Принимается тестировать котел. Все так, как рассказывал Стас: пламя тухнет через секунды, не способное зацепиться за жизнь. «Попукиваний», о которых говорил Олег, нет, но Сурен твердо решил проверить именно жиклер. Разбирает боковую стенку котла, шуруп за шурупом, пока не освобождает металлическую трубку, которая должна подавать газ на воспламенитель. С конца трубки снимает маленькую шайбу с крошечной дырочкой – жиклер. Постукивает им по плитке. Из него сыплется свинцового вида стружка – окалина. Пробует продуть и прочистить внутри пальцем, но пальцы слишком толстые, не достать. Иголку бы. В коридоре за зеркалом находит шкатулку со швейным набором.
«Потеребонькай», – сказал Олег. Сурен улыбается, смешное слово.
Кончиком иглы чистит жиклер внутри. Окалина мелкой крошкой сыплется на пол. Ее совсем мало, она растворяется в воздухе, не долетая до пола. Продувает его с обеих сторон так сильно, как позволяют легкие. Разглядывает. Заблестел жиклер. Вроде готово.
Собирает раскрученное обратно. Не спешит, внимателен. Следит, чтобы нигде не перетянуть резьбу. Каждый шуруп строго на свое место. Все действия в точной обратной последовательности. Заканчивает.
«Ну, была не была…» – поворачивает тумблер.
Заурчал котел, зашумел, зашипел. Синий огонек пламени с непривычки задергался, засуетился, удивился своему рождению, но быстро согрелся и успокоился. Горит и не тухнет. Через минуту Сурен выключает котел и включает снова. Работает!
Решает позвонить Олегу и сыну. Начинает с Олега.
– Все, как ты и сказал: достал жиклер, потеребонькал и он «зафунциклировал».
– И слава богу, – перекрикивает Олег шум ветра в динамике. – Судя по диагнозу, других вариантов и быть не могло. Это только жиклер. Ахиллесова пята всех котлов.
С клиентом в салоне Олег немногословен. Хотел было Сурен пошутить, что котел «не попукивал», но не стал. Женщину он взял взрослую, больную – тяжело она шла до машины. Еще обсудят котел.
Звонит Стасу.
– Батя, привет.
И тоже по голосу понимает, что сыну говорить неудобно.
– Починил я твой котел. Все в порядке.
– Да ладно?! Ну, спасибо! – И молчит, слушает.
– Жиклер прочистил…
– Ага, ага.
– Давай потом созвонимся, я расскажу.
– Спасибо. Ага, давай-давай.
Занят. Работает. И слава богу.
Позвонить жене? Перед глазами утренний образ: она стоит перед зеркалом в белом халате, в новых ботинках, крутится из стороны в сторону, морща под каблуком коврик. А до этого смеялась: «Будешь на голубей охотиться на балконе». Фартук повязан узлом на спине.
«Вечером ей расскажу про котел. Или завтра утром. Как повезет».
Время обеденное. Раньше, когда сын только переехал жить в дом, Сурен частенько заезжал сюда то одно проверить, то другое, и постоянно у него обедал. Чаще бутербродом обходился, но мог и яичницу пожарить. Иногда мог приготовить картошку, с запасом для сына. Когда Стас стал строить личную жизнь, заезжать перестал. Но сейчас, раз уж здесь… Еще пока с котлом возился, решил, что приготовит яичницу с помидорами.
Сковородку придется мыть. Предполагает, что сын не хотел с утра возиться в холодной воде – котел ведь не работал. Закатывает рукава. Рана чувствует горячее. Неприятно. Пенит губку пальцами.
Кухня – лучшая комната в доме. Огромное окно на южную сторону. Солнце всегда здесь. Света до потолка. Соседская слива старая, но невысокая – расти уже не будет, не мешает. Обзора бы побольше, простора бы перед окном. Но куда смотреть? На Шелудивую? Или на соседскую сливу? Глаз привыкает, и ему все равно, куда смотреть. Как тот в шляпе: едет и даже не замечает горы. Любовничек. Может, он гей?
Сурен замирает. В голове закружились слова и жесты Михаила. Мужик как мужик. Самое неочевидное – его пижонский вид. Но главное – это подозрительная история со съемом квартиры в соседнем от жены городе. Любой бы хвастался горячей любовницей, а этот «все во благо семьи». Руки у него слишком аккуратные. А какие должны быть руки у учителя? Дипломат новенький. Гладко выбритый, аккуратный. Сел в кресло, схватился за ручку, заерзал. Все детали поездки пролетели перед глазами Сурена, но все-таки предположение неочевидное. Прогоняет эту мысль.
Как мать научила резать помидоры, так всю жизнь и режет: сначала пополам, потом каждую половинку на шесть кубиков.
Всегда у нее передник был запачкан – руки вытирала. Готовила легко и как будто небрежно. Порежет и бросит в тарелку. Порежет и бросит в кастрюлю. Ножиком стучит по доске шустро. Щепоть соли захватит, в блюдо бросит, пальцы вытрет. Тут же хватает ложку и мешает. Два раза в одну сторону, два в другую. Постучит о край сковороды, собьет остатки, положит ложку, убавит газ и дальше что-то режет, что-то мешает. Несколько блюд готовила одновременно. И все движения точные, лаконичные, но как будто незавершенные. Возможно, потому, что между действиями пауз не делала. Приготовление борща, или голубцов, или супа с галушками, или картошки с лисичками – все это у нее делалось в одном порыве. Только подошла к плите, в ту же минуту все кипит и шкварчит, поплыли по дому ароматы овощей и жареного мяса. Захватит край передника, вытрет слезящиеся от лука глаза, посмеется.
