Степан зевает и через неприкрытый кривой рот замечает, что оригинальностью названий местные поселения не отличаются: Левокумское – Правокумское.
– Вилларибо и Виллабаджо, – смеется Полина.
Впереди появляется пост ГАИ. Сурен предупреждает, что будут проверять ремни безопасности. Оглядывает обоих – пристегнуты. Уж что-что, но ремень на посту не прощают. Бодаться потом бесполезно.
Насколько позволяет дорожная разметка и впереди идущий автомобиль, Сурен выглядывает вперед, пытаясь разглядеть, кто дежурит. С утра на той стороне был шепелявый. Есть надежда, что сейчас он будет на этой стороне. Они часто так делают. Видимо, пытаются разнообразить свои будни.
По мере приближения к посту автомобили сбрасывают скорость, чтобы остановиться у знака «STOP». На обочине уже досматривают «шестерку» с черкесскими номерами («ноль девятыми»).
Шепелявый остался на той стороне. А на этой…
– Человек-ноздря. Наш парень, – кивает Сурен на гаишника.
Кто? Что? Полина и Степан не понимают, о чем речь.
Человек-ноздря, как и шепелявый, тоже из давних служивых на этом посту. Старая гвардия хороша тем, что они меру беспредела знают и работяг-таксистов попусту не дергают. Молодые, так те из вредности, от скуки, могут ночью, в пургу, заставить выйти из машины и открыть багажник. Ноздрястый не такой. Славка его зовут. Нос у него вздернут, ноздри наружу. Смотрит на тебя, как четырехглазый.
Дождавшись своей очереди, Сурен опускает окно, останавливается, где положено, и улыбается.
– Добрый день.
– Добрый день, – отвечает тот, всей позой выдавая свое безразличие.
И слава богу. Поехали дальше.
Смеется Степа. Загадывает загадку: почему у гориллы большие ноздри?
Ответ: потому что у нее большие пальцы.
– Может, он жезлом ковыряет? – хохочет Полина.
На самом деле при виде этого гаишника Сурен всегда вспоминает две истории. Первая случилась лет пятнадцать назад. Для формальной проверки документов Сурен был приглашен внутрь поста. Там уже была небольшая очередь, пришлось подождать. Вдруг с улицы вошел ноздрястый, что-то сказал коллеге и пошел обратно. Проходя мимо Сурена, он увидел таракана на стене и с ходу прихлопнул его голой ладонью. Уж насколько Сурен не брезгливый, но тараканы в нем всегда вызывали чистое отвращение, поэтому тот случай хорошо запомнил.
Другая история была в девяносто восьмом году, в конце августа. Только-только случился дефолт, впереди первое сентября. Чудом у Сурена оказалась заначка в двести пятьдесят долларов, которая в буквальном смысле спасла положение. Сурен хорошо запомнил гнетущее чувство, с которым вез семью на вещевой рынок «Людмила» под Горячеводском. Обозначил жене бюджет. Вдруг в толпе увидел ноздрястого, который под руку вел девочку с ДЦП. Сурен разглядел их и отвернулся, чтобы не быть опознанным, а когда разминулся с ними, то обернулся. Ноздрястый нес сумки. Девочка тяжело переставляла тоненькие ножки. В тот момент все перевернулось в душе Сурена. Как правильно выразить, что он тогда испытал? С тех пор на ноздрястого, то есть на Славку, он смотрит другими глазами.
– …Это ведь странно. Она скорее желтая, чем синяя. Ну, можно было назвать ее «желтица»? Это было бы логично. Со снегирем такая же история. Не ассоциируется он у меня с краснобрюхой птичкой. Снегирь должен быть снежным, синим, морозным. Вот голубь – голубой, тут попадание в точку, – рассказывает Полина параллельно мыслям Сурена.
– Я читал, есть такая психологическая особенность, когда в мозгу смешиваются разные системы восприятия. Например, человек может видеть боль как цвет или чувствовать вкус слова, – говорит Степан.
Не успевает Сурен сказать, что это называется «синестезия», как Полина его опережает. Она говорит, что в ее случае цвета слов цепляются за буквы-подсказки: синица – синяя, голубь – голубой. Говорит, что у нее точно не синестезия.
Это слово Сурен узнал пару месяцев назад, разгадывая сканворд. Посмотрел в подсказках, запомнил. И вдруг Полина его называет. Вот так совпадение.
Как сканворды стали частью его жизни, Сурен не помнит, но помнит момент, когда после десятого или двадцатого сканворда неведомое препятствие рухнуло и они вдруг стали разгадываться сами собой. Там ведь большинство вопросов гуляет из одного сканворда в другой. Тот же верблюд нар – без него же вообще не обходится! Дошло до того, что теперь Сурен с ходу может заполнить любой подвернувшийся сканворд больше чем наполовину. На остальные слова тратит еще минут тридцать. Редко когда остается больше трех-пяти слов неразгаданных. Он посмотрит их в подсказках и добросовестно запомнит на будущее.
Сканворды везде – от программы телепередач до кулька с семечками. Сурен так и шутит: «Я их щелкаю как семечки». Последнее время он покупает целые журналы сканвордов. Специально для этого дела даже ручку возит в бардачке. Хорошую, гелевую. Раньше таких не было.
