Но разлад в отношениях Сурена и Андрея иного рода. Там причины как таковой не было, если не считать образовавшейся материальной разницы. Не известно, признает Андрей или нет, что все закончилось именно после того, как Сурен один раз попросил у него деньги в долг (когда град побил машину) и получил отказ, а потом второй раз (после аварии сына) – и тоже получил отказ. А тогда было прям очень нужно. Болезненно воспринял. Только Машка Травникова – чужая, в сущности, Машка Травникова – и помогла. Разорвалась невидимая братская связь именно после того.
Он все катит и катит вниз по дороге, поворачивая с одной улицы на другую, но мысли догоняют. Вспыхивают воспоминания о разных скандалах. Когда-то произнесенные слова, в иной бы ситуации прозвучавшие безобидно, оставили в памяти грубые рубцы. От каких-то ситуаций и слов не осталось, только памятны общим фоном эмоции, жесты, глаза. События другого рода вообще не имеют физической оболочки, кроме как понимание, что за спиной тебя оболгали и обманули. Это калейдоскоп образов без начала и без конца, от магического мерцания силуэтов которого так просто не отмахнуться.
У Сурена встает перед глазами и тот холодный снежный день, когда они за домом, чтобы мать не слышала, ругались из-за финансирования пасеки и нервно ели снег, который тут же собирали с земли.
И видит, как Андрей, сидя у него в машине, держась рукой за потолочную ручку, рассказывает, что Жорка кинул его, и постоянно повторяет фразу: «Сучок такой, ты понимаешь?»
И как Жорка кружку поймал, которую в порыве эмоций криво поставил на перила, а чайная ложка из нее выскользнула и полетела вниз по ступенькам крыльца.
И кладбище на Пасху, в тени высоких деревьев, когда встретились семьями и не знали, как разговаривать друг с другом. И дети были рядом, глазами хлопали, здоровались со своими дядями и тетями, с братьями и сестрами, и глаза опускали, потому что не понимали, как себя вести.
И бритые затылки, белеющие на фоне загорелых шей и ушей.
И отечные красные веки с шариками папиллом.
И как вместе смеялись. До слез. И глаза вытирали фалангами.
У одного взгляд колючий и манера говорить дерзкая. Всегда был такой.
Второй говорит через губу. Оплыл жировым подбородком. Взгляд презрительный. Его взгляд всегда был такой.
Один в истерике теряет покой и носится с места на место.
Второй выкричится, а потом дергает нижней губой и булькает изжогой.
Такой пожар эмоций можно потушить только встречным палом. Через силу, через напряжение у переносицы Сурен пытается подумать о другом, отвлечься, как он делает это каждой ночью, чтобы скрыться от неприятных мыслей, паразитирующих на эмоциональном ресурсе. И начинает в одну кучу валить и котел с жиклером, и тяжело идущую за Олегом тетку, и хитрого Ваньку Сокола с его коварной улыбкой, и Светку с ее рыбой, и жену с ее Шариком и голубями, и Шелудивую. Кстати, вот она – бородавка на планетном теле. Уселась на камень как жаба и глаза прикрыла от удовольствия. Королева этого зловонного лермонтовского болота. Не гора, а куча говна.
Скорей бы добраться до трассы. Там Шелудивая бессильна. Туда, туда. Проскользнуть мимо стоящих по стойке смирно тополей, штыками в небо, животы подобраны, подбородки не выпячивают, готовые к действию. На всей скорости мимо них. Выкусите, опричники, будьте вы прокляты. Жаба, можешь даже не пытаться магнетизировать меня своим величием. Нет у тебя такой власти. Закончилась она. Выдохлась. Чпок, добрый вечер. Раньше надо было. Не стерпеть, не вынести истощения. Пёр, волочил, а потом – бац! – и случается эта… Усталость материала случилась. Обрушилась конструкция, понимаешь? Сложилась как карточный домик. Но от этого не легче, потому что основа пропадает. Прежние смыслы стали бессмысленными. И вот она – отрыжка жизненного опыта. Мать с отцом только и были смыслами и скрепами. Слишком хлипким оказалось многое, и иллюзорное братство – едва ли не самая горькая потеря, потому что дело рукотворное и непоправимое…
В какой-то момент Сурен понимает, что, увлеченный переживаниями, уже несколько минут как едет по трассе и успел добраться до поворота на Минводы. Включает поворотник, уходит вправо и улыбается еще не остывшей мысли о магнетической силе Шелудивой.
Над головой серое огромное облако коровьим одутловатым брюхом почти полностью заслонило голубое небо, и по его нижнему – западному – краю длинной полосой тянется волнистый гребень. Неровный изгиб ближайших холмов напоминает лежащую на боку женщину. Между ними тянется натруженная асфальтовая дорога, простая и эффективная, как застежка-молния.
Сурен мчит вперед, оглушенный и истощенный одновременно. Так бывает, что мыслей не бывает. Дорожная обстановка складывается благоприятно, и он с легкостью обгоняет один автомобиль за другим. То и дело поглядывает на часы, скорей по привычке, чем от нужды. Периодически гладит рану, определившуюся со своим болевым порогом. Ревет мотор двигателя, послушно отзываясь на указания педалей и коробки передач. Дорога успокаивает, это правда.
