– Ну, слушай, – говорит Галина, – у него голова есть на плечах. Думаю, он знает, что делает.
– Да кто бы спорил. Просто это как-то… – Сурен пытается подобрать правильное слово. «Глупо»? «Странно»? Все не то. Не может он дать сыну в этой ситуации совет. Только и остается, что полагаться на здравомыслие сына.
Так и не сумев закончить фразу, он переходит ко второму сыну – старшему:
– Стас звонил?
– Нет.
Сурен отпивает горячий чай, обжигается, с усилием глотает. Говорит:
– Мне звонил. Котел в доме стал тухнуть. Просил посмотреть. Сегодня заеду к нему, – примеряется к бутерброду, кусает со стороны горбушки, на которую приходится острый клин сыра. – Посмотрю. Либо клапан, либо труба поехала. Может, забилась. – Пауза. – Ну и посмотрю, что там к чему.
– Не сказал, когда заехать? Ты без него будешь смотреть?
Сурен понимает, к чему она клонит. Он своей паузой ее к этому и подталкивал. Это то, что волнует их обоих.
– Нет, просто спросил, в чем может быть проблема, а потом говорит: будет время, заедь, посмотри. Если сегодня с одиннадцатичасового не возьму, то сразу к нему. Он на работе будет, как я понял. – Кусает, запивает. – Так что секретов он там не хранит.
– На кухню зайди, в холодильник загляни. Он же не готовит совсем. Если там живет девушка – это будет понятно.
– Это если он там ночует.
– Получается, что вчера ночевал, раз заметил, что котел тухнет? Если он там не живет, это будет понятно.
Галина доедает бутерброд, берет обеими руками кружку, упирается локтями в стол и не спеша, с видимым удовольствием пьет чай.
– Я все равно не понимаю, что это за тайны. Ну, есть у тебя кто-то, скажи об этом, что за секрет-то такой от родителей? – возмущается Сурен.
Молчит Галина. Смотрит в чашку, дует на горячее, на плавающую половинку лимона, осторожно прикладывается к краешку губами.
Сурен вдруг вспоминает про зайца.
– Представляешь, – говорит, – вчера зайца сбил, не доезжая до Водораздельного. Прям почувствовал, как он ударился о днище. Вышел, начал искать и не нашел.
– Ночью?
– Ну да. Ходил с фонариком туда-сюда вдоль обочины, не нашел. Ему-то и спрятаться там негде было. Кругом пусто. Удрал засранец.
– И слава богу. Пусть себе живет на здоровье.
– От волка бежал, на медведя напал. Судьбу не перехитрить. Значит, не суждено было под колесами погибнуть.
Галина делает последний глоток. Достает ложечкой лимон, берет его пальцами за капающий край и впивается в кислую – до зажмуренных глаз и морщин на переносице – цитрусовую плоть. Сурен видит это и отворачивается. Жена всегда это делает некрасиво. Слишком некрасиво для человека, который любит лимоны. Ему не нравится это со времен ее первой беременности, когда она закрывалась на кухне, обливалась слезами, но ела лимоны килограммами. Его раздражали и ее слезы, и ее искаженное лицо, и маниакальная потребность в лимонах.
Лоскут цедры падает на дно тарелки. Галина встает из-за стола и собирает посуду. У Сурена остается лишь то, что он держит в руках, – кружка и бутерброд. Она начинает мыть посуду.
– Знаешь, о чем я вчера подумал? – говорит Сурен, перебивая шум воды. – Я подумал сходить на охоту.
– Не смеши меня, – без намека на иронию отвечает Галина.
Он оборачивается:
– Я серьезно. Вчера почувствовал острое желание пойти в лес с ночевкой. С костром, спальным мешком… Просто пойти на природу с мужиками.
– А охота здесь при чем? Кого стрелять собрался?
– Есть в аэропорту у нас старый таксист, охотник, вроде нашего соседа…
– Может, мы тебе фоторужье купим?
– …я думаю с ним поговорить, чтобы он в следующий раз взял меня с собой. Без ружья пошел бы, клянусь. Просто ради того, чтобы побыть на природе, отдохнуть от дороги, от машины… – Он вдруг слышит вздохи и поднимает взгляд на жену. Она стоит спиной к нему, но по содроганью плеч и закинутой голове понимает: смеется.
– Что смешного?
– А-ха-ха! – Галина начинает смеяться в голос. – Давай мы тебе фоторужье купим, как у Шарика в мультике, будешь на голубей с балкона охотиться. Ха-ха-ха!
Чувство юмора Галины – это особенная черта ее характера. Если бы однажды Сурену пришлось дать жене словесный портрет, то он бы отдельно подчеркнул ее способность легко, по щелчку пальцев, рассмеяться до слез. Внутри ее как будто срабатывает спусковой крючок, и она тут же до краев наполняется смехом и исторгает его из себя, пока тот не выйдет без остатка.
Так было всегда, даже тридцать лет назад, когда они только познакомились. Ее смех обезоруживал самодовольного городского модника, пытавшегося щеголять перед сельской девчонкой, гостившей у тетки. У него брюки клеш, волосы до плеч, пальцы за ремень, очки «авиаторы». Его манеры, которые одних смущали, других привлекали, Галиной либо игнорировались, либо вызывали легкий, звенящий смех. А ее улыбка! А глаза! Ее свежесть и воздушность без особых усилий подавили в нем волю к сопротивлению, и каждые выходные он мчался те самые ненавистные ныне сто километров, только в другую сторону – из Лермонтова в Кавказский.
