Клыч выпустил струйку дыма ей в лицо. Уколова сглотнула, стараясь не отворачиваться. Она не просто боялась. Она боялась именно его.
Гриша, так страстно любящий морковь, ее просто бил. Сильно, жестко, не жалея и умело. Все, съеденное и выпитое за несколько минут, проведенных в качестве «гостьи», Женя выблевала после третьего удара. Голени, скорее всего, распухли и даже посинели под густой багровой коркой, оставленной окантованными металлом носками его ботинок. Но его Уколова просто боялась. Клыч вселил в нее самый настоящий ужас.
— Надо жалеть себя, товарищ старший лейтенант… — Клыч мотнул головой. Гриша подтащил стул. — А ты вот, к примеру, совершенно не жалеешь. Стоит столько терпеть ради одного единственного ублюдка?
Уколова молчала.
— Ты только посмотри, Гриша, прямо партизанка. Знаешь, кто такие партизаны, Евгения? Полагаю, что знаешь. Так зачем корчить из себя кого-то подобного? Молчишь…
Женя смотрела на пол. По доске, выкрашенной противной рыжеватой краской, полз жучок. Большой, черный, смешно перебирающий лапками и шевелящий длинными усами. Насекомое осторожничало, но упорно двигалась куда-то. Клыч, видно заметивший ее взгляд, наклонился.
— Надо же, какова интересна человеческая психика… — он опустил мундштук, почти коснувшись жука. — Ей бы взять и сказать требуемое, а молчит. Смотрит на насекомую, и молчит. Ни словечка, только зубами поскрипывает и старается отвлечься. Э-э-э, нет, так не пойдет!!!
Погрозил ей пальцем и снова опустил руку с тлеющей самокруткой. Черный, поблескивающий панцирем усач опять повернул. Клыч проследил за попытками убежать и усмехнулся. Улыбка у него была поганой, такой, что хотелось спрятаться подальше и не высовываться.
— Ладно бы, Женечка, ты еще получила бы за свои мучения что хорошее, а то так глупо. Прямо как все движения вот этого самого жука. Ползет себе, не выбирая пути, стоит помешать, сворачивает, и тупо прёт дальше. Ты со мной согласна?
— Нет. — Уколова шмыгнула носом, заткнув назад красную слизь, старательно старающуюся упасть вниз. — Не согласна.
— О как… — Клыч довольно кивнул. — Поспорим? Обожаю хороший спор с умным человеком.
— Чего бы нам и не пообщаться? — Женя кивнула. — Мы, сдается мне, именно этим и занимались не так давно.
— Ну, так-то да… — Клыч прикусил губу, глядя на нее. — Но так я не смогу, ты уж извини. Кто ж знал, что ты, Евгеша, окажешься настолько плохой девочкой?
— У-у-у… — Уколова стиснула зубы, боль в ногах стрельнула неожиданно и резко, — Ты еще не знаешь, насколько.
— Надеюсь, что и не узнаю. — Совершенно честно сказал Клыч. — Да, плохая. Вдобавок к тому, что глупая. Прямо как этот самый жук.
— Что ты к нему прицепился? — Уколова поморщилась, глядя на носок сапога, перекрывший усачу путь к отступлению.
— Помогаю ему развиваться. Вот, приглядись, — Клыч легонько толкнул жука, заставив опрокинуться на спинку. — Сейчас-сейчас… ага.
Насекомое, гудя и ворочаясь, пару раз растопырило надкрылья и перевернулось на лапки. Продолжило путь, двигаясь вдоль трещины в доске.
— Обратила внимание на крылья? Он может улететь, но, вместо этого, вполне логичного действия, продолжает ползти. Глупо?
— Намекаешь на мою возможность удрать?
Клыч покосился на нее. Уколова, сама того не желая, вздрогнула. Осколки нескольких нижних зубов больно прошлись по разбитой губе. Хотелось плакать, но не стоило. Уже поревела.
— Намекаю? Говорю прямо и открыто — скажи мне, где Пуля, и все прекратится до его обнаружения. А там, чем черт не шутит, вдруг надумаю тебя отпустить? На что ты мне мертвая или в качестве обозной шлюхи?
— Спасибо.
— Пока не за что. Так вот, смотри, что бывает, если упускаешь шанс.
Каблук придавил жука, не отпуская его и пока еще оставив жизнь. Насекомое зажужжало, пытаясь выбраться. Не вышло. Желтоватая масса выстрелила из-под хитина, хрустнуло.
— Хочешь также? — Клыч поднял глаза на Уколову. — А?
Женя замотала головой. Правый глаз, наконец-то, заплыл полностью.
— Я тоже полагал, что не хочешь. Что это? А-я-я-й, нехорошо. Хочу видеть красивые очи моей собеседницы. Гриша! Сделай ей что-нибудь с глазом.
Гриша, хрустя новой морковкой, нехотя подошел. Нажал Жене на лоб, заставив поднять голову. Поцокал, явно неодобрительно.
— Вот, Антон Анатольевич, все же горячи вы… Надо же так приложиться-то было.
— Ты, Гришаня, давай мне тут не пизди, а дело делай. Тоже мне, эксперт-рецензент в нанесении телесных повреждений средней степени тяжести. Давай, работай.
Женя снова шмыгнула носом, не удержав кровавую тягучую нитку.
— Фу, Блядь! — Гриша брезгливо вытер рукав об ее замаранную куртку. — Ненавижу баб бить. Жалко мне вас, слышь, комсомолка?
— Григорий! — Клыч, наливая себе чая, прикрикнул.
Морквоед вздохнул и достал из внутреннего кармана кожанки опасную бритву.
— Не надо… — Женя шумно задышала. — Не надо, пожалуйста…
— О, уже не храбрится. — Гриша примерился, поднес бритву к ее глазу, надавил, проведя лезвием чуть вниз.
