Спустились вниз. Степа обращает внимание на речку со смешным названием Овечка.
– Длинная?
– Мелкая речушка. Чуть дальше можно встретить ее в селе Чапаевском, а потом, кажется, она впадает в Кубань, но мы едем в другую сторону – в горы.
– Речка-малипуська, – говорит сзади Полина.
Через пару сотен метров, на перекрестке с круговым движением, возвышается постамент с танком. «Настоящий?» – «Конечно». – «С чеченской войны?» – «С Великой Отечественной».
Подъезжают ближе, и Степа читает вслух:
– «Танк установлен в честь 40-летия Победы в Великой Отечественной войне».
Сурен рассказывает, что местные этот выезд из города так и называют – «у танка». Отсюда удобно уезжать на транспорте, который не заезжает в центр города. А там дальше (машет рукой вправо, куда именно – ребятам не видно), на следующем круговом перекрестке, выезд называют «Ветерком», по названию давно закрывшегося продуктового магазина.
Объездная дорога Черкесска не примечательна. Вдоль нее расположены типичные организации, где водители всех видов авто могут получить все виды сервиса (от шиномонтажа до мойки), а строители могут удовлетворить самые смелые запросы с поправкой на кавказский колорит в дизайне и общую бедность региона. Чугунную ванну, например, не купить, только акриловую – модную в этом сезоне. И все равно еще остаются свободные от застройки участки земли, где владельцы домашнего скота из близлежащих дворов устраивают мини-пастбища, если ленятся гнать скотину через дорогу на свободные поля.
– У тебя конфеток не осталось? – спрашивает Полина.
Степа лезет в рюкзак и достает из него целую горсть конфет, делится со всеми. Шоколадные, с нугой и орехом. Сурен шутит, что с пассажирами ему повезло, как никогда.
Какое-то время едут молча, жуют. Вскоре Полина, держа откусанную конфету перед собой как микрофон (так получилось, она не намеренно), начинает рассказывать про такой вид медитации, который позволяет замедлить течение жизни, почувствовать себя в моменте.
– Есть много разных практик, но одна из них связана с едой. Нужно откусить, например, конфету и все свое внимание обратить на вкусовые рецепторы, максимально на них сфокусироваться. Поиграть с едой языком, прижать к нёбу, к кончику языка, к середине языка, смочить слюной и потянуть из нее «сок», вдохнуть ртом и ощутить, как новый вкус себя ведет при соприкосновении с воздухом, а потом медленно проглотить и при этом продолжать следить за вкусовыми ощущениями, которые сохраняются во рту, и физиологическими ощущениями – проследить движение пищи по горлу в желудок, пока она не растворится в теле. Все это нужно делать в три-четыре раза медленнее, чем мы обычно едим, и тогда вдруг окажется, что еда, любая – хоть хлеб, хоть конфета – имеет совершенно другой вкус, более глубокий и интересный.
Сурен скептически относится к медитациям, которые в его представлении имеют связь с йогой, а йога в его картине мира – это запудривание мозгов. Но по мере того, как Полина углубляется в пояснение сути медитации с едой, ему становится интересно, и он пробует повторять – смакует конфету во рту, думает о своих ощущениях. Все в машине на время замолкают. И ведь действительно, вкус как будто более интересный, а конфета как будто еще вкуснее.
– Вкус ореха мне просто сносит башку, – говорит Степа.
– А разве это имеет отношение к медитации? – спрашивает Сурен.
– Конечно, ведь медитация – это когда человек впадает в состояние отрешенности от происходящего, концентрируясь на чем-то конкретном – на дыхании, на звуке…
Полина долго и умно объясняет, но Сурен улавливает только первую часть тезиса – «состояние отрешенности, с концентрацией на чем-то конкретном». Он несколько раз прокручивает эту мысль, пока не признает ее разумной, а в таком случае, решает для себя, пусть зовется «медитацией», ради бога.
Только Полина замолкает, чтобы перевести дыхание, как Сурен говорит, что такой прием проделывает с каждым глотком первой бутылки карачаевского пива. Полина и Степа живо поддерживают пример с алкоголем, говоря, что и первый бокал любого вина, и даже первые сорок граммов любого виски идеально подходят для того, чтобы помедитировать.
Затем они перебирают любимые виды закусок, которые как нельзя лучше подходят для медитации, где Сурен своим фаворитом называет икру сушеной рыбы – воблы, тарани, леща, окуня… Нужно, говорит, рассасывать кусочек до тех пор, пока волокна не станут пресными. Полина настаивает на заграничных сырах, но они непременно должны вонять, а если не воняют, то быть твердыми и употребляться с медом или вареньем. Степа говорит, что лучшей закуски, чем фуа-гра, быть не может.
– Это печень утки?
– Да, но в России ее готовят так, что иначе как печенью утки ее не назовешь, а во Франции – это именно фуа-гра. Пальчики оближешь.
– Не пробовал, но вот печень трески к водке – это настоящий деликатес. – Сурен представляет жирный кусок печени, плавающий в масле в консервной банке, который мягко намазывается ножом на хлеб.
– Ненавижу ее с детства, – фукает сзади Полина. – Тогда уж лучше шпроты с батоном.
