Да и не танцевал он никогда лезгинку. Более того, даже не любит смотреть, когда ее танцуют не умеючи. Эти пошлые движения, с выбрасыванием кулаков то в одну сторону, то в другую, на носках в туфлях со стоптанными каблуками. Асса! Если не умеешь, то лучше и не надо. Хотя один раз – ну, может, до этого, по молодости, тоже было – десять лет назад, в сорокалетний юбилей они с братьями устроили торжество во дворе дома. Напились порядком, понятное дело. Кто-то включил лезгинку. «Давай-давай». Потянули за рукав с одной стороны, с другой. И в какой-то момент, экспромтом, втроем – Сурен, Жорка и Андрей – понеслись пьяные между столами. И сами насмеялись, и гостей повеселили… Но в целом не любит он, когда танцуют лезгинку не умеючи.
– А кто вы по национальности – «карачаево-чер-ке-синец»? – спрашивает Полина, спотыкаясь на каждом слоге.
Сурен не удивится, если следом она спросит, кто тут президент страны или какая здесь валюта. Среднестатистический житель России плохо представляет, что такое Кавказ. Некоторых таксистов это задевает, потом они рассказывают эти истории как анекдоты. Но среди таксистов также гуляет замечание, оброненное забытым философом, что москвичи так же далеки от кавказских реалий, как кавказцы от остальной России.
Нет такой национальности – «карачаево-черкесец». Карачаевцы – один народ. Черкесы – другой. Первые относятся к балкарскому этносу. Вторые – к кабардинскому. То есть у них даже языки не похожи. Ирония еще в том, что в двух соседних республиках – Карачаево-Черкесии и Кабардино-Балкарии – «перепутаны» пары, потому что с точки зрения родства логичнее было бы иметь Карачаево-Балкарию и Кабардино-Черкесию.
Сурен не большой эксперт в этом вопросе, но его комментарий получается убедительным.
– …Вообще, – заканчивает он, – я ни к тем ни другим отношения не имею. Я русский.
Степан поворачивает на Сурена голову, Полина поднимает глаза. Забавно, что из его уст эта фраза всегда производит одинаковое впечатление на собеседников: с его-то носом, с его-то лицом быть русским…
– Отец у меня армянин, а мать русская. И есть у меня еще два брата-близнеца. Да, я из тройни. Мы выросли на Сахалине, и первых настоящих армян, кроме отца, я увидел только в армии. И жены у нас русские. Шутка в том, что мои братья считают себя армянами и детям дали армянские имена, а я считаю себя русским, и у детей моих русские имена. Вот такие близнецы.
– Три близнеца? Ничего себе, – удивляется Полина.
Они добираются до съезда на Черкесское шоссе, и автомобиль уходит на съезд вправо.
Много раз рассказывал Сурен эту историю, но она не до конца правдивая. На самом деле он никогда искренне не мог себе ответить, кто он по национальности. И с именами детей все не так просто. Старшего называл он, поэтому выбрал нейтральное – Станислав, Стас. А младшего жена называла – Сергей.
Полине приходит СМС-сообщение.
– Все, мы в роуминге, – сообщает она.
Степан начинает ковыряться в рюкзаке, зарываясь в него все глубже и все больше нервничая.
– Все-таки потерял наушники, – вздыхает он.
– Да, точно потерял. В «Сапсане» они были – мы вместе слушали, а потом, наверно, вывалились из кармана. Скорей всего, когда билет доставал для прохода через турникет.
– Кстати, по поводу музыки. – Степан поворачивается к ней полубоком. – Я тебе рассказывал свою теорию о разрушительном влиянии классической музыки на человека?
Он снова садится лицом вперед и рассказывает, глядя на дорогу:
– Мысль такая… Я к ней пришел, когда жил в общежитии с соседом, который играл на скрипке. Когда его накрывала депрессия, он доставал ее и пиликал до изнеможения. Это был акт, простите за выражение, музыкальной мастурбации. В один момент я понял, что музыка для него – это попытка избежать действительности. То есть вместо того, чтобы бороться с действительностью, он прятался за гармонию звуков.
– Не экстраполируй опыт одного человека на всех музыкантов, – говорит Полина.
– Подожди… И после этого открытия я стал обращать внимание на других музыкантов. «Экстраполировать», как ты говоришь. Возьмем уличных музыкантов. За редким исключением это маргиналы, которые плохо устроены в жизни.
Есть такой грешок за москвичами, думает Сурен, использовать «умные» слова. Интернет, технологии, мобильные телефоны. «Экстраполировать», «маргиналы». Не говорят так здесь. Младший сын как уехал учиться в Москву, потом вернулся на каникулы, и тоже стал говорить по-другому. Слова другие, выражения заковыристые. Умнее они там, думает он. Вспоминает про «патиссончика» и «слюнявый вечер» – слова, которые подарил тому типу в трилби. Думает, что в провинции люди попроще даже в словах. Печки-лавочки.
В это время они проезжают село Новоблагодарное. Дорога плавно скользит между невысокими холмами, и по правую руку открывается черное поле. Перед глазами Сурена мелькает образ тяжело идущего по пустырю человека, и он вспоминает вчерашнее виде́ние охотника. Поле как будто было именно это. Был такой же уклон. Чуть в стороне лесополоса. Только время суток было другое. Свет был серый, как при высоком тумане. Сурен даже вспоминает тяжесть своих кирзовых сапог и ощущение босых ног в них.
