. — Не трону я тебя, не собирался даже. Ты не серчай, не надо. Ты лучше это, иди вон, сейчас тебе бабы воды горячей спроворят, помоешься, они те одежку постирают. А то в кровище вся, ровно упырь, тьфу-тьфу. Ай!
— Где Золотой? — Азамат и не думал забирать пистолет. Покосился на зашедшего в сортир Саблезуба. — Эй, друг, иди с девушкой. Иди-иди, давай.
Кот мяукнул и повернулся назад к выходу. Зашипел, вздыбившись на новое лицо.
Мужчина, светивший себе масляным фонарем, явно был немолод. Жесткое и хитрое лицо, тонкие губы и слегка кривоватый нос.
— Здесь я, братишка. О, как, опростоволосились мои олухи. Так, кто-нибудь, заберите, что от Андрюшки осталось. Девушку помыться, одежду постирать и высушить до утра. Азамат, ты бы обрез-то убрал, а?
— Уберу, уберу. Только веревку еще надо. Ему за стволом лезть.
Золотой улыбнулся.
— Да брось… чего у меня, пистолета не найдется?
Азамат улыбнулся в ответ:
— Найдется, а как же. Только это в воспитательных целях ему будет. Понимаешь?
Золотой усмехнулся еще шире.
— А то!
Уколова сидела в большущем корыте и терла плечи жестким мочалом. Мыло в Венере варили сами, пахучее, жирное. Воду ей уже поменяли, но она так и не смогла вылезти. Терла, терла, терла…