Едет, как под колпаком: не пробиться сквозь лобовое стекло внешним раздражителям. Между маневрами в него нет-нет да стукнется со всего размаху мысль или образ, из тех, что свежи и горячи, но отрикошетят. И даже решетка радиатора – кладбище беззаботнокрылых – и та не сохранит и намека на этот мыслепад, как не помнит и других подобных столкновений. А ведь образ мог бы получиться красивый…
Глава 8. Попытка вторая
Вот и вышка аэродрома. Пост ДПС. Мартыненко тут же: глянул на Сурена и отвернулся к товарищу. Сурен дальше – к шлагбауму. Опускает стекло, тычет в кнопку пальцем, получает талон. Проезжает по внутренней территории. Возвращает талон второму шлагбауму. Тот глотает его и вскидывает культю. Сурен под нее и вперед, к парковке бомбил, в свободную дырку. Встает удачно у края: и идти недалеко, и объезжать других при выезде не придется.
Была не была. Должна наконец-то прерваться серия неудачных рейсов. Может, Бабуш со своим подгоном ее и прервал. Кстати, Бабуш!
Сурен на ходу достает деньги, отделяет из стопки сторублевую купюру и убирает ее в отдельный карман – так проще будет ее вернуть.
Вспоминает про жиклер. В голове зреет шутка про «потеребонькать». Например, так: «Потеребонькал мальца, как Олежка учил, тот и дал искру».
Улыбается довольный.
Отсюда – от шлагбаума – уже видны «двери». Там собралась толпа. Он задирает пальцем рукав, смотрит на часы. Самолет должен был сесть. Оглядывает небо – чисто. Москва редко задерживается. Тем более «Аэрофлот». Сел, скорей всего. Пассажиры вот-вот пойдут.
Чтобы не забыть – деньги Бабушу нужно отдать первым делом. Но издалека его не разглядеть – все там одинаковые, все в темном. Альбертыча легко узнать: стоит в стороне, костыль в норковой шапке. Друг его – Леонид Васильевич – забрал с одиннадцатичасового тетку с мальчишкой, вот он и один. Странные штаны у него. Такие ведь и на рынке не найдешь. Донашивает старье.
Сурен бодрым шагом идет прямо на него и пытается представить его в охотничьей форме, с ружьем, в сапогах. Но образ не вяжется с охотником. Тщедушный на вид, но семижильный.
В приподнятом настроении духа Сурен вдруг задумывается, а почему бы в лоб не спросить его про охоту. Да хоть бы шутки ради. Почему вообще он накрутил такие масштабы вокруг, в сущности, плевого дела?
Альбертыч вдруг поворачивается в его сторону и улыбается. Сурен ему в ответ. Тот отводит взгляд. Ноги сами несут Сурена к этому разговору.
– Альбертыч, все хотел тебя спросить: ты охотой-то еще занимаешься?
Тот полусловом, полужестом отвечает что-то положительно-отрицательное. Но улыбается тепло, радый неожиданному вниманию.
– Ну, то есть ты прям с ружьем, с ночевкой ходишь в поля?
Альбертыч скромный. Смеется, вздыхает, чешет рукой по синей щеке. Говорит, что в последнее время ходит реже, охотится на уток, одна ночь максимум.
– Один ездишь?
– Да.
– Взял бы с собой хоть раз, – говорит Сурен. Но легко говорит, притворяется несерьезным, как и планировал.
Альбертыч в ответ улыбается в той же манере, качается с носка на пятку, мучимый ожиданием рейса.
Альбертыч знает, что Сурен не охотник. Какие у них могут быть интересы? Они прежде даже не общались толком. Его единственный товарищ – Леонид Васильевич. Если его нет, то и компания ему не нужна. Между рейсами читает книгу или слушает радио. А тут на́ тебе: Сурен нарисовался.
Но Сурен не торопится уходить.
– Думаешь, стоит купить ружье? Интересно это вообще?
– Пострелять хочешь? Лучше в тир сходи. Может, тебе не понравится. Покупать ружье ради такого не стоит.
Он пожимает плечами и отводит взгляд. С ним всегда было сложно общаться, потому что поддерживать беседу он не умеет. Ты ему вопрос – он тебе ответ. Вопросов к окружающим у самого Альбертыча не бывает.
Сурен улыбается, понимающе кивает, смотрит в сторону таксистов. Они там дружно смеются под Женькин кашель. И Бабуш там же. Сурен трогает карман – сторублевка на месте.
Пауза затягивается. Сурен успевает подумать, что пойти на охоту с этим «болтуном» – последнее дело. Но все-таки решает довести начатое до конца.
– Знаешь, захотелось мне тут, черт возьми, на природу. Как в старые добрые времена, по-комсомольски, помнишь: с палаткой, с ночевкой, половить рыбку, пожарить в костре картошку, ушицы наварить, выпить-закусить. Сейчас тебя увидел и вспомнил, что ты охотник, ты же наверняка все это практикуешь?
– Без костра и ночлег не ночлег – это правда. Но уха и картошка – нет. Я с собой ношу, что жена соберет. Да и вообще мало ем. Видишь, какой худой? Но я понимаю, о чем ты. Раньше все это было душевней, что ли? Другая картошка была, другой воздух. Деревья были большие, – смеется. – Потом постарел, наверно.
– Может, нам с пацанами, – это Сурен про таксистов, – с Леонидом Васильевичем, – это чтобы зацепить душевную ноту Альбертыча, – скооперироваться, сделать выезд. Корпоратив устроить, а? – Сурен подмигивает, но получается фальшиво. Понимает, что разговор – увы – не получился.