– …С таким же успехом можно сказать, что спортсмены ищут спасения в спортзале, художники – в рисовании, а какие-нибудь…
– Я не про это, а про то, что серьезное отношение к музыке может стать опасным антидепрессантом, который вместо того, чтобы побуждать человека к сопротивлению, глушит в нем инициативу. Музыкант выплескивает эмоции и успокаивается, а по факту остается на том же месте, где проблему встретил.
– Спортсмены могут так же бороться со своей депрессией и через поход в спортзал игнорировать…
– Да нет же! Спорт действует на организм ободряюще. В моменте ты выматываешься, но после готов свернуть горы. У музыкантов такого нет. Потому что музыкант восстанавливается через эмоциональный экстаз, а спортсмен – через физическую нагрузку. Ну, натурально, как онанизм: ты сегодня себя удовлетворил, пар выпустил, но как не было у тебя девушки, так и нет ее. А спортсмен хотя бы мышечную массу набирает, кубики на прессе тренирует, становится привлекательнее.
– Степа, ты себя слышишь? – вздыхает Полина. – Ладно, я не буду спорить. – Она отворачивается.
Сурен улыбается про себя. По поводу спорта как средства от плохого настроения – это он и сам знает. А вот на музыкальных инструментах не играет. Попробовал было представить, какая может быть разница между скрипачом и спортсменом, но управление автомобилем к этому не располагает. Мысль как курица застучала крыльями, но осталась на месте.
Через несколько минут Полина начинает задавать Сурену вопросы: далеко ли отсюда Чечня? Есть ли шанс, что чеченцы устроят теракт в Домбае? Много беженцев в Карачаево-Черкесии? Не опасно ей будет ходить по Домбаю без платка на голове? Кого больше на Кавказе – русских или нерусских? У вас есть пистолет для самообороны?
Сурен отвечает на эти вопросы. Ему это даже интересно. Пытается «умно» строить предложения, взвешивает каждое слово. Несколько раз поправляет Полину, что чеченец не равно террорист. Говорит, что на Кавказе не опаснее, чем в Москве. Рассказывает про многонациональность местного населения, что было стабилизирующим фактором в 90-х годах. Рассказывает про захват школы в Беслане и зрителей мюзикла «Норд-Ост» в Москве как пример угрозы, которая одинаково близка и далека для россиян по всей стране.
Въезжают в Суворовскую.
Про то, что события в Беслане происходили на его глазах, тоже рассказывает. У Полины и Степана это вызывает интерес, и он во второй раз за день пересказывает, как там оказался, как кормил журналиста бутербродами, как спали в машине, как слышали штурм школы. Вспоминает, что журналист был простоватый на вид, что еще по пути в Беслан он купил несколько блоков сигарет, которыми потом делился с нужными людьми. «Тертый калач». Подумал было упомянуть про сына, который в Москве учится на журналиста, но не стал.
Мысль о сигаретах подхватывает Степан. Говорит, что никогда не понимал готовности курильщиков делиться сигаретами. Одни этим бессовестно пользуются, другие на это вечно ведутся, при этом делиться с алкашами им не жалко, но бабке-попрошайке фиг кто подаст.
Сурен согласен. Говорит, что это из-за нашей истории, в которой половина страны прошла через лагеря. Там поделиться с соседом табаком или спичкой значит помочь, значит остаться человеком. Времена изменились, поколения сменились, а народная травма осталась.
Полина рассказывает, что за границей не просят сигареты, потому что они там дорогие. Попробовали они в Амстердаме «стрельнуть», но их каждый раз переспрашивали, что именно они хотят, не веря своим ушам, и все равно отказывали.
– «Тамлык», – читает Степан название на дорожном указателе. – А что значит «Тамлык»?
Тамлык – это река. Но значит ли это что-то на местном языке, Сурен не знает.
Степан говорит, что до этого еще была река Кума.
– У меня двоюродный брат живет в Краснодарском крае, – рассказывает он, – он всех кругом называет кумами или кумовьями. Так смешно. Какие-то вечера на хуторе близ Диканьки.
– Есть такое, – подтверждает Сурен. – Все русские тут называют друг друга либо брат, либо кум. Это чисто южная тема.
Продолжает рассказывать про реку. Мост через Куму, говорит, был при въезде в Суворовскую со стороны Пятигорска, а при выезде (то есть со стороны Черкесска, пальцем тычет в его сторону) течет мелководный Тамлык. Кума длинная, впадает в Каспийское море.
– В Каспийское? – удивляется Полина.
Сурен задумывается, не перепутал ли. Может, в Черное? В общем, то ли в Черное, то ли в Каспийское, говорит он. Но тут же себя поправляет:
– Точно в Каспийское, потому что в тех краях много сел носят ее имя – Нефтекумск, Левокумское, Правокумское…
Зачем-то Сурен на всю жизнь запомнил, что из Левокумского («Левокумки») была родом жена Пашки (фамилию забыл), с которым они работали в пожарке. Давным-давно Пашка с семьей уехал из Кавказского в Левокумку, и связь с ним пропала. Сейчас Сурен вдруг вспомнил Пашку, его непослушные редкие волосы, вечно разбросанные по огромному лбу, широко посаженные глаза.