А рядом, несмотря на то, что дедок явно знал про мерзкую процедуру, возобновился спор между ним и Дарьей. Завидные нервы, что сказать. Хотя… Морхольд хмыкнул. Старый, потертый, но ухоженный «Вепрь» дед уже положил на колени. Дарья, ясное дело, не обратила на это никакого внимания.
— Вам бы, малолеткам, сейчас вести себя-то по-другому. Не выеживаться, умных людей слушать, а вы… а! — старик махнул рукой, явно желая показать весь уровень своего презрения к сегодняшней молодежи на Дарье. — Вам, окаянным беспутникам, что в лоб, что по лбу. Только бы спорить, только бы доказывать что-то, вроде как в жизни разбираетесь.
— Да что ты! — Дарья скривила губы. — А то вы одни разбираетесь, разборчивые, куда там. Ну, и в чем лично ты, дед, разбираешься лучше меня?
— Да во всем! Уж точно получше тебя многое дело, секилявка. Я хоть ее, жизнь-то, видел, хлебал полной ложкой и уж точно больше твоего.
— Ой, вы только посмотрите. — Даша хохотнула. — Знаток, блядь, ну, куда там. Жизнь он полной ложкой хлебал. А чего ты дед, скажи мне, здесь сидишь, такой умный? А не вон там, за броней, в тепле и удобстве?
И ткнула в сторону первых трех вагонов, звенящих от попаданий капель об броню.
Дед сплюнул, открыл рот, и замолчал. Крыть стало-то и нечем. Морхольд довольно ухмыльнулся. Подопечной его, как давно стало ясно, палец в рот не клади. Оттяпает по плечо, не иначе.
— Почему, почему…
— А я знаю. — Дарья наклонилась к дедку. — Потому что гладиолус.
Морхольд, уже не скрываясь, загоготал. Дед побагровел, неожиданно чихнул, еще и еще. Вытерся, высморкавшись в пальцы, сбросил тягучую зеленую соплю прямо под ноги Дарье.
— Гладиолус, шаболда, это цветок. И ты-то, раз уж на то пошло, не видела его. Ни разочку, даже на картинке, скорее всего. Да ну тебя, честное слово.
— Это точно. Первое… ты, дед, следи за словами. А то сломаю что-нибудь. — Морхольд выпрямился, всматриваясь во все более сгущающуюся темноту. — Сейчас не до споров, и это второе. Добрались.
— Уже? — удивилась Даша. — Так быстро?
— Не совсем. — Морхольд щелкнул предохранителем. — Держись рядом со мной.
— Да ладно… — она закрутила головой, уставилась на показавшийся впереди холмик с черными и заросшими оградками кладбища. — Но это же не правда, нет? Ну, не может же такого быть на самом деле, не может…
Закусила губу, и, нахохлившись, села на лавку. Если бы не Тургеневка, становящаяся все ближе, Морхольд бы посмеялся над ней, потешной в этой каске, съезжающей набок, чуть большеватой куртке, нахохлившейся и так потешно сопящей. Локомотив засвистел, вспыхнул, заморгав, луч прожектора, и от головного вагона вверх взмыли несколько осветительных ракет. Даша вздрогнула, невидяще уставилась перед собой.
— Не может такого быть, ну, не может же… ну, как?
Морхольд погрыз собственную губу. Отвечать ей почему-то не хотелось. Но все ожидаемое было правдой. Наичистейшей правдой. На что она надеялась, забираясь на платформу? На вранье о Тургеневке? Ров закончился, началась стена камыша. Потянуло густым запахом болота. И тухлятиной. Ее здесь хватало.
Народ зашевелился. Давешняя баба, держащая на руках грудничка, втерлась в пулеметчикам. Те ее отгоняли, уже развернув «Утёс» вправо. Кормовой пулемет пока смотрел только на «жратвовозку». Прямо возле него, протяжно и тоскливо, заплакала девочка. Ее заткнули, грубо зажав рот рукой. Женщина, видно мать, вскинулась, но заработала удар в живот и осела. Дарья смотрела прямо перед собой, стуча зубами. На мгновение Морхольду привиделась полная чернота вместо радужки ее глаз, но… Скорее всего, показалось. Камыши, прямо по курсу летящего вперед состава, зашевелились.
Люди, сидящие, сжавшиеся в комок, стоящие с оружием наизготовку, молчали. Грохотал металл, стучали катки. И, как всегда, нарастал плач, крик и мат с последней, прицепленной перед отправкой, платформы. Той самой.
Народа сейчас, в лето Господне две тысячи хрен пойми какое от рождества его сына, одновременно и не хватало, и имелся переизбыток. Эта замысловатая дилемма раскрывалась просто. И решалась порой легко…
Азамат и Женя
— Ну, вот и пришли, при-ш-ш-ш-л-и, — С придыханьем зашептали прямо в ухо мокрые губы. Ее трясло, густо пахло свежим и старым потом, и даже через плотную ткань куртки Пуля чувствовал впивающиеся острые ногти. — Милы…
Договорить ей он не дал. Воткнул нож в подреберье, провернул, зажав рот ладонью и наплевав на скребущие по вытертой коже перчатки зубы. Навалился, вытащив клинок, перехватил и, отодвинувшись, полоснул по горлу. Сильно и глубоко, с удовольствием услышав хруст рассеченной гортани и еле уловимый треск столкнувшейся кости и стали. Она булькнула, забилась под ним, захрипела. Пуля зажимал рот, наплевав на кровь, слушая шум в коридоре.
А там стало тихо. Очень подозрительно тихо.