Разом стало горячо, по лицу нехотя потекла густая, успевшая завязаться, кровь. Гриша надавил на синяк, противно плюхнуло и Женя, не выдержав, провалилась в темноту.
Темнота сменила темноту, став холодной, полной мороси и тряски. Женя провела языком по сухой верхней губе. Та ныла не так сильно, как нижняя. Хотелось пить. Вокруг чавкала грязь, воняло конским потом и прелью.
Трясло и слегка поскрипывало. Рука, очнувшись, немедленно заявила о себе, взорвавшись фейерверком боли разного калибра. Уколова сцепила зубы, чтобы не застонать и завыла. Острые обломки отозвались холодным огнем, полыхнувшим перед глазами белой вспышкой.
— А, пришла в себя? — голос, принадлежащий Клычу, пришел сбоку. — Эй, Пилюлькина позовите! Ну, как самочувствие?
Она покрутила головой, всматриваясь в начавшую сереть черноту. Клыч, сидя на сивой лошади, ехал сбоку. Повозка, на хороших рессорах, катилась по пролеску.
— Эй, девушка, я с вами разговариваю! — Клыч наклонился. — А, вон и наш отрядный эскулап, доктор Пилюлькин.
Наклонился ниже и доверительно шепнул:
— Неделю назад он был Клистировым. Но т-с-с-с, обижается.
Доктор, запыхавшийся, в резиновом плаще, блестящем от воды, стянул респиратор.
— Так… как рука?
Уколова поднесла к глазам плотно замотанную ладонь.
— Болит.
— Это нормально. А для чего меня звали, Антон Анатольевич?
— Как это зачем? Мне эта девушка нужна в здравом уме и трезвой памяти. Мы с ней еще не закончили разговор. Кто у нас отвечает за состояние здоровья в отряде?
Врач кашлянул и опасливо покосился на Уколову.
— Идите себе, — Женя села. Солома кололась даже через плотный брезент. — Вы, Антон Анатольевич, потрясающая личность. Хотя понимаю.
— Сами также у себя поступаете?
— Несомненно.
— И хорошо. Значит, Женя, никаких обид и претензий, раз все ясно?
— Конечно-конечно, Антон Анатольевич, что ты… — Уколова смахнула слезы. Боль накатывала все сильнее. — Глупость какая-то… я могу предложить много больше, а ты мне пальцы ломаешь из-за наемника.
— Из-за наемника? — Клыч сплюнул. — Ну-ну, Евгения, ну-ну. Что ты мне сможешь предложить кроме его жизни? Ничего. Насрать мне на Уфу и все, там происходящее. Мне нужен Пуля, все остальное неважно. Мы скоро доберемся до наших зимних квартир, и там побеседуем обстоятельно. Пилюлькин, на базе приведешь девушку в порядок за сутки, понял?
— Да, Антон Анатольевич.
— Все, иди. А мы, Женечка, побеседуем, дорога, времени много.
— Что-то мне не особо хочется беседовать. — Уколова старалась не смотреть на него. Страх, липкий и холодный, вертелся внизу живота. Накатывало странное оцепенение, хотя разум подсказывал совершенно другое.
— Но деваться-то некуда. А там, на базе, у тебя явно появится желание рассказать мне все, что знаешь. Я, понимаешь ли, стараюсь всегда добиваться необходимого мне. Если же выпадает случай побаловать себя насилием над физиологией того, либо иного индивидуума… так только рад, если честно. Что поделать, Женечка, есть грех за душой, люблю наблюдать за корчами человеческими, за реакцией организма на раздражители разного рода. Хотя, кажется мне, что и у вас в Уфе хватает таких любителей. Не?
Уколова промолчала. Что скажешь, когда прав он, хочется ли ей признаваться в этом, либо нет. Природа людская, ничего не поделаешь. На каждые сто человек, по личным наблюдениям Уколовой, приходится один любитель повоевать. На каждую тысячу — один палач по призванию.
— Как-то, знаешь, пришлось мне искать как раз твоего дружка, о котором тебе пока говорить не хочется. А, да, зачем он мне? Все просто… — Клыч наклонился к ней. — Он убил любовь всей моей жизни. Мою сестру близнеца.
Уколова продолжала смотреть вперед. Парок от дыхания Клыча, практически уткнувшегося в ее ухо, холодил кожу. Хотелось накинуть что-то теплое, спрятаться от сырости, заползающей в одежду. Отряд Клыча, без лишнего шума, шел куда-то вперед. На базу.
Сестра? Любовь? Ей не было все равно. Понятно, что теперь стоит начать говорить, ведь если Азамат имеет какое-то отношение к Клычу, то ей не просто несдобровать, нет. Молчание обернулось жуткой болью, не говоря об искалеченной руке. Уколова вполне понимала, что единственным вариантом чего-то хорошего является быстрая смерть, не более. С какой стати ждать чего-то лучшего?
Начать говорить хотелось прямо сейчас. Места, пароли, явки. Даже то, что она не знала. Страх, ворочавшийся внутри, становился все сильнее. Кто ей этот утраханный Абдульманов, на кой хрен ей надо было молчать перед этим, страдать, ожидая еще худшее? Тоже… партизанка хренова, Зоя Космодемьянская.
— Он тебе кто? — Клыч снова не казался угрожающим. Но она же успела убедиться в его превосходстве подавления, движения и ударов. — Чего ты молчишь?
Что ответить? Почему она молчала?
— Ба-а-а, неужто вмещался пузан-голышок Купидон, попав в твое, Женечка, сердце, своей стрелой? — Клыч хохотнул. — Надо было с Гришей сразу забиться, на пяток золота. Слышь, Григорий?!