Были разные стадии принятия ее смеха. В начале отношений он очаровывал звоном сладкоголосой сирены, влекущей броситься в омут с головой, лишь бы только коснуться спелых губ – источника лазоревой песни.
Потом, в первые годы после свадьбы, ее смех стал раздражать. Как тогда, на картофельном поле, когда она предложила ему залезть в мешок, чтобы все завидовали, какой богатый урожай они собрали. Он злился и грубил в ответ. Увы, но из-за его комплексов проливались девичьи слезы. Было такое. Было.
Потом наступила фаза смирения, когда Сурен стал видеть в смехе жены часть ее характера, относился с пониманием, но больше безразлично, хотя много раз отмечал, что и ее чувство юмора, и манера смеяться окружающими воспринимались радушно. Галина всегда была душой компании и едва ли не источником хорошего настроения на любом празднике. Тогда же к Сурену стало приходить понимание, что его отношение к юмору жены испорчено исключительно субъективным обстоятельством – кризисом супружеской жизни.
В последние годы ее смех вновь, как в самом начале, стал вызывать умиление. Наступила фаза принятия, которое касалось не только деталей характера жены, но и себя со всеми своими недостатками, своего места в жизни, упущенных возможностей и, наверно, даже предсказуемого будущего.
Сейчас, глядя на смеющуюся жену, поддевшую его сравнением с Шариком, он и сердит, и нежен, но чем дальше, тем больше нежен, поэтому вскоре не выдерживает, встает и обнимает ее сзади, и целует в шею. Она отталкивает локтем («Перестань») и продолжает смеяться. Он делает вторую попытку. Прижимает силой, целует в шею и волосы, но вновь уступает ее слабой попытке освободиться. Возвращается на стул, закидывает ногу на ногу, хватается за кружку. А Галина уже выдохлась, успокоилась, стучит посудой, шумит водой. Через некоторое время оглядывается на него, ждущего внимания, машет головой, мол, насмешил так насмешил.
Но Сурен возвращается к разговору. Шутки шутками, но решение о походе принято, поэтому он старается говорить максимально спокойным голосом. Она перебивает:
– Сурик, – так называют его близкие, – ну какая охота?! Я тебя умоляю. Чтобы ты пошел куда-то с ночевкой, этого просто не может быть.
– Да почему нет?! – восклицает он.
И дальше разговор поворачивает в неприятную для него сторону: Галина готова спорить, что дальше слов эта затея не пойдет, потому что он «слишком трудный на подъем».
– Я против, что ли? Ради бога – иди, – говорит она, вытирая руки о полотенце.
Сурен предпринимает очередную попытку объяснить суть своей идеи, цель похода, план, но какие могут быть аргументы против ее «посмотрим». Она складывает полотенце, вешает его на ручку духовки и уходит в ванную. Разговор обрывается едва ли не на полуслове.
Задела самолюбие. Посмотрим? Посмотрим!
Сурен убирает кружку в раковину и перемещается в коридор на кресло – его традиционное место проводов жены на работу. Упрек в том, что он трудный на подъем, из уст жены звучит не в первый раз. Самое неприятное, что все прошлые разы она оказывалась права…
«Чертова колея рутины так глубока, что выбраться из нее непросто, но в этот раз все будет по-другому. Пойду на принцип. Не дам ей повода так ухмыляться впредь».
Сидит в кресле, неосознанно кусает усы, помогая фалангой пальца прижимать волоски к губе – всегда так делает, когда нервничает. Время от времени волос отрывается, и тогда он сдувает его в пустоту.
Вскоре Галина выходит из ванной и направляется к шкафу. Снимает фартук и вешает его на крючок. Надевает медицинский халат и застегивает его на пуговицы, поглядывая на себя в зеркало. Пальцы быстро бегут сверху вниз, совершая манипуляции без единой осечки.
– Вчера Яшка Масляков умер, – говорит она. – Сердечный приступ.
– Однорукий, что ли?
– Да.
Несколько лет назад Сурен мельком видел его, когда проезжал мимо. Тот выглядел как типичный алкоголик. А когда-то – Сурен только переехал в Кавказский и они вместе работали на стройке – Яшка был высокий, статный и красивый парень, избалованный девичьим вниманием. Тогда у него еще было две руки. Он играл на гитаре, громко пел, много пил и носил восхитительные ухоженные усы-подкову.
Галина продолжает оглядывать себя со стороны: засовывает руки в передние карманы халата, очевидно не пригодные для этого, и делает по полоборота в обе стороны. Снова опускает руки вдоль тела. В отражении замечает ниточку на халате, стряхивает ее на пол.
– Он же пил страшно. – Она достает из шкафа губную помаду. – Просто не просыхал. Откуда у людей столько здоровья, я не понимаю. – Снимает колпачок и поворотным движением выдвигает кончик помады. – Пока зима, холодно, его не видно было, а как потеплеет, только пенсию получит, и все – неделю валяется под кустами возле техникума.
Прикладывает кончик помады к середине верхней губы и давящим, деформирующим губу движением проводит линию в одну сторону. Тут же, не отвлекаясь, повторяет это движение в другую сторону. Пару секунду не моргая смотрит на себя, и, удовлетворившись результатом, продолжает: