Штопаные контрацептивы и сраные баобабы подходили и пока еще помирали. Бывший старший сержант бывшей армии бывшей страны бил точно – шарашил из ПК, играючи удерживая его без всяких сошек.
Морхольд дико и глупо хохотнул. Было с чего.
Николай Саныч, основательный и сурьезный мужчина, командовал отрядом не зря. Сам он, разменявший уже пятый десяток и не растерявший ни сноровки, ни сил, повоевал достаточно, и в основном на Кавказе. Вот поэтому-то Морхольд и смеялся – прямо рядом со старшим сержантом ВДВ, нахлобучившим ушитый старенький берет, прикрывая ему спину, разбрасываясь не очень понятной наступающим жоподуям похабщиной.
– Таг вац! Тыг ца хул! – стрелял, еле успевая менять магазины, заросший медвежьей бородой Шамиль Алтамиров. Самый натуральный нохчо, гордый несгибаемый вайнах, чеченец, невесть как оказавшийся здесь, в умирающем Поволжье. – Хай да-а хаки-ца воллила ха, мудак!
– Боевое братство, ты смотри чего! – сплюнул Морхольд, наконец-то встав. – Твою ж дивизию!
А обложили их конкретно, так, что не выкрутишься при всем желании. Он потрогал ухо, наплевав на свистнувшие рядом дробины. С такого-то расстояния, да из гладкостволки? М-да, тоже мне, воины, ага. Было бы их поменьше, хотя бы человек восемнадцать (или голов восемнадцать), они бы справились. Должны были бы справиться, да. Но не при таком раскладе, как сейчас.
Сбоку, из-за решетки небольшого кладбища, ударили очередями. Дождались, тачанки, видать, прибыли, да на боевых буренках, не иначе. Махновцы, мать их. Он оторвал пальцы от уха, посмотрел на них, испачканных в крови. Контузия, етит ее за ногу да через коромысло. Но звон звоном, ноги пусть шатаются, а с пулеметчиком надо что-то решать. Морхольд разорвал пластиковую упаковку ОГ, надеясь, что заряд к осколочной гранате не отсырел. Дернул ручку, открывая сопло. Сейчас-сейчас, се-е-ей-ч-а-а-ас…
– Эй, дядя Морхольд! – Даша дернула его за рукав. – Ты чего?
Он покосился в ее сторону. Дарья вздрогнула, успев уловить самым краешком что-то уходящее, что-то страшное и очень больное.
– Не знаю, на какой стороне мы тогда оказались. И с бабами у всех по-разному случалось, и сапоги Тимон снял с одного купчины, попавшего под дружественный огонь, и… и много чего случалось за последние годы, девочка. Знаешь, до Срани были такие интересные люди, защитники животных.
– Для чего их защищать?
– Ну, это сейчас незачем, самому порой от них спасаться надо. Это как раз расплата, как полагаю. Так вот, Дарья краса, не русая коса, повторюсь, жили такие интересные люди. Некоторые очень активно защищали собачек, выброшенных на улицу, или там же просто-напросто родившихся. И ведь правы, сукины дети, в чем-то были: да, бросили, да, сами люди и виноваты в том, что потом на них набрасываются и рвут. Но вот какое дело, милая моя…
Потихоньку к открытым платформам потянулись люди. Трое мужиков даже закатывали что-то, укрытое брезентом и опирающееся на три колеса. Морхольд покачал головой, мол, успеем, и продолжил:
– Мне, конечно, песиков тоже жаль становилось… Порой, но не всегда. Это сейчас большая часть кабысдохов сама нас на куски порвет и не поморщится, а вот тогда, до войны, чуток по-другому выходило. Но вот какая фишка, девочка, собаки-то, они, конечно, могли мило махать хвостами, пытаться лизнуть руку, непременно передавая глистов или даже эдак поваляться перед тобой на спинке. Много чего собачки умели в то время, все из себя такие добрые, хорошие, несчастные и со страдающими глазенками. Поэтому, как мне думается, всякие глупые, и в основном бездетные, личности их и защищали. Как могли. И все бы ничего, если бы псы на людей не бросались. И вот когда они это делали, Дарьюшка, мне как-то плевать хотелось на их голод, холод, брошенность и все остальное. Выбор прост: или человек, или животное. Я выбираю, сам не знаю почему, человека, даже если лично его не знаю.
– И что? – Дарья вздохнула. Порой ей казалось тяжелым понять этого странного, непонятного и по-настоящему страшного… кого?
Она совершенно не ожидала согласия Морхольда. На самом деле и именно так. Однако когда он согласился, и сейчас впереди ждали первые километры пути, Дарья Дармова хотела хотя бы как-то понять его, но пока приходилось тяжело.
– Да то. – Морхольд поднял свою длинную и явно тяжелую сумку. Что-то лязгнуло внутри. – Что тогда, возле поворота на Тимашево, оставшись вдесятером, плевать я хотел на выбор между добром или злом, и то, чью сторону представляю. У Кротовки вот эти самые мужики в спецовках, пропахшие креозотом, маслом, углем, тащили и ремонтировали пути. А на них перла первая часть банды откуда-то со стороны Красного Яра. Голодные и холодные, больные, мутировавшие, но не люди. Нелюди, девочка. И свой выбор оказалось сделать просто. И каждый его сделал. Когда пришла помощь, нас, тех, кто дышал, оставалось четверо. Семеро уже остыли. И вокруг, накромсанные, разорванные, посеченные осколками, подыхающие и сгоревшие, лежали еще тридцать голов. Очень опасных и злобных животных.
– Тридцать?!
