– …все лето я на этой лодке плавал, потому что больше там делать было нечего. Целыми днями гребу то туда, то сюда. Короче, в тот год я так развил плечевой пояс, что когда в Москве пошел в бассейн…
Сурен как в бреду: и слышит Степу, и не слышит. Перед глазами проплывают места туристических стоянок. Высятся горы. Шумит река, от которой тянет прохладой. Дышит жаром костер.
Голос Полины возвращает его из мечтаний:
– Все должно быть в меру, и все зависит от того, о ком мы говорим – о мужчинах или женщинах. Женщина с фигурой моржа – когда у тебя вот такенные плечи, а жопа с гулькин нос, – это некрасиво.
А Сурен уже думает о том, где раздобыть палатку: взять у того же Альбертыча (и тут же: да ну его на фиг!)? Может, купить? Сколько она может стоить?
Краем уха он слышит Полину и понимает, что она говорит про пловчих, как продолжение истории Степы про развитые греблей плечи. «А может, у мужа учительницы спросить палатку?» И тут же вспоминает недавние кадры по телевизору, где показывали российских ватерполисток. Они улыбались и махали в камеру. На головах у них были дурацкие шапочки с ушными протекторами. Были они крупные и мощные. «Тюлени, но изящные», – подумал тогда Сурен.
– Горы! – Степа стучит по стеклу с правой стороны.
В полукилометре, за невидимой отсюда Кубанью, появился длинный каменистый склон горы. Это еще не те вертикальные масштабы, которые замаячили впереди на горизонте, но уже внушительно: торчит из земли огромный край слоеного пирога, отрезанный могучим нартом.
Лучше бы, думает Сурен, не покупать палатку, а взять в аренду. Говорят, сейчас там простые механизмы, можно одному поставить за пять минут. А какие палатки были раньше! Минимум вдвоем нужно было натягивать, а лучше вчетвером, иначе не выровняешь.
Со времен армии Сурен помнит металлические колышки с загнутыми краями. По «шапочкам» было удобно бить, чтобы загнать их в землю, а крючки, которые образовывались с обратной стороны, были идеальной формы, чтобы браться за них двумя пальцами и выдергивать колышки из земли. Тогда, восемнадцатилетним пацаном, Сурен задавался вопросом, специально ли советские инженеры придумали такой удобный крюк или это совпадение. Тридцать лет спустя помнит и тот вопрос, и те крючки. Помнит тепло нагретого солнцем брезента.
Вдруг пассажиры замолкают, и в салоне повисает тишина. Сурен даже оглядывается, все ли в порядке. О чем они только что говорили? Оба смотрят на дорогу – там въезд в Усть-Джегуту.
«Идея с палаткой замечательная. Галка (это он про жену) обязательно согласится на такой выезд. Но стоит ли ей рассказать об этом заранее?» – думает Сурен и тут же отвечает: «Не стоит. Сообщу ближе к делу. В мае. Или летом. Или если напомнит про сегодняшний утренний разговор».
«Давай мы тебе купим фоторужье, как у Шарика, и будешь на голубей с балкона охотиться», – сказала она. Он видит, как она стоит к нему спиной – моет посуду в раковине. Плечи трясутся от смеха. Он встает, прижимается к ней. Тянется поцеловать шею, но она отталкивает локтем. Он успевает коснуться губами ее волос и почувствовать их запах.
Усть-Джегута имеет статус города, хотя городом здесь и не пахнет. Это большая деревня, зажатая между Кубанью и Большим Ставропольским каналом, нанизанная как шашлык на извилистую дорогу. Из интересного тут только вид на дамбу, через которую идет сброс воды в канал (Сурен обращает на нее внимание своих попутчиков), и длинные ряды теплиц агрокомбината «Южный». Рассказывает, что они принадлежат Москве и все овощи поставляются только в столицу.
Степа и Полина удивляются, какую большую территорию занимают теплицы («Около пяти километров»), и еще больше, что овощи «прямиком идут на Москву» («В восьмидесятых годах построили для поставки москвичам, и так оно до сих пор и работает»).
– Это же сколько людей нужно, чтобы обрабатывать такую территорию?
– Там все автоматизировано по последнему слову техники. Десять-пятнадцать человек – вот и все хозяйство.
– Серьезно? Пятнадцать человек? – удивляется Степа.
– Может, двадцать…
Сурен всегда рассказывает своим пассажирам историю про автоматизацию и десять-пятнадцать человек. Откуда у него эта информация, он уже не помнит.
А горы становятся все ближе, выше и тяжелее. Город Усть-Джегута плавно перетекает в село Важное. За Важным, сразу за небольшим подъемом, горный хребет с правой стороны принимает форму морской волны, грубо валящейся на небесную серую гладь. Над ним, чуть левее, солнце прорвало плотную завесу несколькими тугими желтыми лучами, которые уперлись в дальние холмы, как распорки.
– Красиво. – Полина фотографирует вид телефоном.
И пока машина делает плавный поворот, справа открывается первый по-настоящему кавказский вид на долину, с горными снежными хребтами, выглядывающими из-за спин друг друга. Над ними обозначился край серого неба, за которым, как проталина, показалась голубая лагуна. В эту небесную брешь, в невидимую за горными хребтами яму, льется свет. Дорога, плавно виляя, ведет в ту сторону – сторону золотого света на горизонте.
