Приятные воспоминания о Лермонтове связаны с первыми годами жизни здесь, то есть сразу после армии. Эти воспоминания – как старые фотокарточки, – они вроде бы есть, ты вроде бы на них запечатлен и вроде бы даже помнишь, при каких обстоятельствах они были сделаны, но при этом не можешь отделаться от ощущения, что было это не с тобой и воспоминания не твои. Это было время клеша, «авиаторов» и волос до плеч. Время кильки в томате и завышенного самомнения. Время влюбленности. Но ты ли на этих фотокарточках такой модный?
Автомобиль катится по знакомым чужим улицам. Время как крупнозернистая наждачная бумага прошлось по воспоминаниям, оставив из них лишь самые объемные, да и те, если приглядеться, могут оказаться ложными. Сурен и не приглядывается. Ни сейчас, ни вообще. Когда-никогда может обратить внимание на все еще растущий орех за забором углового дома на соседней улице, с которого Пашка Губарь упал и сломал позвоночник. Или взглянет на окна одного-другого старых знакомых, за которыми, возможно, эти знакомые уже тысячу лет не живут. Это не проверить, потому что ни с кем связь не поддерживает. Или на общежитие посмотрит, которое раньше (и теперь, и каждый раз) напоминает Сурену палубы пассажирского лайнера. Или – на какое-нибудь архитектурное новшество, например магазин, вдруг выросший на свободном клочке газона. Обратит внимание, сверит увиденное с фотокарточкой из прошлого, не сделает никаких выводов и переключит внимание.
Катится вперед. Поворот. Еще поворот. Мысленно он не здесь, не в машине, а в ближайшем будущем – уже у дома, у забора.
Есть два сценария: либо кого-то из них встретит, либо нет. Ни тот ни другой разговаривать с ним не будут. В худшем случае Жорка может сидеть, стоять, курить возле калитки, но вряд ли заговорит, просто отвернется. Андрея же в это время там быть не может – он живет в другой части города, в многоэтажке.
А если заговорит? Он уже намекал Стасу, что крышу нужно починить. Если спросит про крышу? Плевать. Остановлюсь, выслушаю с каменным лицом и пойду дальше.
Сурен поднимает и опускает брови. Растягивает губы в улыбке. Расслабляет лицо. Смотрит на себя в зеркало – проверяет, как выглядит его невозмутимость. И опять стреляет вчерашняя мысль: лицо стало чужим, неродным – тяжелое, восковое, уставшее. И с усами что-то творится.
Финишная прямая. Улица ползет вверх, плотно уставленная одноэтажными домами, выглядывающими из-за заборов. Отсюда не видно, но вот за тем прерывающимся бордюрным рядом по левую руку – последний поворот. Ага, за этим самым. И яма эта вечная на повороте. Вот и дом. Накатом к нему. Останавливается напротив калитки. Вот здесь. На улице никого. Занавески задернуты. Прекрасно.
Здравствуйте, родные пенаты.
Глава 7. В доме
На дом не смотрит, хотя окна так и манят.
Нужно вести себя беззаботно. Задержаться перед машиной. Напротив его окон. Если смотрит, то пусть рассмотрит. У меня все хорошо, пусть не переживает. Я не спешу. Смотрю на машину. Хороша красотка. Все с ней в порядке. А теперь к калитке. Не спеша. Руку в карман, за ключом, расслабленно, легко, вот так. И не поддаваться на провокацию окон.
Руку в щель. Калитка холодная. Гвоздь на месте. Захватывает указательным и средним пальцами – и от себя. Раз, два. Гвоздь вылезает из паза и отпускает натяжение. Прикрыть за собой осторожно. Чтобы не хлопала. Как у той, в поселке, – ударила, сотрясла вселенную. За калиткой длинный проход вдоль дома прямо под «его» окном. Там наверняка и занавеска есть, но глаза не поднимать. Можно смотреть на соседский «москвич», гниющий за рабицей.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать шагов до крыльца. И еще – раз, два, три, четыре, пять, шесть ступенек вверх. Этого места из Жоркиного окна не видно – слишком острый угол.
Находит на связке нужный ключ, открывает дверь и проваливается внутрь.
Тепло. Пахнет сигаретами и химией: дезодорант, одеколон?
Сразу, не разуваясь, оглядывает коридор: чисто. На вешалке несколько курток – все Стаса. Обувь убрана на полку. Дальше, вглубь, вдоль шифоньера, разобранная гладильная доска, на ней утюг, свесивший хвост. Дверь в комнаты прикрыта.
Направо от порога – кухня. В раковине – посуда, на столешнице – кухонное полотенце, на столе – корзинка с конфетами.
Разувается. Вешает куртку.
Время: начало первого. Следующий рейс в два. Чуть больше часа у него есть.
Проходит в кухню. Светлая, просторная. Сурен сам пристроил ее к дому. Гордится этим.
Судя по посуде в раковине (сковородка, тарелка), Стас что-то жарил. Яичница? Открывает холодильник. Колбаса в пакете. Подъеденный брикет масла. Банка сметаны. Банка консервов. Банка соленой капусты. Несколько свежих помидоров и огурцов. В двери: яйца, гнутый пакет майонеза, зеленый лук, горчица, варенье. Открывает морозильник: пачка пельменей, сало. На полке с часами стоит полупустая бутылка коньяка. Проверил мусорный пакет под раковиной – ничего необычного. Следов женского присутствия нет.
