Топающий по бурой жиже кинелец обернулся, перехватив удобнее мешок, квохчущий и двигающийся.
— Не помнишь, сколько тогда те десятеро положили у Отрадного?
Мужик почесал затылок, смачно харкнул, прочистил горло и ответил.
— Да чуть ли не сто, земеля. Если не больше.
Морхольд повернулся к Дарье:
— Вот такое волшебство и есть арифметическая прогрессия. И сарафанное радио. Те, дикие, шли к станции, злые, голодные, насквозь больные. Мужики, сколько-то баб, подростки. Основной табор остался дальше, им занимались уже не мы. И победили мы, если уж честно, только из-за грамотно выбранной позиции, какой-никакой, но выучки и боеприпасов. И их усталости.
Даша пожала плечами. Кивнула на состав:
— Нам не пора?
— Пора. Пошли. Садимся под навес, вон там. Я попросил знакомца придержать нам места.
— Морхольд?
— Да?
— А что сейчас с теми твоими товарищами?
Морхольд помолчал.
— Коля здесь, заведует обороной, хорошо, тепло и сухо. Лепёху видел давно, встречаться желанием не горю. Не туда он прибился, анархист чертов. А Шамиль? А вот Шамиль где-то далеко. Не появлялся уже год.
— Ясно.
На платформу поднимались по сколоченным настилам. Даша сама не поняла, в какой момент Морхольд ухватил ее под локоть, помогая не оскользнуться. Подхватил вовремя. Каблук нового ботинка попал точно между двумя досками, в еле заметную выемку. Дарья прянула назад, мелькнула мысль об ударе, боли, страх за голову, ничем не прикрытую и… она остановилась. Трясущейся рукой схватилась за отсыревшую перчатку Морхольда. Тот вздохнул.
— Аккуратнее будь, что ли. Давай, вон там садись, подстели чего-нибудь, а я сейчас приду. Эй, земляки, это наше место.
Земляки, те, толкавшие что-то на трех колесах, заворчали. Один, с торчавшей клочковатой бородой, в резиновом плаще с капюшоном, встал, расправил немалые плечи. Морхольд сплюнул, положил руку на мачете. Здоровяк радостно осклабился, нежно погладив топорище колуна, привязанного к вещевому мешку. Один из железнодорожников, стоявший у пулемета на корме, прикрикнул, махнул рукой в сторону платформы. Морхольд пожал плечами и пошел к навесу, под которым они только что прятались.
Вернулся он с той самой каской. Нахлобучил, наплевав на возмущение, на Дарью и цыкнул. Девушка вспомнила про обещание слушаться и плюхнулась на относительно сухой кусок брезента, застеленный на лавку.
— Вот и умница. — Морхольд присел рядом. — Эй, землячок, тебе злость девать некуда, что ли?
— А? — Бородатый, уже успевший успокоиться и тасовавший замызганную колоду, повернулся к нему. — Чего?
— Говорю, чего драться собирался из-за лавки-то? Твоя машинерия всяко от нее далеко стоит.
— Ну-ну… — бородач нахмурился. — На месте поговорим, как приедем.
— Заткнитесь, вашу мать! — Гаркнул тот же железнодорожник. — Как дети, епта, успокоиться не могут. Морхольд, но ты то, а?
— Ладно, ладно, Сереж, — сталкер усмехнулся и начал набивать трубку. — И чего это я, действительно. Нервы, нервы.
Бородатый и его дружки успокоились, косились на них и что-то там себе зловеще шептали. Морхольд прикурил, и прижался спиной к борту, подложив отстегнутую плащ-палатку.
— Прямо СВ в «Жигулях», елки палки.
— Как же с тобой тяжело-то… — Дарья снова вздохнула. За вечер, накатывающий все сильнее, вздыхала она столько, что со счету сбилась. — СВ, Жигули… какие же вы нудные, прости господи.
— Кто мы? — Морхольд поерзал, устраиваясь удобнее. Почмокал, раскуривая трубку, выругался, не открывая глаз. — А?
— Да, блин… ну, вы, те, кто жил до войны, понимаешь?
Не самый тихий гудеж, идущий от группок людей, тесно сидевших за бортами грузовой платформы, неожиданно стих. В тишине свисток, идущий от локомотива, показался оглушающим. Дарья икнула, глядя на десятки глаз, смотрящих на нее.
Состав грохнул металлом и дернулся. Под днищем заскрежетало, все тоньше и быстрее, превращаясь в еле уловимый свист, но до конца не пропало.
— Тележку плохо смазали, ухари. — Седой одышливый дедок, в офицерском дождевике, поправил съехавший куда-то набок респиратор, висевший на шее. — Ну, надо же, какая ты, девушка.
— Какая?
— Хамоватая. И что твой папка тебя только подзатыльниками не учит жизни? — Дедок, глядя на ставшую совершенно невозмутимую Дарью, неожиданно начал закипать. Разве что не побулькивал. Вместо этого он просто, сам не замечая, чуть брызгал слюной, летевшей на седые усы, ткань штормовки соседа и куртку Даши. Да и, вдобавок, неожиданно проявил интеллигентность и начал обращаться к девушке на «вы». Хотя, вполне вероятно, что в ее лице дед общался со всем вторым поколением, выросшим после войны:
— Нудные мы, видите ли, для вас. Все за прошлое цепляемся, все вспоминаем, все оно нам покоя не дает. Да ремня бы вам, за такие-то слова. Был бы я твоим отцом-то…
— Он мне не отец, дед. — Дарья стиснула зубы. Продолжила, тихо и зло. — А ты…
— Я ее дядя. — Морхольд накинул на голову капюшон. От тряски состава, медленно выбирающегося из-за стен Кинеля, с полога над платформой вниз стекали тонкие струйки. — А пороть бесполезно. Такая вот она у меня… своенравная. Как оно там, если рожоного ума нет, так его через задницу и не всыпешь, да?