– Килька в томате, – поправляет Степа.
– Только не килька в томате! – единогласно протестуют Сурен и Полина.
За разговорами о еде они проезжают через окраинную часть Черкесска, сначала вдоль улицы Шоссейной до улицы Доватора, там через железнодорожный переезд по неиспользуемым рельсам до первого поворота налево, на Октябрьскую, где виды редких многоэтажек поначалу манят проезжающего миражом предстоящих урбанистических пейзажей, но видение быстро рассеивается, и вот уже вдоль дороги лишь неприветливая архитектура малых форм: небольшие продуктовые магазины, вещевой рынок, который местные называют «Вязаный», вновь и вновь заправочные станции и автомойки, заляпанные рекламными баннерами двух-трехэтажные торговые центры.
Про Октябрьскую улицу можно сказать одно – она не получилась. Все тут нелепо и случайно. Она долго и нудно тянется вперед, все дальше и дальше, постоянно загибаясь в правую сторону, пока не упирается в проспект Ленина, который в этой части города уже находится на последнем издыхании, и если не знать, то ни за что не догадаться, что это продолжение центрального городского проспекта.
Степа интересуется названием пива, которое упомянул Сурен. Хорошее? Стоит попробовать?
«Карачаевское»? Лучше пива на свете нет! Его здесь пьют все. Легкое, светлое, с горчинкой, при этом чуть-чуть сладковатое. И дешевое, что немаловажно. Обычно Сурен берет домой не больше двух бутылок. Первую выпивает залпом, едва переодевшись в домашнее, а вторую берет в комнату к телевизору, где проводит с ней следующие несколько неспешных благословенных минут.
Пока Сурен это рассказывает, он вспоминает о Светкином предложении выпить пива с астраханской вяленой рыбой и сам себя убеждает, что ее нужно сегодня непременно позвать – позвонить ей сразу, как только высадит пассажиров.
– Больше двух бутылок сам на сам редко пью. Если в компании, могу выпить три-четыре. Вот сегодня на обратном пути захвачу несколько штук, потому что моя… в общем, родственница моя угощает вяленой рыбой. Будем с ней «медитировать», – оглядывается на попутчиков, – и вас будем вспоминать.
– Степа, мы сегодня тоже должны попробовать это пиво. – Полина хлопает его по плечу.
– Тоже будем вас вспоминать. – Степа поднимает большой палец вверх.
Дома Сурен пьет пиво в двух случаях: либо после работы, либо в гостях у тестя, что бывает нечасто. Если с тестем, то настроение обязательно праздничное. Соберутся с женой, пойдут вечером в гости. Сидеть непременно будут на кухне за старым раскладным столом цвета домашней сметаны. Тесть на своем месте – у холодильника, лицом к двери. В вазочке на столе будут конфеты и печенье. Над столом – икона Божьей Матери. Она в окружении бумажных ликов еще каких-то святых, разноформатных, случайным образом собранных. Жена с тещей посидят немного и уйдут в зал. А Сурен с тестем засядут надолго, и не потому, что будут много пить, а потому что тесть будет медленно, с длинными паузами, в который раз рассказывать свои хриплые истории из жизни.
Про тестя Сурен тоже сейчас подумал, но к нему точно не пойдет, потому что два собутыльника за вечер – это слишком.
– И все-таки лучший способ замедлиться – это заземлиться, – говорит Степа. – В прямом смысле слова. С палаткой, с костром, в хорошей компании. Мы прошлым летом с Полиной сплавлялись на байдарках по реке Медведице в Тверской области. Нас было человек пятнадцать. Днем плывем: речка медленная, берега красивые, вода чистая как слеза. Вечером стоянка: костер, песни, полевая баня. Так бы и жил всю жизнь.
Степа как знал – надавил на мозоль. Сурен полностью согласен. Он припоминает свое детство на Сахалине, походы в сопки, рыбалку. Потом, говорит, переехал на Кавказ, женился, завел детей, и отдых на природе отошел на десятый план, хотя как раз накануне, говорит, подумывал, чтобы сходить на охоту, но не пострелять, а «подышать природой, погреться у костра, насмотреться на звездное небо».
Степа был на охоте лишь однажды: в детстве ездил к бабке на лето в Кировскую область, там старший двоюродный брат как-то взял его с собой. Дал несколько раз стрельнуть по макушкам деревьев. Потом ловили рыбу в Вятке…
Сурен слушает Степу, и вдруг его пронзает простая и холодная, как лезвие ножа, мысль: а зачем идти на охоту с Альбертычем, если можно взять палатку, спальники и поехать с женой? От удивления он аж слюной подавился и закашлялся.
Степа замолкает, но Сурен показывает, что все в порядке, и тот продолжает рассказывать про сковородку жареных лисичек.
Просто палатка. Просто костер. На берегу Большого Зеленчука или Теберды, с видом на ущелье. Вдоль трассы сотни туристических стоянок. Пару лет назад они с женой и друзьями так и ездили, только без ночевки: еду привезли с собой, разложились на покрывале и провалялись до вечера. Как просто! А что мешает поехать с ночевкой? Почему эта мысль не приходила ему раньше?