Так яичницу с помидорами и готовила: на большой сковороде сразу на троих детей. Красно-белая масса пузырится, лопается, матовеет. Поперчит ее сверху, чихнет в локоть, зеленым луком посыплет обильно, чтобы без остатков. «Быстро за стол!» – скомандует. Не любила, чтобы еда ждала едоков. На стол бросит подставку. На нее сверху опустит горячую сковороду. Каждому по вилке, по куску хлеба, по кружке чая. Стоит тут же, смотрит, как едят, руки об фартук вытирает. Пугает, что за очередную проказу пожалуется отцу.
А отец не ругался. Был жестким, но не страшным. Поздними они были у него детьми. Пятьдесят лет ему было, когда они родились. Сначала лагерная, а потом ссыльная жизнь оставили свой отпечаток на характере.
Перед глазами Сурена отец: сидит в полумраке в кресле и чистит ножом налет нарочно горелого на огне куска хлеба. Во рту самокрутка. Рядом на газете крупная соль. Тут же очищенная головка лука и стакан чифира. На стене разговаривает радио. За окном бесконечная сахалинская зима. Откусит сухарь, крепкий и хрусткий, глотнет чифиру. Макнет лук в соль, откусит.
Сурен, Жорка и Андрей здесь же: стоят опустив головы, ждут приговора. После очередного глотка отец скажет с сильным акцентом:
– Еще раз мать обидите, три шкуры спущу. Понятно?
Чего тут непонятного?
– Идите.
Уходят, едва сдерживаясь, чтобы не побежать. Толкаются локтями, кто вперед. Груз с плеч. В этот раз пронесло. Рука у отца тяжелая. Не часто, но давал затрещины.
Тем временем яичница готова. Сурен садится за стол и ест прямо из сковороды. И вилкой, и хлебом лезет в самое жерло. Дольки помидора горячее, чем белок. Движется от края к центру. Зачищает дно корочкой хлеба, не позволяя маслу заполнять освободившееся пространство. Чем горячее, тем вкуснее, поэтому ест быстро. Да и проголодался здо́рово.
Тяжелая была у отца рука, но справедливая. Братья были слишком сложными подростками. От них страдала школа, улица и целый район. Нельзя было с ними по-другому. Каждая из полученных оплеух была заслуженной. Особенно та…
В школе с друзьями они браконьерничали. Однажды, возвращаясь с такой рыбалки с полными мешками, попали в засаду рыбоохраны. Все бросились врассыпную, но Сурена поймали. Другим ничего не оставалось, как сдаться. Доставили их в отделение. Вызвали отца. Большими неприятностями все это могло обернуться в первую очередь для него, потому что они-то несовершеннолетние – с них спросу мало. Только отец зашел в кабинет, как наотмашь влепил пощечину каждому из них. По-взрослому так, как никогда прежде. Сейчас кажется, что ударил по разу, но может, и больше. В памяти осталось, как они прятались от него под столом майора. Отец попросил инспекторов не составлять протокол и простить их, а он с ними дома сам разберется. Отцу пошли навстречу, потому что он был уважаемым ветеринаром.
Вышли из отделения и побрели молча в сторону дома. Отец впереди, они сзади. Отошли подальше, он и заговорил. Другим голосом, уставшим и ровным. Извинился перед ними, сказал, что не мог иначе. А они и не обижались – за дело ведь.
Спустя годы, когда осознал, что браконьерничали они с согласия родителей, икру и рыбу ведь хранили в семейном подвале, извинение отца заиграло другими красками.
Сурен поднимается, чтобы вскипятить воду в чайнике. Проверяет, есть ли внутри вода. Нажимает кнопку. Смотрит, задумавшись, на чайник, дожевывая кусок хлеба. Вскоре чайник начинает шуметь.
В том доме на кухне была белая чугунная раковина с темными сколами. Пол был красным. У стены, под часами, стоял тяжелый табурет, крашенный той же красной половой краской. Кружевная салфетка лежала на журнальном столике – место хранения очков матери. В спальне были полосатые обои, которые имели удивительную особенность: при тусклом свете, если смотреть на них расфокусированным взглядом, полоски приобретали объем, свою тень и даже становились цветными. Хорошо запомнился запах яблок, которым наливалась комната через открытое окно. Запомнилась мордочка поросенка, который год жил у них в доме – отцовский магарыч. Ресницы у поросенка были редкие и белые, а улыбка самая человеческая. Он стучал копытами по полу, спал с ними в кровати, тяжело вздыхал после плотного обеда. Когда отец его зарезал, то тут же засмолил уши и отдал их детям. Хрящи звучно лопались на зубах. Был еще кот – черный, пушистый и совсем не ласковый. В дом он ходил только есть, а жил на улице. Зимой мог проситься погреться. Сурену кажется, что он до сих пор помнит запах того кота.
Печально, что многие образы застыли в памяти статично, в одном ракурсе. Их нельзя ни сдвинуть, ни обойти кругом. Например, Сурен помнит, каким на ощупь и по весу был красный табурет, но иначе как стоящим посреди кухни его представить не может. Бывал ли тот табурет вообще за кухонным порогом?