Дарья зашипела, бросила на Морхольда настоящую связку молний. Или ленту МДЗ к КПВТ. Вмешался еще один сосед, сидевший через ряд. Чахоточного вида ровесник Морхольда, с розовыми пятнами и облезающей кожей:
— Бей бабу молотом, будет баба золотом, вот чего говорят, кха-кха! — Он глубоко закашлялся, захрипел и забулькал, выхаркнув под ноги ошметки красноватого студня. Договорить ему не дали. Разом оказавшиеся рядом двое железнодорожников, угловатые от бронежилетов, щитков и подсумков, умело завалили дядю лицом вперед. Третий, держа в руках обрезок канистры с хлоркой, густо посыпал едко воняющим порошком плевок и пол вокруг.
На лицо облезлого, накинули плотную косынку из аптечки, обычно подвязываемую под перелом или ранение руки. Железнодорожник сноровисто затянул ее узлом на затылке. Мужик трепыхался, стараясь вырваться. Гулко и страшно простучали два удара по почкам, чахоточный хрюкнул и замер, порывисто дыша и постанывая через ткань. Железнодорожники отволокли его на корму, бросив в железный ящик. Народ вокруг испуганно загалдел, какая-то женщина, крестясь и отплевываясь, пыталась пробиться на нос, подальше от места, где сидел туберкулезник. Маленький сверток в её руках дергался и недовольно поскрипывал.
— Это не тубик. — шепнул замершей Дарье на ухо Морхольд. — Мужика этого немного знаю. Крупозное воспаление легких, и подхватил совсем недавно. Я перед уходом к Глинке видел его, здоров был. Но ты молчи, меньше народа, больше кислорода.
Молчание затягивалось. Болезни выкашивали десятки и сотни жизней. Кашляющий собственными легкими здесь, в узком пространстве… это страшно.
Состав выкатился на простор, начал набирать ход, помаленьку, по чуть-чуть. Сильнее пока было опасно. Обок насыпи шел Ров. Именно Ров, а не просто ров.
Созданный за пять лет, он ограничивал подступ к линии, мешал далеко не всем, кто хотел добраться до вкусных и питательных человечишек. Чернея с обеих сторон рельсов, широкий и глубокий, утыканный ржавыми срезами труб, полный сваренных раскоряченных «пауков» из арматуры, «волчьих ям» и прочего убийственного инвентаря, Ров помогал. Но не до конца.
Морхольд открыл глаза, смотрел перед собой, чуть возвышаясь из-за скамьи над головами попутчиков. Смотрел на знакомый с детства пейзаж, на голое поле, на редкие рощицы и не особо частые холмы у горизонта. Грохотали катки, слегка трясло. Но он видел что хотел.
Когда-то здесь хватало зелени. Не буйной, не густой, не самой духовитой или прореженной частыми цветами. Деревья не вырастали ровными и высокими, чаще всего становясь кряжистыми и извилистыми. Кустарник рос не единой стеной, а отдельными кучками. Цветы чаще всего встречались дальше, где степь расстилалась повсюду. Но… зато это была добрая зелень. Зелень, сменяющаяся на выжженное солнцем буйство желтого и бурого, зелень, расцвеченная редкими головками невесть как залетевших сюда полевых маков, солнечными одуванчиками и белесыми метелками ковыля. Родная, ласковая, одуряющее пахнущая и безопасная. Была.
Сейчас, впитав в себя остатки воды из озер, прудов и больших стоячих луж, уничтоженных в Войну, зелень стала другой. Половина на половину, нормальная земля и чуть отличающаяся внешне топь. Камыши, вымахивающие выше человеческого роста, искореженные деревья, больше похожие на сожженных и высохших великанов. Острая, режущая порой даже плотную кожу и брезент, трава, торчащая пучками повсюду, взъерошенным ковром. Сумерки опускались все сильнее, и остатки зелени давно стали просто бурыми, блестевшими под дождем, волнующимся живым морем.
Единственное сохранившееся озеро, разросшееся до немаленьких пределов, Морхольд не любил и опасался. Живности рядом с источником воды водилось великое множество. И что-что, а близость железки ею только приветствовалась. Прямо бесплатная столовая. Вездесущая вода, проникающая куда угодно, постоянно подмывала стенки Рва, обрушивая их, пыталась добраться до насыпи, усиленной остатками бетонных столбов и металлом опор рухнувшей ЛЭП. И что уж греха таить, получалось у нее замечательно и достаточно часто. И вместе с ней, к пыхтящим и лязгающим составам, подбирались и ее обитатели. Как правило — недружелюбные, злые и голодные.
Морхольд оглянулся на корму. За ней, закрепленная последней, громыхала «жратвовозка». Самая мерзкая часть пути, начинавшаяся сразу после развалин Язевки, стартовала с двух моментов. Заканчивался ров, и прибывало зверье. Администрация не любила зряшних рисков и предпочитала пожертвовать десятком-другим ненужных крепости людей, чем регулярно терять бойцов, мастеров, их семьи или торгашей. Паритет, что сказать?
Зверье накормлено, жители плюются, блюют и плачут, но остаются живыми. А остальное… а остальное несущественно. Но пока до Язевки оставалось несколько километров. Магазины Морхольд снарядил перед самым выходом новыми патронами, оружие вычистил, так что к бою, если таковой случится, был готов.