– Можешь назад бросить.
– Нет-нет, все в порядке, – все-таки опускает дипломат в ноги, а шляпу вешает себе на колено.
Отправив сообщение, Сурен убирает телефон в карман. Быстрым движением пристегивает ремень безопасности, проверяет взглядом, пристегнут ли пассажир, и запускает двигатель. Выжимает педали, трогается с места. Издали машет рукой Олег. Сурен ему в ответ сигналит. Выкатывается на пустую трассу и с удовольствием разгоняет автомобиль.
Через пару минут Михаил замечает, что в машине нет магнитолы.
Так и есть. Дважды крали, рассказывает Сурен, поэтому решил больше не устанавливать. Второй раз специально покупал антиугонный – со съемной панелью. Все равно залезли и утащили блок без панели. Зато, подмигивает, в машине можно петь.
– Лучше такую возможность иметь, чем не иметь, – шутит в ответ Михаил.
Сурену нравится появившаяся в голосе пассажира уверенность. Задает дежурные вопросы. Михаил с готовностью рассказывает, что родом из Амурской области, после выхода на пенсию переехал с женой в Лермонтов, где живет последние семь лет.
– А где именно?
– На Патриса Лумумбы, в таком-то (объясняет) доме.
– Да, знаю этот дом. Там в соседнем доме – такой трехэтажный, с балкончиками…
– У меня на него окна спальни выходят.
– …ну-ну, там в конце семидесятых жила Ленка Свидригайлова.
Сурен вспомнил Ленку. Хорошо вспомнил. Улыбнулся. Продолжает: рассказывает, что она встречалась с его другом Игорьком. Удивительно аппетитная была девчонка. В те времена она была налитая, как инжирная хурма, поэтому казалось, что однажды пуговицы ее блузки могут лопнуть от напряжения. Все Игорьку завидовали.
Сурен вдруг замолкает. Он вспоминает даже не саму Ленку или Игорька, а то ощущение жизни, когда все были молоды и беззаботны.
В общем, продолжает он, раньше они с друзьями сиживали летние слюнявые вечера в том дворе. В итоге Ленка «залетела». Причем не от Игорька. Родила и обабилась. И из налитой инжирной хурмы превратилась в патиссончик.
Сравнение с патиссоном веселит Михаила.
– Он же такой округленький, сбитенький, – не отпуская руль, Сурен разводит в сторону локти и надувает щеки, – но с лишними подбородками вокруг талии, – показывает наросты вокруг руля.
Последнее сравнение вызывает у Михаила еще больший восторг. Он хохочет, хлопая по дипломату. Сурен смеется вместе с ним.
Тем временем они мчатся в сторону Пятигорского шоссе и не обращают внимания ни на слоистый пирог полуденного неба, разлинованный к этому времени суток всеми оттенками сизого, ни на бородавчатые наросты окружающих гор, ставших привычной частью окружающего пейзажа, ни на умиротворенные перекаты холмов и перелесков, радующих глаз иного туриста.
Михаил тыльной стороной руки вытирает лоб и поправляет прическу. Несколько раз как будто порывается что-то сказать, но отворачивается к окну. Вдоль дороги тянется георешетка, укрепляющая склон над обочиной. Скользящие мимо окна ряды плоских булыжников гипнотизируют взгляд. Михаил цепляется рукой за потолочную ручку, но тут же отпускает. Садится полубоком к Сурену.
– Обожаю я, когда люди так просто и легко могут рождать интересные образы. Приземленные, настоящие, так сказать. «Патиссончик с подбородками». Это прелестно.
– Да брось ты. Удачно слово просто подвернулось… – скромничает Сурен, хотя комплимент ему приятен. – Но таланты в наших рядах имеются. Есть у нас пацан в аэропорту, шутник такой, что мама дорогая.
– Чувство юмора – это тоже ценный талант, особенно если шутки не обидные. Но я про другое, про образы. Вот Набоков однажды сравнил нарождающийся месяц на небе с обрезком ногтя. Красиво, а? Я в прошлом учитель русского и литературы, так что не пугайтесь моих филологических рассуждений. Просто вы сказали – патиссончик, а это ведь очень точно. Да, грубовато, и даже обидно. Но с образной точки зрения очень сильно. Ленка тут же приобрела конкретные черты. Сказали бы – толстая, так она бы осталась одной из миллиона других толстых. А патиссончик, он… – посмаковал слово губами, – он особенный! Или вечер назвали слюнявым. Вечер бывает разным. Темным, холодным, долгим. Но вы сказали «слюнявый вечер», и в моем воображении такая глубокая картинка нарисовалась – поцелуи, слюни, вкус чужого языка, потные объятия. Много-много всего нарисовалось из личного опыта, из личных воспоминаний, понимаете?
Сурен смеется. То, что шутка про патиссон Михаилу понравилась, он понял, но то, что тот пустится в подобные рассуждения, – неожиданно. Когда Михаил замолкает, Сурен спрашивает, продолжает ли он работать учителем.
– Нет, с этим завязал. Устал, выдохся. Может, если бы остался в родном селе, то все так бы и шло по накатанной. Но нет. Не хочется. Надоело. Слава богу, сын и дочь помогают, поэтому если и работаю, то только себе в удовольствие.
Такие рассуждения отзываются в душе Сурена. К своему полувековому юбилею наелся он этой баранки (стучит ладонями по рулю) до тошноты. Тоже хотел бы заниматься любимым делом в удовольствие. Чем бы занялся? Огородом. Сажал бы, копал, ковырял, а все, что за забором, – гори синим пламенем. А чем занимаешься-то в свое удовольствие, спрашивает он Михаила.
