ился медведь, каждую поляну, на которой они делали привалы, каждый родник.
Этот маршрут выведет на тропу грибников не раньше чем через десять километров, но до нее еще нужно добраться. По пересеченной местности, под грузом негабаритной ноши и с отекшими плечами, они добираются до тропы уже ближе к закату, уставшие и изможденные настолько, что не остается сил на разговоры. Впереди еще несколько километров, в том числе тот крутой подъем, с вершины которого угрожающе нависает каменный валун. Сколько мальчишек мечтало столкнуть его вниз! Тропа узкая. Идут друг за другом. Сурен видит ноги впереди идущего. Не разглядеть, как ни старайся, во что он обут. Мешки бьются о колени и время от времени вынуждают оступиться. Сильно пахнет рыбой. Пару дней от этого запаха не отмыться. Мешки сырые: чем дольше несешь, тем они тяжелее, а чем ближе к вечеру, тем они холодней.
…И тот бег он помнит. Беспомощность, с которой пытался на четвереньках карабкаться по песчаному склону, где ноги увязали по щиколотку. Песок был холодным и каменистым, полным веток и сосновых иголок. Он осыпался тем сильней, чем быстрей ты старался по нему бежать. Но силы и так были на исходе, поэтому к спринту Сурен был не готов. Не способный оторваться, беспомощный и пойманный с поличным, он повалился на песок и горько заплакал.
Глава 3. Утро
Несвязный и неконкретный, пустой и бессмысленный утренний сон тает незаметно, как испарина на стекле.
Сурен лежит с закрытыми глазами и постепенно осознает, что уже какое-то время не спит, а слушает звуки, доносящиеся извне комнаты. Сначала это был приглушенный шум воды из ванной, прерываемый стуками предметов о раковину. Потом манипуляции с очисткой кошачьего туалета. Теперь периодические вскрики недовольной половицы. О смысле некоторых действий жены догадывается по дополнительным звукам: стук дверцы шкафа в зале – убирает постельное белье, шум крана на кухне и удар по плите – ставит чайник.
Сурен переворачивается на спину и смотрит вверх: на стену шифоньера, на потолок, на то место, где по ночам ползают чужие лучи света.
Жене на работу к восьми. Сейчас (судя по ее действиям) начало восьмого. Чтобы в Минводах быть в одиннадцать, из дома нужно выйти в девять тридцать. В запасе есть около двух часов. Пора вставать, потому что они с женой всегда завтракают вместе. Но даже если бы не завтрак, сна уже все равно не видать.
Вероятность очередного «пустого рейса» (четвертого или пятого по счету?) демотивирует настолько, что Сурен чувствует себя разбитым, едва проснувшись.
С другой стороны, перспектива остаться в четырех стенах на суточное растерзание самоедству еще хуже.
И вдруг вспоминает про газовый котел. Ну, конечно! Вчера звонил старший сын и спрашивал, из-за чего может гаснуть пламя. Сурен обещал завтра, то есть сегодня, заехать и посмотреть. Но план-то более хитрый. До них с женой дошли слухи, что у сына начались новые отношения, но от прямых вопросов он уклоняется. А тут такая возможность увидеть все своими глазами. От этих мыслей Сурен ободряется, скидывает одеяло и быстро одевается.
Галина стоит в коридоре у зеркала, подняв подбородок, прикрыв глаза – красит ресницы. Рядом с ней, удивленно разведя рукава («Ничего себе!»), на плечиках висит медицинский халат. В позе сфинкса на кресле бдит Кики.
– Доброе утро, – не отвлекаясь от зеркала, говорит Галина.
– Доброе… если оно доброе.
Когда Сурен проходит мимо жены, у него мелькает мысль шлепнуть ее по мягкому месту, но не решается, понимая ювелирность дела, которым она занята. Успевает глянуть в зеркало. Маленькой щеточкой она поддевает ресницы и вытягивает их вверх.
Раздавив нервную половицу, он выдает фразу из кинофильма, ставшую семейной шуткой: «Мамаш, а ты ей бровь-то замажь» – и закрывается в ванной. Через время выходит, спрашивает у Галины, чем она будет завтракать, и идет на кухню. В холодильнике ему приходится проверить содержимое нескольких пиал, накрытых блюдцами, прежде чем найти нужное – салат со свеклой и зернами граната. Раскладывает его на две тарелки и убирает пустую пиалу в раковину.
Далее достает сыр, масло и хлеб. Принимается нарезать хлеб, но тут же прерывается, пробует лезвие, так и есть – затупилось. Достает второй нож. Пробует пальцем, прикладывается к ждущей на плахе булке. Ненамного лучше. Решает позже наточить.
Делает бутерброды. Сторона масляного брикета оказывается короче длины хлебных ломтиков, поэтому кладет по два отрезка масла с нахлестом. Нарезает треугольный кусок сыра. Досадует, что с одной стороны бутерброда сыра получается больше, чем с другой.
Разливает кипяток по кружкам, следом добавляет заварку. Из отдельного блюдца, с крышечкой в виде сосновой шишки, достает дольки лимона к чаю, заранее нарезанные и посыпанные сахаром. Лимон тонкокорый, должен быть кислым.
– Все готово.
