«Вон те», загруженные в телегу и двуколку, уже скрылись за поворотом. Азамат снова пожал плечами. Это не его дело, уважать правила местных, где бы он не оказывался, приучила жизнь.
— Но их не особо много, как понимаю?
— Нет. — Ильяс поиграл желваками. — Раз-два в месяц появляются, не чаще. Санитарам сказали, а они…
— А они давай мутантов среди жителей искать, да? — Азамат хмыкнул. Картина оказалась знакомой. — Ладно. Я убью этих тварей.
— Один?
— Справлюсь. Кое-какая помощь потребуется, но попробую сам.
— Отдохнуть, поесть, в баню сходить?
— Сперва дело. Мне надо еще раз зайти в дом. Тела сожгли?
— Да. Это… — Ильяс не стал мяться и ходить кругом да около. — Много заплатить не смогу. Чем возьмешь? Есть кожа, мех, шерсть, патроны тоже есть. Могу новой одеждой и обувью рассчитаться.
— Мне за друга рассчитаться надо… не стоит про это. Пойду в дом, огляжусь, потом скажу, что да как.
— Мутант твой, он, вообще, как? И кто?
— Драться не станет, спокойный он у меня. Лошадок посторожит. А сам то? Сам-то кот… просто большой.
Инга-1
Кирилка пришел в себя разом, вот-вот только спал и… И вынырнул из неглубокого кошмара. Утренний холод, смешавшийся с ночной привычной сыростью, пробрал до костей. Зубы выбивали дробь, левую ногу свело судорогой. Рядом тихонько шевелился Костя, скрипел уцелевшей левой стороной рта, судорожно тер грудь и сопел перебитым носом. Грудной и глубокий кашель мучил его дней пять, сосед частенько опасливо косился на слюну, сплевывая в ладонь. В ночь заступил рябой вертухай, имевший привычку злиться с утра по любой причине. Костю невзлюбил давно, сразу же по прибытию, и частенько срывал на рабе злость, цепляясь за любую провинность. За кашель мог запросто огреть дубинкой, и добавить сапожищами.
Люди в корпусе просыпались. Замерзли все, но старались не шуметь. Лежали, кряхтели, всхлипывали и шмыгали забитыми носами, почесывались и попёрдывали. Несмотря на блестевшую замерзшими потеками парашу в углу, воняло знатно. Портянки, носки и чулки никто, ясное дело, не менял. Стирали их, как могли, оборачивали на ночь на самих себя или пихали под жесткие тонкие подстилки на нары. Но явно не все.
Кирилка вздохнул. Ему, родившемуся пусть и после Войны, к грязи привыкнуть оказалось тяжелее. Батя не давал ложиться спать не то, что с грязными ногами или лицом, куда там, держи карман шире. Не помыл шею с ушами, не выскреб пот из подмышек, так и останешься куковать во дворе, если батюшка не в духе. Если отец оказывался в духе, то, пока тлела самокрутка из сухой и ломаной ненужной травы, следовало исправлять допущенное непотребство.
А здесь? А здесь воняло, именно что воняло, а не пахло, постоянно. Залежавшимся сыром немытых, гниющих от стрептодермии и грибка ног, с толстой и черной кожей подошв, с обломанными, содранными или темнеющими гематомами под ногтями. Несло тяжелой тухлятиной из каждого сапога и ботинка, стоящих, аккуратно лежавших… а то и просто брошенных на разбухших досках пола. Перло подвалом, мышами и мириадами умерших насекомых из-под них самих, растрескавшихся, скрипящих и проседавших под длинными нарами. Сбивало с ног сотнями крошащихся трухлявых зубов, несварением, поносом и газами от стада, лежавшего на необструганных досках, накрытых тощими травяными циновками, густо покрытых вшами и их яйцами. Разило как в хлеву, но от людей. Болезнями, голодом, страхом и отчаянием.
Лязгнул запор, второй. Бормотание и скрипы затихли. Замолк даже уже начавший свою вечную канитель полусумасшедший старик с заплесневевшей бородищей до пупа, спавший у параши. Утро могло начинаться по-разному. И чаще всего оно заявляло о себе плохо. Особенно в смену рябого.
— Подъем, выродки! — Загудели, разгораясь, лампы у входа. Ввалились сразу трое начальников, сытых, чуть пьяных. Плотные крепыши, обтянутые серыми мундирами, в подкованных сапожищах, до зеркального блеска начищенных ночью кем-то из рабов. День начался, и его секундомеры, тяжелые и твердые, эбонитовые и блестящие, вертели круги в правой руке каждого. — Па-а-а-д-й-ё-о-о-м!!!
Кирилка вскочил, стараясь успеть натянуть сапоги, все еще державшиеся, с подошвами, пока не просящими каши. Забухал, захлебываясь, Костя. Зашумели, застучали пятками, соскакивая на пол и толкаясь, остальные. Серое начальство прохаживалось между суетливо обувающихся рабов, покручивая «секундомеры». Изредка мелькало, потом мягко ударялось и приглушенно, со свистом-стоном, ойкало. У дверей стояли еще двое серых, держа наизготовку АКСУ, нагло смотрящие раструбами стволов.
Кирилка все прыгал на одной ноге. Рябой, довольно ухмыляясь, только зашагал к побледневшему Костику. А тот, чуть не запихав в рот кулак, лишь пытался сдержать новый взрыв в груди и хлюпающих мокротой бронхах. Откуда-то из-за тяжелой, тронутой понизу ржавчиной, двери прилетел в корпус шелест. Такой тихий и очень аккуратный звук катящихся, мягко подпрыгивая на не очень ровном полу длиннющего коридора, резиновых колесиков. Ших-ших-ших… Кирилка застыл.
