– …«Угрюм-река», опять же, – говорит Сурен.
– Шишков прекрасен, да, – согласен Михаил. Глубоко кивает. Смотрит на дорогу, на пыльный зад впереди идущего фургона, на котором пальцем написано, что это не пыль, а загар.
Сурен обгоняет этот фургон.
После паузы Михаил спрашивает («А вот, кстати…»), может ли Сурен рассказать ему интересную историю из жизни таксиста. Возможно, Михаил использовал бы эту историю в своей книге, потому что в сюжете есть момент, когда сторож вспоминает, как по молодости пришлось на такси догонять свой поезд Сочи – Москва, и было бы здо́рово дополнить эту часть интересным рассказом.
Сурен задумывается. Говорит, что будни довольно однообразны. Поездов догонять не приходилось. Аварии бывают… Поломки разные… Нет, в салоне никто не рожал. И преступников не догонял… Была история, что прилетел клиент с Дальнего Востока, денег у него с собой не было, и он предложил заплатить красной икрой. У него ее был целый чемодан. Да, согласился…
– Кстати, нет-нет зайцев сбиваю. На дорогу выбегают в ночи. Свет фар их ослепляет, и они попадают под колеса. Намеренно сбиваю. Жена отлично готовит зайчатину. А вчера, представляешь, впервые в жизни сбил, а тот выжил. Искал его вдоль дороги, но так и не нашел…
Тем временем они добираются до эстакады. Сурен перестраивается в правый ряд. Затяжным поворотом дорога делает петлю под саму себя. До Лермонтова остается пять километров.
– Драки на дороге? Конфликтных ситуаций много. Особенно в городе. Но дальше «мать-перемать» не заходит: посигналили, покричали да разъехались. По молодости, может, и было, но сейчас возраст не тот. Кстати, была же история несколько лет назад – террористы школу в Беслане захватили. Вечером прилетел немец-журналист и предлагал таксистам поехать туда с ним и быть рядом, сколько придется. В сутки сто евро платил. Я поехал. Три дня там были. На ближайшей из возможных к школе улице. Журналист готовил свои репортажи, я готовил ему бутерброды, заваривал доширак. Спали прямо в машине. Конечно, было страшно.
Михаилу нравится история, но говорит, что она не подходит, потому что не ложится в контекст бесконфликтного советского прошлого.
– Может, были страшные истории?
Страшные?.. В голове мелькнула история про драку во дворе, которая произошла пару лет назад, когда он летел по подъезду на помощь сыну, противостоящему грабителям машины. Выскочил в чем был. «Стас, я тут!» Ночь, крики, кругом ни души. Стас сломал биту… Не дай бог, конечно… Переволновался тогда не на шутку. Но не про такси эта история… Не стоит даже начинать ее рассказывать.
– Так-так. Вспоминается одна страшная история, да и та может быть плодом воображения. В начале 90-х годов подобрал у бордюра в Черкесске бородатого. Он ехал в Усть-Джегуту – это около двадцати километров. Я назвал цену. Бородатый поторговался. Поехали.
Приехали на место. Тот просит подождать его, чтобы съездить еще по одному адресу. Мы так не договаривались! Сказал, что доплатит. К тому моменту уже стемнело, а Усть-Джегута и тогда, и сейчас во всех отношениях не самое приятное место для посещения. Попробовал было возразить, а тот заявил, что денег с собой нет. Блин, ну что делать?
Поехали на другой адрес в соседний аул. Там частный дом у дороги. Высокий забор. Опять же – ночь. Бородатый ушел и вскоре вернулся. Говорит, у матери денег нет, нужно ехать по третьему адресу, к брату, у того точно будут деньги.
Я злой как собака. А что толку? Поехали на другой адрес. Одиноко стоящий частный дом. Пес на цепи. Неподалеку шумит река. Фары высветили какую-то конструкцию, вроде старого моста. Дороги, считай, нет. По ту сторону обочины то ли лес, то ли сад. Бородатый ушел в дом. Минуты через три появляется на крыльце с такими же бородатыми. Постояли они, посмотрели в мою сторону, повернулись и ушли в дом.
Надо понимать, что времена уже были непростые. Национализм цвел в полный рост, через пару-тройку лет началась первая чеченская. Зарплаты не платили. Что ни день, то грабеж или убийство. Таксистов кидали на деньги постоянно.
И вдруг мне стало страшно. По-настоящему, до дрожи. Посмотрел я на этот темный дом. Посмотрел направо. Посмотрел налево. И представил, что сейчас мне дадут по башке и выбросят тело в реку. Ну его на фиг, подумал, завел двигатель и дал по газам.
Веришь – нет, до сих пор думаю, что тогда мне повезло и я чудом избежал смерти. Уже потом я снова и снова прокручивал в голове все с самого начала. Слишком самоуверенный и веселый для своей неплатежеспособности был бородатый. Слишком дурной взгляд у него был. А может, я все придумал, потому что у страха глаза велики.
Не спеша и подробно рассказывает Сурен эту историю. Видно, что Михаилу она нравится, он заинтересовался, чуть прищурился, как будто мысленно примеряет ее на свою книгу. В итоге так и заявляет:
– Идея хорошая: рассказать историю, которой не было, но которую таксист преподносит как реальную. Эмоции, а не события. Мне нравится.
Взгляд Михаила скользнул в сторону, через окно, на деревья, на поля. Кивает он в такт стучащим по коленке пальцам.