Азамат убрал нож, потянул на себя обрез из-за спины. Хрен знает, что заставило сглупить местных, оставив ему оружие. То ли полагались на чары недавно усопшей родственницы, то ли совершенно поглупели и возомнили о себе черт знает что. Осторожно взвел курки. Патронов в патронташе должно было хватить на всех… если стрелять не абы как, а в цель.
Он выглянул в коридор, надеясь не увидеть никого. Ошибся. Его уже ждали.
— Ну и чего замолчал? — Уколова села рядом, почесала пятку. — Пуля?
— А? — Азамат кивнул. — Да вспоминал.
Некоторые вещи вспоминать не хочется. Некоторые вещи никуда от тебя не денутся и от них не спрячешься, не укроешься одеялом с головой и не сможешь стереть, как ластиком, из памяти. Даже если твоя работа сталь, порох и свинец, ты все равно можешь остаться человеком, а если ты человек, то порой память жрет тебя не хуже сепсиса, стрипухи или самого обычного дизеля-дизентерии, такие воспоминания всегда с тобой и никуда не денутся, даже если ты не причинял никому боли просто по своему желанию или ради заработка, даже если ты просто спасал сам себя…
— Помоги мне. — Девочка смотрела на него блестящими глазами. Огромными глазами, темными, блестящими как вишни. — Пожалуйста, уведи отсюда.
Азамат шмыгнул носом, прислушался.
— Совсем все плохо?
— Они плохие. Сейчас пошли дорезать последнего путника. Потом придут за тобой. Забери меня, пожалуйста.
— Конечно.
Она улыбнулась. И умерла. Правда, получилось это только со второго патрона. Отброшенная назад, с развороченной грудью, девочка вцепилась вывернутыми назад руками в стены и поползла вверх. Второй выстрел остановил странные паучьи движения, сбросив ее на пол мокрой тяжелой кучей.
— Тоже мне, — Азамат цыкнул плевком в угол, — цветок жизни, пят’як! Все вокруг жуть жутью, а у нее только банта в косичке не хватает. Эй, хозяева, может, добром разойдемся?
Хорониться смысла он не видел. Попробуй не расслышь в доме грохот двух подряд выстрелов. А раз так, то и прятаться не особо стоило. Тем более, Пуля уверился в этом почти что полностью, девочка тут и верховодила. Или не девочка, а странноватая тварь. Он покосился на лежавшее тело. В густой каше вишневого цвета волосы уже не переливались золотом, серебрились густой сединой. Да и кожа, покрытая темными пятнами старческого нарушенного пигмента, молодой не казалась.
С кухни донеслось глухое позвякивание. Азамат уловил за спиной движение, шарахнулся в сторону, стараясь добраться до патронташа.
— Девка та, сивая, тощая, и оба близнеца дебила сбежали. — Азамат почесался в затылке. — Зато кота спас. Теперь всегда со мной. И он меня выручил еще раз, мамку их хватанул за ногу, та и шваркнула своей дрянью мимо. Что там за штука была, не понял. Но кашлял потом полгода. И даже вроде какие-то хрипы подозрительные появились. Ты это, Женя, дождись меня, помоюсь, и спать. С утра поплывем. Зуич нас ждать по рассвету будет.
По рассвету их ждал Золотой, с ног до головы затянутый в странную смесь из ОЗК и бронежилета со щитками никак не меньше, чем 3-го класса защиты, в стареньком шлеме «Орех», с намалеванным по всей его сфере хитрым изречением, выполненным арабской вязью. Вместе с главой клана ходоков, явно решившего не просто не ссориться с Пулей, но и искупить грех мертвого Андрюхи, путников ждало транспортное средство.
— Пят’як… — Азамат сплюнул. — Это что такое, Шамиль Абдулмазитыч? Чего за дикая помесь сноповязалки, парового локомотива и обычной дровяной печки?
— Ничего ты не понимаешь в транспорте, Пуля. — Золотой затянулся самокруткой. Ощутимо потянуло хорошей коноплей. — Прогрессивные технологии и восстановленные технические решения, плюс имеющаяся материальная база. В результате получаем…
— Да мне на этой буржуйке без гидропривода руля и ехать-то страшно. Не говоря про то, что к речке на ней добираться. — Азамат покачал головой. — На чем работает-то?
— Пеллеты. Покупаю у водников, сам знаешь ведь. Это, ну… есть в ней гидропривод, точно тебе говорю.
— Ну да.
Уколова покосилась на него, но вопросов задавать не спешила. Хотя неведомые водники, торгующие пеллетами, настоящей драгоценностью в год от рождества Христова две тысячи тридцать третий, явно ее заинтересовали.
Длинная и весьма высокая махина мирно пыхтела через несколько патрубков, окутывалась паром и легким запахом горячего масла. Мелкие капли задорно барабанили по прямоугольному носу, укрытому не только толстыми листами железа, но и провощенной огромной кожаной «попоной». Уколова смотрела на нее и пыталась осмыслить увиденное.
Ну, ладно, машинерия работает не на бензине или соляре. Ворчащие паром детали, скомпонованные в несколько слитных блоков, говорили сами за себя и без пеллет. Как и чем неведомый умелец соединил их между собой и присобачил на корпус от нехилого трактора, оставалось только гадать. Инженерным мышлением она не обладала, вернее как? Обладала, но в нужных пропорциях и необходимых для применения объемах.
Высокие покрышки, с выпуклыми заплатами, явно сделанными специально для их защиты от лишних проколов. Неуклюжий, но надежный гроб кабины и кузова, тесный, но при этом очень защищенный. По бортам его обложили мешками с песком, надежно притянув их тросами внахлест. С обоих бортов, забранные крупной сеткой, торчали стволы стареньких, но ухоженных ПК. Стекла в машине она практически не заметила, а имевшиеся впереди ходоки затянули и сеткой, и решетками, и даже откидывающимися металлическими козырьками с прорезями.