– Книгу пишу. Да, представьте себе. О любви, о чем же еще? Все книги о любви. К женщине, к родине, к деньгам, но обязательно о любви. Смысл жизни нашей в любви. В Библии так и сказано: Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем. Вы христианин или мусульманин?
Третий человек за неделю его об этом спрашивает. Первый – нищий на рынке в образе Ходжи Насреддина, с витилиго. Рваный белый узор неравномерно окрасил его лицо, и было ощущение, что он в процессе сбрасывания старой кожи. Сурен покупал хычин, как вдруг тот схватил за локоть и спросил, мусульманин ли он, а получив отрицательный ответ, попросил купить еду. Женщина за прилавком недобро посмотрела на попрошайку, но Сурен показал ей два пальца – два хычина.
А второй вопрос был от Мунира – соседа по гаражу. Они встретились по дороге, завели на ходу разговор, и в какой-то момент тот спросил, кто Сурен по национальности. «Мать русская, отец армянин, так что я как маугли – полукровка», – пошутил Сурен. «Значит, мусульманин?» – уточнил Мунир, и был удивлен, когда узнал, что армяне христиане.
– Христианин, – отвечает Сурен Михаилу.
– Впрочем, никакой разницы. В основе всех религий любовь…
Михаил продолжает говорить про любовь, которой наполнен этот мир, и Сурен задумывается, не сектант ли он, уж слишком много в единицу времени слов о любви. Ловит взгляд Михаила (нет ли там горящего сумасшествия?) и ждет проповеди (самое время), но Михаил проваливается в космическую пустоту, которую земляне не могут осознать из-за ограниченности своего воображения, и вдруг замолкает, потеряв мысль.
– Понятно. А сюжет у книги есть?
Тот как проснулся. Проморгался.
– Сюжет есть, конечно. Точнее – нет. Там есть действие, у которого, на первый взгляд, нет логики. Есть главный герой, лирический персонаж, он куда-то идет, что-то делает, с кем-то разговаривает… Живет своей будничной жизнью. Без прикрас, без потрясений. Но то тут, то там всплывают какие-то подробности его биографии, бытовые детали, прочие мелочи, и к концу книги складывается полноценный образ человека. Банального, как три копейки. А суть книги в том, чтобы в будничном показать истинное. А все истинное, как известно, прекрасно.
Сурен слушает, но понимает, что ничего не понимает.
– Но действие какое-то все-таки происходит?
– Происходит. Но не в действии дело, понимаете? Как бы объяснить? Вот есть, например, сапожник. Он живет своей жизнью. На первый взгляд, посмотришь: мужчина пенсионного возраста, посредственного достатка, выпивающий, с некрасивыми руками и скверным характером. Ничего особенного, в общем. Но это только на первый взгляд. Так его видит в маленькое засаленное окошко торопящаяся на работу клиентка, которая принесла на починку туфли. Но если посмотреть на сапожника с другой стороны, с человеческой, с личностной, посмотреть внимательно, не торопясь, как художник смотрит на картину, как филателист разглядывает редкую марку или лепидоптеролог изучает рисунок крыла редкой бабочки, то самый обыкновенный сапожник вдруг превращается в оригинала, ничуть не менее ценного, чем какой-нибудь кусок балтийского янтаря с застывшей внутри мушкой. Потому что внутри этого сапожника есть своя мушка, которая незаметна торопливому глазу, и руки у него хоть и мозолистые, но искусные, и на язык он может быть грубоват, зато добросердечный и отзывчивый. В общем, идея в том, чтобы изобразить самого обычного человека и заставить читателя его полюбить, со всеми его недостатками.
Михаил поджимает губы – такая, мол, история.
Сурен кивает и тоже поджимает губы – мол, понятно. И следом спрашивает, почему именно сапожник?
– Это просто пример для вас. История не про сапожника, – касается пальцами края шляпы, дважды безуспешно облокачивается на покатую дверную панель. – Про школьного сторожа история. Обычного школьного сторожа.
– С элементами автобиографии?
– Нет-нет. Ну, разве что, может, воссоздаю какие-то школьные интерьеры, – кадрирует в воздухе воображаемую картинку, – какие-то детали классов, рисунки линолеума, общие черты школьников. Но нет, история не про меня. Про сторожа. Простого школьного сторожа. С его воспоминаниями, слабостями и надеждами. И вот хочется больше ярких образов, понимаете, словесных оборотов. Думаю, что украду у вас «патиссончика». У меня там что ни учитель, то патиссончик, – смеется.
– Рад был помочь, – говорит Сурен. Писательство, говорит, это отличное хобби. Но слишком оно благородное, «не для нашего ума». Чукча не писатель, чукча читатель. Рассказывает, что он любит книги исторические, особенно про освоение Сибири, про экспедиции на Северный полюс.
Говорит и краем памяти вспоминает те два тома «Угрюм-реки», которые стоят дома на полке, справа от телевизора, выделяясь своими матерчатыми корешками с выцветшими буквами на фоне свежих книг с глянцевыми обложками. Младший сын нет-нет да упрекнет его, что тот не читает. Сурен ему отвечает, что теперь не до книг. Раньше много читал, особенно про Сибирь. «Угрюм-рекой», говорит, зачитывался. «Ну и о чем она?» А Сурен и не помнит о чем. Как отшибло. Что-то про Сибирь, про золотопромышленников, кажется. Про сплав леса тоже было, кажется. «Не помню, сын, не помню, но книга хорошая, почитай».