Сурен боковым зрением следит за ним. Шляпа отличная, конечно. Новенькая. Трилби. Такой же новехонький дипломат – блестит замками. Учитель. Писатель!
– Знаешь, – говорит Сурен. – Давай искренность за искренность. Ну не мог ты прилететь московским рейсом. Это невозможно. Просто – невозможно.
Михаил оборачивается. Его мысль еще пару секунд парит за окном автомобиля, прежде чем в глазах отражается понимание вопроса. Он широко улыбается, глубоко вздыхает. Тянется рукой к волосам, но уводит ее за шею. Гладит себя.
Есть секретик, читает его Сурен.
– Я тебе расскажу, – вдруг говорит он. – По одной-единственной причине. Есть у меня примета, собака, которая ни разу в жизни не дала осечку. Короче, если у меня есть от жены секрет, о котором знаю только я, то она обязательно про него узнает. Черт его знает, как это работает. В общем, ты прав. Из аэропорта я не выходил. Никуда не летал. Останавливался на квартире в Минводах. За внимательность тебе пятерка.
В это время они подъезжают к повороту на Лермонтов. Сурен пропускает несколько встречных машин и сворачивает налево.
– Любовь-морковь?
– Это неважно. Но в общем и целом все во благо семьи.
Ясно-понятно. «Не мое дело», – думает Сурен. Разгоняет автомобиль. Собой доволен, а что там за шашни у этого на стороне – плевать.
Вспоминает шутку Олега про адюльтер по-корейски. Мелькает образ хилого Цоя, смеющегося, высохшего, как обезвоженный монах в Киево-Печерской лавре. У Альбертыча такие же впалые щеки. Вот и Шелудивая – бородавка, не иначе.
В кармане вибрирует телефон. Стас? Достает. Так и есть: «Отлично, перезвоню потом». Убирает телефон обратно.
Гора Шелудивая. Какое ужасное название. В ней ли дело, или в этих высаженных вдоль дороги рядах деревьев, как паутина липнущих к небу своими ветками, или в этом убогом заезде в город, с камышами, кустами, бетонными заборами, но атмосфера для Сурена в этом городе отравлена. Здесь даже асфальт по-другому шумит. Наимерзейший городишко.
Отвлекается от приступа эмоций на Михаила. Смотрит на его колени, на шляпу, на стрелку левой штанины, на белые маленькие руки, сцепленные пальцами в замок, на кольцо на мизинце (с этого ракурса не видно обручального кольца), на рукав куртки, на выбритый профиль.
Все это время Михаил смотрит в окно, но словно чувствует взгляд Сурена и оборачивается. Сурен неловко улыбается. Кивает в сторону горы. Тот переводит взгляд в указанном направлении, но не понимает, о чем речь.
– Шелудивая. Гора. Это ж надо было такое название ей дать.
Обмениваются репликами, но все как-то внатяг. Оба чувствуют, что наметившаяся искренность после признания Михаила рассеялась. Михаил достает телефон и начинает пикать кнопками.
Тем временем они проезжают по Комсомольской улице мимо Лермонтовского колледжа, вдоль унылых заборов и достигших пика своей зрелости тополей. Переезжают через давно не используемые железнодорожные пути. Красно-белый шлагбаум навсегда замер на без пяти двенадцать. В нескольких метрах от дороги, за канавой, лежит уставший от жизни тротуар.
Дальше – две автобусные остановки. У той, что справа, в прошлой жизни они со Славкой влетели на мотоцикле в елки. Славка тогда на месте падения нашел деньги и умудрился при куче свидетелей спрятать их в носок. В тот вечер они их и прогуляли. Уже не вспомнить, сколько там было, но им хватило.
Поворот налево – на Патриса Лумумбы. За счет оригинальной архитектуры домов, продуманного озеленения, строгости линий и своей лаконичности эта улица имела все шансы стать украшением Лермонтова, но стала его пенсионным удостоверением.
Еще момент, и они у цели.
– Этот?
– Ага, только лучше с той стороны.
Последний маневр, и передние колеса упираются в бордюр. Михаил тянется за кошельком. Сурен оглядывает знакомый двор. Деревья разрослись. Пропали кусты у детской площадки. Не стало орешника, под которым была лавочка.
Дает без сдачи. Жмут руки. За патиссончик отдельное спасибо. И за страшный рассказ тоже. Указательным пальцем в небо – заострил внимание.
На здоровье, ради бога, всегда пожалуйста, удачи с книгой.
Хотел было пошутить про секрет от жены, но шутка так и не родилась. И даже про шляпу не добавил. Замер, наблюдая, как Михаил неуклюже вылезает из салона, путаясь в последовательности вытаскивания ног и дипломата.
Хлопает дверью. Уходит.
Сурен достает из кармана наличку. Добавляет к ней новые купюры. Складывает общее целое пополам и убирает в карман. Задним ходом возвращается на Лумумбу.
Последний километр до дома. Около полугода там не был. Старался лишний раз не надоедать сыну наездами. Не хотелось мешать ему строить личную жизнь. И сейчас, двинувшись с места, почувствовал, что это движение на сопротивление. Как же не хочется встретить ни Жорку, ни Андрея. Быть бы подальше от этого дома, забора (холодный, хлопает) и воспоминаний. И от самого Лермонтова тоже. Каким был этот город чужим, таким и остался.