Галина приходит не сразу. Заканчивает свои дела, выключает свет, раздавливает половицу. В это время Сурен стоит у окна, опершись на подоконник, и смотрит на унылое туманное утро 14 марта 2008 года. Голый вид на коробку впереди стоящего дома по-прежнему кажется чуждым, хотя ряд тополей, ранее мешавших этой оптической стерильности, был срублен еще несколько лет назад. В некоторых окнах горит свет. В одном из них видно женщину у кухонной плиты. Вдоль безлюдной аллеи стоит неплотный ряд лысых пеньков, пустивших из висков отростки. На фоне общей серости только и выделяются что желтые окна напротив да зеленая крыша недостроенной бетонной коробки внизу, которая должна была стать магазином, а стала памятником взяточничества главы администрации.
Когда Галина нервничает, ее движения суетливы. Как сейчас: она быстро заходит на кухню, поправляет занавеску, садится на стул, подвигает к себе тарелку, отодвигает чашку чая, желает приятного аппетита, берет хлеб, откусывает, берет вилку (слишком близко к зубцам) и принимается за салат.
Сурен отмечает ее настроение, но продолжает молчать. Его томит вчерашний неудачный день, и сейчас он собирается с духом, чтобы об этом заявить. Очевидно, что Галина обо всем догадывается, потому что еще при выходе из спальни он промахнулся с интонацией. Повисшее молчание сейчас более чем красноречиво.
Он пробует салат. Вкус ингредиентов так смешался, что кроме гранатовых ядер одно от другого не отличить. Кусает хлеб. Выдохшийся, позавчерашний. Пережевывает. На выдохе:
– Ну что, мать: «мы вместе со звездами медленно па-адаем, па-адаем вниз». – Тянет мимо нот, лопаются «п» на губах.
Не прерывая движения, Галина доносит вилку до рта, жует. Теперь она делает это слишком медленно (злится), оттого еще больше раздражает Сурена.
– Вчера не заработал – сегодня заработаешь.
Двадцати пяти лет семейной жизни достаточно, чтобы читать друг друга без слов. Сурен слышит тон и интонацию ее голоса, видит, как она отрывает кусочек хлеба и подносит его к губам, как она держит спину, как моргает. Ему все ясно. Ему так же все ясно про свои движения и слова, которые, он это прекрасно понимает, Галина читает не хуже его. Они оба знают, что этот разговор в том или ином виде должен случиться, как утренний ритуал. Его нужно просто исполнить. В одно действие, без антракта. И дальше утро войдет в свою колею.
– Да, но только и позавчера, и позапозавчера, и уже всю неделю катаюсь, а результат – дырка от бублика, – даже вилку кладет, чтобы большим и указательным пальцами изобразить тот самый бублик.
Галина продолжает молчать. Выдерживает паузу в надежде, что Сурен сам ее прервет. Но и он молчит.
– И что ты предлагаешь? Не работать? Останься дома, отдохни день-другой, – наконец спокойно говорит она.
Он глубоко вздыхает. Продолжает жевать, держа в одной руке вилку, в другой хлеб. Обращает внимание на Кики, которая входит на кухню, след в след ставя лапы. Сытая, поэтому движения плавны. Глаза прикрыты, хвост опущен. Пришла за компанию.
– Что тут предложишь? – Он возвращает взгляд в тарелку. Помогает хлебом собрать салат на вилку. Мелко кивает, как бы демонстрируя глубину проблемы и собственную беспомощность перед ней. Говорит: – Если так пойдет и дальше, то скоро зубы на полку положим.
– Ой, только давай мы пока не будем от голоду умирать. – Голос Галины становится тверже. – Слава богу, ты не один работаешь в этом доме. Слава богу, у нас есть взрослые дети. Давай мы еще поживем немного, хорошо?
– Боюсь, что с твоей зарплатой мы долго не протянем.
Галина работает фельдшером на скорой помощи и получает пенсию. Они не раз поднимали разговоры о перспективах жизни на эти деньги. Удивительна трансформация, которая произошла в отношении этих доходов со временем. Если раньше Сурен мог такое говорить только с пренебрежением и ухмылкой, то теперь еще неизвестно, кто больше зарабатывает, ведь расходы работа Сурена тоже несет большие – бензин, ремонт, расходники… И все это они тоже не раз обсуждали.
Повисает еще одна пауза. Неловкая, в первую очередь для Сурена. Он бросает на жену осторожный взгляд. У нее восковое лицо с улыбкой Моны Лизы, что говорит о ее предельной концентрации. Ничто не может так вывести его из равновесия, как ее снисходительная улыбка. Пауза становится кричащей. Сурен сдается и меняет тему разговора:
– Сережка звонил?
Галине нужно время, чтобы переключиться. Она утвердительно кивает, делает глоток чая и только после этого говорит:
– Звонил. Вечером. Из общежития. Сказал, все хорошо. Учеба в порядке. Работой доволен.
– Не понимаю, какая может быть работа, когда ты учишься? – с облегчением Сурен цепляется за новую тему разговора.
Галина берет бутерброд и кусает его за «сырную» сторону.
– Что это за учеба такая? – продолжает он. – Не хватало еще, чтобы его отчислили.
– Говорит, на четвертом курсе можно. Все так работают. Университет поощряет.
Сурен качает головой. Он и сам обсуждал это с сыном. Пытался убедить его сосредоточиться на учебе, потому что второго шанса попасть на «бюджет» не будет. Сын с ним спорил.