Открывает шкафчик для посуды. Там несколько тарелок и с десяток разноразмерных и разноцветных кружек, как если бы их принесли несколько случайных людей. Единственный бокал (остальные разбил?) забился в дальний угол, боясь своей хрупкости, а по щеке – слезные потеки.
Увлеченный розысками, Сурен проходит в зал, минуя ванную с котлом. Сторона дома теневая, поэтому в окно хорошо видны освещенные дневным светом грядки, садовые деревья, подсобные постройки. Задняя часть двора делится с Жоркой, поэтому он может в любую минут пройти мимо окна и заглянуть внутрь. Отсутствие приватности вызывает дискомфорт.
Сурен приближается к окну и из-за занавески рассматривает двор. Когда-то эти сараи вдоль забора были надеждой на братское созидательное будущее («Будем ульи делать и продавать!», «Откроем плотницкую мастерскую!»), но превратились в склад несбывшихся надежд. За постройками, за забором, живут соседи. Раньше, когда и построек не было, и заборы были прозрачны, соседская жизнь была проста и понятна. Сейчас это другой мир. Как они там, соседи, живы?
С правой стороны Сурен замечает приставленную к стене лестницу. Ему виден лишь фрагмент лестницы, но он помнит, что ей не хватает полуметра до края крыши. Если придется лезть наверх чинить дымоход, то нужно будет выполнить каскадерский трюк. Надеется, что не придется.
Отворачивается от окна и оглядывает зал. Крохотный, квадратный, заставленный мебелью, телевизором и пустым аквариумом. Всюду лежат мелкие предметы: ножницы, клей, упаковка с батарейками, бумажные визитки, старый телефон, солнечные очки, чехол от очков…
Проверяет пальцем пыль на столе – чисто. В этой части города – тихой и спокойной, а в теплый сезон еще и обильно зеленой – всегда мало пыли. Мать Сурена часто обращала на это внимание. Лермонтов удачно прячется от сквозняков за горами. В том же Кавказском ветер дует почти всегда – поселок расположен на горном склоне, и пыли много. А в Черкесске ветра не бывает (он в яме), но пыли все равно много.
Прислушивается. Прямо за стенкой находится Жоркин зал. А за стенкой спальни – Жоркина спальня. Иногда (не сейчас) можно слышать, как по ту сторону громко разговаривают и передвигают мебель. Обычно Жорка шумный и скандальный. По телефону разговаривает так, что слышит вся улица. Но сейчас молчит. Сурен почти уверен, что он затаился, сидит в чулане, копит злость и, когда станет совсем невмоготу, когда глаза нальются кровью и желчь будет брызгать из ушей, выскочит и облает окружающих. Но сейчас притих.
Сурен проходит в спальню. Посреди комнаты огромная кровать, застеленная покрывалом с леопардовым принтом. Застелена неровно, буграми. У дальней от окна стены стоит большой шкаф. Он здесь расположен удачно: глушит эхо комнаты и не пропускает звуки «оттуда». С одной стороны окна стоит стеллаж, с другой – компьютерный стол. На полу гантели.
Заглядывает в шкаф. В нем только вещи Стаса.
В комнате звенящая тишина. Затаился Жорка так затаился. Возможно, припал ухом к стене. Стакан подставил, чтобы слышать получше. Стул из кухни принес, чтобы не стоять. Спешить ему некуда, он безработный. На два-три часа его терпения хватит.
За окном по крыше постройки крадется кот: голову пригнул, хвост вытянул. Он подбирается к другому коту, спящему под жидкими лучами солнца. Приближается, обнюхивает. Тот вдруг вскидывает голову, поджимает лапы, но быстро признает своего. Виляет хвостом, кладет голову на прежнее место.
Из темной комнаты эта кошачья история в светлом прямоугольнике окна выглядит как сцена из немого кино. Как фрагмент ожившей картины, потому что все иное, кроме котов, неподвижно, акрилово и молчаливо. И даже небо, узкая полоска которого видна с этого ракурса, которое весь день сегодня клубилось и менялось, сейчас равномерно окрашено в бледно-голубой цвет.
Сурен вспоминает свою мечту, которую лелеял долгое время, воображая момент истинного счастья в свои «после пятидесяти». В этой мечте он смотрел на этот двор – в окно ли, сидя ли в садовом кресле на улице – и видел жену, видел катающихся на качелях внуков, видел сыновей. В небо курился дым мангала. Были еще какие-то люди – добрые и хорошие. Звенел смех. Звучала музыка. Все было красиво, как в кино.
Потом случилось многое, что похоронило мечту, заретушировало счастливые «после пятидесяти» и сделало и этот дом, и двор, и город местом, непригодным для жизни.
Воспоминание о мечте вспыхнуло в зрачках Сурена и тут же погасло, как упавшая звезда. «Не стоит предаваться излишней сентиментальности», – думает он.
Замечает, что не закрыл дверцу шкафа. Аккуратно, чтобы не хлопнула, прикрывает ее и направляется в ванную.
Когда Сурен делал ремонт в ванной комнате и устанавливал газовый котел, то экономил на всем и торопился закончить до морозов. Это сказалось на результате: и цвет плитки выбрал неудачный, и котел с коммуникациями разместил неаккуратно, и унитаз стоит далековато от стенки. Все надо было сделать иначе. Теперь каждый раз эти огрехи бросаются в глаза.