Серое начальство не умело слушать так, как раб Кирилл. Оно могло подслушать многое, заставляло шептать и развязывало языки любым молчунам. А вот правильно слышать, так, чтобы понимать до появления — не умело. Кирилку, на его беду, мама с папой и природой одарили куда как более совершенным слухом. Но скоро услышали и увидели все. Рявкнул мгновенно вытянувшийся автоматчик, лихо крутнулись на каблуках хозяева в мышином цвете. Застыли, стараясь не поднимать глаз, рабы. Кирилка взгляда от двери не отвел, так и стоя на одном месте. Гулко бухало сердце.
Она, как и всегда, была прекрасна. Она казалась ему, пусть и думающему только о сне, еде и побеге, богиней. Жесткой, жестокой, ругающей и самой красивой на свете повелительницей.
В богине Кирилки очень немало сантиметров и килограмм. Но все они нужны и великолепны. Вместо серо-мышиного сверху и зеркально-грубого внизу — мягкая глубина оливкового и хаки, серебро тонкой выделки. Ремни портупеи мягко обтекали божественную красоту ее сильного и опасного тела. Мягко золотились коротко обстриженные волосы и холодно поблескивали прекрасные линзы прицела ее небесно-лазурных глаз.
В корпусе повисла, ощутимая как груз в шахте, тишина. Широко шагнув поскрипывающими высокими, по точеные и видимые под сукном колена, сапогами, внутрь вошла богиня смерти в аду, где Кирилка прожил три месяца. А звали ее, женщину и хищника, несказанно прекрасно для его излишне чутких ушей.
Инга Войновская.
Кирилл смотрел на нее, не косился под ноги, не глядел на выщербленную полосу, паутины трещин, покрывающей сизо-зеленую, с белесыми пятнами и выщерблинами, стену напротив. И не хотел замечать ее постоянных спутников.
Ших… и в корпус вкатилась выкрашенная в белое металлическая каталка. Щелк… рядом с ней замерли трое в таком же хаки и с черными масками на лицах. Скрр… как обычно, задев за сталь порожка, вошел худой и бледный в синем комбинезоне, стерильно чистом, занес запах дезинфекции, крови и боли, въевшихся в ткань. Чцц… зашуршала бумага, пожелтевшие страницы, прячущиеся за картоном папки, светлым пятном на синем, в его руках. Врач, тот, кто забирает и не возвращает. Пес, верно стоящий у длинной и прекрасной ноги его богини. Хозяйки жизней и щедрой дарительницы смерти.
— Госпо… — подскочил и тут же заткнулся, вытянувшись рябой.
Выгнутые и почему-то (ее волосы же золотые!) темные брови дрогнули, чуть наметилась морщинка.
— Мне нужен…
Кроме чуткого слуха и любви к странной и страшной женщине у Кирилки имелось не так давно разменявшего целых семнадцать лет, немало других скрытых талантов. Например, отличное зрение, наблюдательность и память. Чуть замятый уголок папки, расслоившийся край, пятнышки от раздавленного и не до конца очищенного с картона таракана и пожелтевший шнурок. Он видел это один раз, и запомнил навсегда. Сердце ударило быстрее.
— Кирилл…
Бом… бом… б-о-о-о-м. В висках бухало все сильнее. Кирилл Иванов, Кирилл Майкин, Кирилл Сатеев, Кирилл… он сам, Кирилл Замятин.
— Замятин.
Сердце чуть замерло, екнуло, затихло и ударило сильнее. По спине, сырой от сопревшей циновки и пропахшей потом робы, побежала вниз тонкая и ледяная, до мурашек, капля пота. Проскользнула до вставших дыбом волос на крестце, скользнула под резинку совсем прохудившихся трусов, впиталась. Ее сестренки оказались проворнее, поспешая и догоняя опередившую их.
Рябой чему-то радостно улыбнулся и тут же подскочил, вцепился клещом в руку, вытащил из неровного и дрожащего строя. Кирилл не смог не посмотреть на нее, в несколько шагов ставшую такой близкой. Чуть слышно втянул воздух, пахнущий мылом, начищенной и смазанной кожей сапог и амуниции, еле уловимым запахом чего-то острого, пахнущий ею. И поднял глаза, встретившись, наконец-то, взглядом.
Прицел винтовки бати, старый и надежный, помогавший убивать многих, зверей и не только, был теплее и не так опасен. Иллюзия жизни закончилась, протянув после набега и плена чуть больше трех месяцев. Нет никакой богини, нет никакой живой красоты. Есть лишь немного времени до пустоты. Скрытый талант собственной тощей задницей чувствовать неприятности у Кирилла также имелся.
— Это что такое? — ласково и мягко поинтересовалась Инга. — Что это?
Рябой подскочил, глянул, разом став белым. Не особо гладко выбритый подбородок заплясал, затрясся.
— Михаил!
Подскочил врач, присмотрелся к Кириллу.
— Хм, ну, страшного ничего. На лице недельной давности гематома, явно от удара рукой, кулаком, возможно, что локтем. Хотя нет, вряд ли локтем. Им били вот здесь, бровь рассечена и зажила не далее, чем десять дней тому назад. Поднимите робу, Замятин.
Он поднял вверх тяжелую и шершавую ткань, не отрывая взгляда от голубых глаз.
— М-да… — врач покачал головой. — Я говорил, Инга, говорил и неоднократно. Отдельное помещение, режим и питание всем, хотя бы отдаленно подходящим по параметрам. Юноше повезло, мог умереть от чуть более точного и сильного удара.