Ах, ты ж – чуть не пропустил стелу, сообщающую о въезде в Карачаево-Черкесию. Поравнявшись с ней, дает протяжный приветственный сигнал. Перебил Степана на полуслове. Полина даже обернулась – что случилось?
Забавляет это Сурена. Излюбленный трюк для увеселения пассажиров. Он объясняет, в чем дело. Говорит, что возвращается в родную республику, как домой, как сын кричит матери, чтобы шла встречать его, несла воды напиться с долгой дороги.
Степан шутку не понял, а Полина расхохоталась. Спрашивает, все ли так делают? А что делать, когда выезжаешь из республики? А если не сигналить, то это дурная примета? А что пассажиры делают – свистят, кричат, хлопают в ладоши?
Впереди появляются первые приметы следующего поста ГАИ: над дорогой виднеются металлические конструкции с камерами движения, вдоль обочины – дорожные знаки. Левее дороги можно различить синюю крышу одноэтажного здания.
Сурен рассказывает про разницу между двумя постами, про отношение к «ставропольским» и «черкесским» номерам здесь и там. Когда под боком была чеченская война, на Кавказе проводилась контртеррористическая операция, эти посты между республиками имели смысл. Сейчас они не нужны. Тем более что это секрет Полишинеля, как их объехать.
На дежурстве Аслан из Кавказского. Он то ли друг, то ли одноклассник старшего сына Сурена. Знакомы шапочно. Он это рассказывает, пока они медленно подъезжают к «стопу».
Опускает окно. Здороваются. Желают друг другу хорошего дня. Поднимает окно. И вновь автомобиль, беспрекословно следуя воле водителя, набирает привычные восемьдесят километров в час.
После очередного зева Степа сообщает, что будет спать, опускает спинку и отворачивает голову в сторону.
Замолкает и Полина. Смотрит в поля. Шумит дорога за окном.
Сурен вспоминает слово «синестезия». И шляпу трилби. Тоже ведь слово из сканворда. Была бы польза от этих знаний. Что же вы такие бедные, если вы такие умные? Но фантик смешной был – шляпа! Дипломат! Писатель! Вспоминает про «Ленку-патиссончик». У них в школе, говорил тот, каждая вторая учительница – патиссончик! Где-то они сидели компанией, и Сурен смотрел искоса на Ленкины бугры. Свинья еще была такая в «Ну, погоди!», которая шила мешки с новогодними подарками.
Обронил слово, а писатель подобрал его. Взрастит, обогреет, поставит на ноги, и будет слово жить своей жизнью. Но слова эфемерны, пусты, как облако сигаретного дыма. Вроде бы вот оно, смотри на него, хватай, трогай (синестезия?), но оно рассеялось, и не вернешь.
«Же не манж па сис жур!» – кричал красномордый Женька. И так это было железобетонно, что возьми в руки, отнеси домой, покажи своим, посмейтесь. Но ведь и близко не пересказать, как он это говорил и таращил глаза.
Или жена со своим Шариком: «Голубей на балконе стрелять будешь». Она не создавала образ, но била по самолюбию. Было у кого-то из классиков что-то про слово, которое ранит. Но не со зла она. Жизнь такая. Нервы – как оголенный провод. А тут я – большая тележка просроченных проектов. Как так получилось, что завтрашние планы вдруг стали вчерашними мечтами?
Здесь зайца ночью сбил. Вот Водораздельный. Небо выгнулось линзой. Зажатая черными полями дорога. В марте сильно хочется больше зеленых красок.
Полина и Степа задремали. Ну или сидят с закрытыми глазами. Москвичи дернули на отдых. Молодые, красивые, полные жизни. Эх, ребята, знали бы вы, сколько впереди вас ждет замечательных шансов остаться без шансов. Фокус с исчезновением времени у мироздания самый поразительный. Как песок сквозь пальцы. Вроде бы только были полные горсти. Столько, что не жалко. Фьють – и нету.
«Ему жить как мухе осталось», – говорит Андрей про стариков. Не его фразочка, заимствовал у кого-то. Собирает он образные выражения и крутит ими, как фраер четками. Жорка такой же.
Как мухе осталось… Время пожирает всех без разбора, не велика разница, человек это или муха.
Перед глазами образ. Они что-то натворили, стоят у стенки с опущенными глазами. Мать ругает, а старый отец сидит в стороне, двигает челюстями и вдруг начинает кивать, не говоря ни слова, и отворачивается. Делает это так, как будто ему «все понятно». А что понятно? Молчание из тех, что хуже пытки. И запивает чаем. Часто он так кивал и ничего не говорил.
Глубина и смысл тех киваний стали понятны с годами. Что мог он – тбилисский армянин, известный на весь город хирург, попавший в жернова сталинских репрессий, – в свои шестьдесят (побитые временем и судьбой) сказать десятилетним мальчишкам? Жизнь – это дорога, которую нужно пройти самостоятельно. Нужно однажды обжечься, чтобы понять, что есть горячо. Нужно стать жертвой неразделенной любви, чтобы научиться любить. Нужно пережить потерю близкого, чтобы понять, что этой участи не избежать.
Сурен тоже так иногда кивает. Отца копирует. Пока сыновья жили под боком, злоупотреблял этим. Кивал и как бы смотрел на себя со стороны: достаточно ли драматично? Взгляд такой же глубокий? Чувствует сын, что я чувствовал? Но это лишь кривляние. Семейная шутка. У отца было по-другому – взгляд был мозолистый.