Ниже по ущелью, прямо под лысыми холмами, как грибы после дождя, только что проклюнувшиеся из-под земли, торчат одноэтажные дома станицы Красногорской. Но буквально через несколько сотен метров, после очередного подъема, дорога ныряет вниз и оказывается между двух полей, за которыми видны дома уже следующих поселений – крошечного поселка Правокубанского (Юрий Антонов обзавидовался бы наименованиям здешних улиц: Вишневая, Грушевая, Садовая, Ромашковая, Виноградная, Малиновая, Клубничная, Абрикосовая, Тюльпановая, Сиреневая, Зеленая, Южная – ох!) и большего аула Сары-Тюз, название которого переводится как «желтая долина», что довольно точно описывает окружающую природу.
Местность здесь гористая, а земля дефицитная. Самые благоприятные участки для жизни вдоль рек, на их скудных неровных берегах. Села и аулы становятся более вытянутыми, границы между ними размываются, дома и заборы начинают походить на своих хозяев – натруженных жизнью крестьян, с обветренными лицами и мятыми губами.
За мостом через Кубань лежит аул Кумыш. Он быстро переходит в поселок Орджоникидзевский. С той стороны реки виднеются Малокурганный и дальше, выше по течению, Новый Карачай. Здесь уже не отличишь, где кончается гора и начинается жилище. Человек тут окончательно слился с природой: там дом нависает над рекой, здесь огород заканчивается под отвесной скалой… Где стена? Где скала?
Линия горизонта непривычно близка и высока – это те самые горы.
Едут уже около двух часов. Дорога утомила. Все молчат. Степа показывает причудливый рисунок слоистых скал над головами. Заскользили взгляды по отвесной каменной поверхности, но реплика безответно повисает в воздухе. Нет сил разговаривать.
В мыслях Сурена рваные воспоминания дня. Прожженная куртка Семена. Загребущими движениями Женька изображает медведя, ловящего рыбу. Васины кроссовки. Чудак с дипломатом. Маленький жиклер: стучит им по ладони, продувает. А поверх этих видений Альбертыч в меховой шапке, со впалыми щеками, длинным носом и равнодушным взглядом – стоит обособленно, наблюдает со стороны, и нет никакого желания просить у него палатку.
Мысли не отвлекают Сурена от дороги. Езда по серпантину способствует концентрации внимания. И черный автомобиль, появившийся на спуске в паре сотен метров левее от трассы, он тоже замечает. Перед глазами Альбертыч, с новым чемоданом, с блестящими металлическими замками, на которых остаются жирные следы пальцев, пытается сказать что-то про палатку, про ремонт котла, палатки, впалые щеки, пока тот летит на скорости прямо на трассу, хотя пора тормозить, выворачивает колеса слетает в поле поднимает пыль и по кратчайшей траектории вылетает на дорогу сильно ударившись днищем и вскинув передние колеса прямо на него…
– Держись! – успевает рявкнуть Сурен, выкручивая руль в сторону.
Их там полная машина. За рулем мальчишка. Огромные глаза на белом лице. Тонкие пальцы на руле. На пассажирском – нерусская женщина в платке. Она кричит в ужасе. За ней еще три детских лица.
Момент удара – это всегда самое эмоциональное воспоминание об аварии. Миг прерывания продолжительного плавного движения, когда вдруг вырывает из потока и дергает так, что ни мозг, ни мышцы не успевают среагировать, тело будто по щелчку выключается и дальше не способно даже на инстинктивную защиту. Несколько раз так было в жизни Сурена и всегда похоже: хлопок, провал в памяти, глаза открываешь – приехали. А в животе «послевкусие». Потом даже не можешь пересказать, как это было.
Удар… и тишина. Внешняя тишина, которая изнутри наполняет тело пульсирующим звуком давления крови в висках. Поразительный чистый звук, неестественный, будто подается через наушники прямо в ушную раковину. Магнетизирующий ритм ударов сердца поверх учащенного дыхания, когда вдыхаешь и ртом, и носом, чтобы восстановить нехватку кислорода. Сбитое бегом дыхание. Страх перед невозможностью заставить ноги бежать. Зыбкий песок. Ноги в нем так и вязнут. Падаешь на руки и ползешь. Вверх, выше, выше, хотя бы до корней, торчащих из-под обрыва, из-под дерна, чтобы ухватиться и вытянуть себя. Но сил не остается. Камешки и иголки впиваются в ладони. Ноги как не свои. Песок во рту и в глазах. А тот – безликий и неотвратимый – сзади: хрипит, тянется, хватает за штанину. Раз – неудачно. Второй – неудачно. Но в итоге достает. Цепляет. Подминает.
Сурен открывает глаза. Первое время не понимает, где он и что случилось, но быстро приходит в себя и начинает панически себя ощупывать. Живой, невредимый, слава богу. Слава богу! Глубоко и с облегчением вздыхает, и по всему телу разливается легкость и благодать. Перед глазами бледное лицо мальчишки.
«Ах ты сукин сын, – думает Сурен. – За малым не погубил».
Перед глазами жена. Она стоит там внизу, четырьмя этажами ниже, на ступеньках, в пальто, в новых ботинках, обернулась к нему, смотрит вверх не отрываясь, широко улыбается. Она и далеко, и близко, потому что глаза ее буквально на расстоянии вытянутой руки, и накрашенных красной помадой губ можно коснуться, только потянись. Она будто хочет что-то сказать, но не решается.