– Да, тридцать. А через год я услышал про пятьдесят. Тем самым ухом, что только-только отошло. В Красном Яру, куда дошел на обеих ногах, хромая той, что продырявили. Дырку мне прижег Лепеха, ИПП наложил Шамиль. Сейчас о скольких говорят, даже и не знаю, арифметическая прогрессия работает вовсю. Ну как тебе объяснить… эй, земляк?!
Топающий по бурой жиже кинелец обернулся, перехватив удобнее мешок, квохчущий и двигающийся.
– Не помнишь, сколько тогда те десятеро положили у Отрадного?
Мужик почесал затылок, смачно харкнул, прочистил горло и ответил.
– Да чуть ли не сто, земеля. Если не больше.
Морхольд повернулся к Дарье:
– Вот такое волшебство и есть арифметическая прогрессия. И сарафанное радио. Те, дикие, шли к станции, злые, голодные, насквозь больные. Мужики, сколько-то баб, подростки. Основной табор остался дальше, им занимались уже не мы. И победили мы, если уж честно, только из-за грамотно выбранной позиции, какой-никакой, но выучки и боеприпасов. И их усталости.
Даша пожала плечами. Кивнула на состав:
– Нам не пора?
– Пора. Пошли. Садимся под навес, вон там. Я попросил знакомца придержать нам места.
– Морхольд?
– Да?
– Что сейчас с теми твоими товарищами?
Морхольд помолчал.
– Коля здесь, заведует участком обороны, хорошо, тепло и сухо. Лепеху видел давно и встречаться желанием не горю, не туда он прибился, анархист чертов. А Шамиль? А вот Шамиль где-то далеко. Не появлялся уже год.
– Ясно.
На платформу поднимались по сколоченным настилам. Даша сама не поняла, в какой момент Морхольд ухватил ее под локоть, помогая не оскользнуться. Подхватил вовремя – каблук нового ботинка попал точно между двумя досками, в еле заметную выемку. Дарья прянула назад, мелькнула мысль об ударе, боли, страх за голову, ничем не прикрытую и… она остановилась. Трясущейся рукой схватилась за отсыревшую перчатку Морхольда. Тот вздохнул.
– Аккуратнее будь, что ли. Давай, вон там садись, подстели чего-нибудь, а я сейчас приду. Эй, земляки, это наше место.
Земляки, те, толкавшие что-то на трех колесах, заворчали. Один, с торчавшей клочковатой бородой, в резиновом плаще с капюшоном, встал, расправил немалые плечи. Морхольд сплюнул, положил руку на мачете. Здоровяк радостно осклабился, нежно погладив топорище колуна, привязанного к вещевому мешку. Один из железнодорожников, стоявший у пулемета на корме, прикрикнул, махнул рукой в сторону платформы. Морхольд пожал плечами и пошел к навесу, под которым они только что прятались.
Вернулся он с той самой каской. Нахлобучил, наплевав на возмущение, на Дарью цыкнул. Девушка вспомнила про обещание слушаться и плюхнулась на относительно сухой кусок брезента, постеленный на лавку.
– Вот и умница. – Морхольд присел рядом. – Эй, землячок, тебе злость девать некуда, что ли?
– А? – Бородатый, уже успевший успокоиться и тасовавший замызганную колоду, повернулся к нему. – Чего?
– Говорю, чего драться собирался из-за лавки-то? Твоя машинерия всяко от нее далеко стоит.
– Ну-ну… – бородач нахмурился. – На месте поговорим, как приедем.
– Заткнитесь, вашу мать! – гаркнул тот же железнодорожник. – Как дети, епта, успокоиться не могут. Морхольд, ну ты-то, а?
– Ладно, ладно, Сереж, – сталкер усмехнулся и начал набивать трубку. – И чего это я, действительно. Нервы, нервы.
Бородатый и его дружки успокоились, косились на них и что-то там себе зловеще шептали. Морхольд прикурил, и прижался спиной к борту, подложив отстегнутую плащ-палатку.
– Прямо СВ в «Жигулях», елки-палки.
– Как же с тобой тяжело-то… – Дарья снова вздохнула. За вечер она вздыхала столько раз, что уже со счету сбилась. – СВ, «Жигули»… какие же вы нудные, прости господи.
– Кто мы? – Морхольд поерзал, устраиваясь удобнее. Почмокал, раскуривая трубку, выругался, не открывая глаз. – А?
– Да, блин… ну вы, те, кто жил до Войны, понимаешь?
Не самый тихий гудеж, идущий от группок людей, тесно сидевших за бортами грузовой платформы, неожиданно стих. В тишине свисток, идущий от локомотива, показался оглушающим. Дарья икнула, глядя на десятки глаз, смотрящих на нее.
Состав грохнул металлом и дернулся. Под днищем заскрежетало, все тоньше и быстрее, потом звук превратился в еле уловимый свист, но до конца не пропал.
– Тележку плохо смазали, ухари, – седой одышливый дедок в офицерском дождевике поправил съехавший куда-то набок респиратор, висевший на шее. – Ну, надо же, какая ты, девушка.
– Какая?
– Хамоватая. И что твой папка тебя только подзатыльниками не учит жизни? – дедок, глядя на ставшую совершенно невозмутимой Дарью, неожиданно начал закипать. Разве что не побулькивал. Вместо этого он просто, сам не замечая, чуть брызгал слюной, летевшей на седые усы, ткань штормовки соседа и куртку Даши. Да и вдобавок неожиданно проявил интеллигентность и начал обращаться к девушке на «вы» (хотя, вполне вероятно, что в ее лице дед общался со всем вторым поколением, выросшим после Срани):