– Наверно, его Витьку бабка заберет или в детский дом оформят. Бедный ребенок… – Прикладывает кончик помады к уголку нижней губы и делает два движения в одну и другую сторону. Внимательно смотрит на себя. Закусывает одновременно обе губы, чтобы их края ровно отпечатались друг на друге, и принимает невозмутимое выражение лица. Замирает на мгновение и, довольная, выдыхает. Кончик помады тут же прячет головку и закрывается колпачком.
– Я тебе рассказывала, как Витька мне в школе конфеты принес?
Сурен отвечает отрицательно, и Галина, доставая из шкафа коробку с ботинками, вспоминает, как, работая медсестрой в школе, всячески ему помогала, например, давала деньги на стрижку.
– Который час? – вдруг прерывается она.
Сурен подается вперед, чтобы увидеть за дверным косяком часы в большой комнате.
– Без двадцати.
В общем, живя без матери, с отцом, Витька проникся к ней, как к родной. Приходит Новый год. На утренник она наряжает его в костюм цыгана.
– Представляешь, – Галина уже сидит в кресле с ботинком в руке, – утренник заканчивается, и он заходит ко мне в кабинет: «Это вам». И протягивает шоколадные конфеты из своего подарка. Не карамельки, а именно шоколадные. У меня слезы как накатили, ком в горле, говорить не могу. Пытаюсь благодарить его, но отказываюсь, говорю, что мне в моем возрасте сладкое нельзя… Что видел этот ребенок в жизни? Откуда у него столько добра, я не знаю.
Вдруг замолчала. Закачала в недоумении головой. Взгляд уперся в пустоту, в воспоминания.
Пока она говорила, Сурен вспомнил, что несколько раз слышал эту историю. Как минимум про конфеты. С того момента, как она достала ботинки, которые они купили несколько недель назад, его внимание сосредоточилось на них. Она их ни разу еще не обувала. Когда Галина пробуждается от задумчивости, он кивает на ботинки.
– Да, в них пойду, – оживляется она. – Думаю, что погода позволяет. Тем более что идти мне тут всего ничего.
– Давно пора было. Как у тебя терпения еще хватило столько выдержать, – наклоняется вперед, упираясь локтями в колени, и рассматривает, как она обувается.
Галина быстро справляется и встает. Через беспокойную половицу возвращается к зеркалу, где вновь принимается дефилировать на свободном квадратном метре.
– Шикарно, звездунь, просто шикарно, – говорит Сурен, больше довольный настроением жены, чем ботинками.
– Какие удобные – ты не представляешь!
Последние движения по квартире, раздражающие половицу. Это взяла, то поправила. Свет потушила и здесь, и там. Контрольный взгляд в нутро сумочки. Проносится мимо Сурена, надевает шарф, надевает пальто. Для прощального поцелуя Сурен даже встает с кресла, но поцелуй лишь обозначается, чтобы не испортить накрашенных губ.
– Иди по центральной аллее. Я посмотрю, как сидят ботинки, – подмигивает он.
Кокетливая традиция, зародившаяся едва ли не с тех пор, как они переехали в эту квартиру: каждый раз, когда Галина надевает новую вещь, делает укладку или одевается на торжество, Сурен просит ее выходить со двора по центральной аллее, то есть перед окнами дома, чтобы иметь возможность посмотреть на нее со стороны.
Галина уже было отвернулась, но оборачивается, улыбается и показывает язык.
– Ладно.
Выходит в подъезд и закрывает дверь.
Сурен гасит свет, накидывает на плечи куртку. За неимением иных, обувает женские розовые шлепанцы, в каждый из которых помещается по четыре пальца. На носках, как цапля, проходит через зал на балкон и выходит в студеную мякоть утра. Железные перила мокрые и неприятные, отдергивает руку, прячет ее под куртку.
Галина выходит через пару секунд и, как и обещала (как он и просил), направляется прямо к центральной аллее – аллее Ветеранов. Быстрым шагом преодолевает гравийный настил, но на земляной тропинке, ведущей к лестнице, сбавляет ход, чтобы не испачкаться. Широкий шаг, второй, легкий прыжок – и вскакивает на спасительную ступеньку. Справилась!
Она оглянется, только когда повернет налево и окажется к дому полубоком. Не помашет и не улыбнется, а просто оглянется на окна на ходу. Сурен улыбается, представляя, как она удивится, что он за ней наблюдает не как обычно – из окна кухни, а с балкона. Думает, может, послать воздушный поцелуй? Или помахать?
И пока он размышляет, как поступить, замечает у противоположного дома женщину, которая метров с десяти что-то спрашивает у Галины, та ей отвечает, у них завязывается диалог. Далее женщина утвердительно кивает, идет навстречу и вот уже они вдвоем движутся в сторону поликлиники. Чем дальше они отходят, понимает Сурен, тем меньше шансов, что жена обернется. Им нужно меньше минуты, чтобы через аллею и диагональный тротуар дойти до угла дома и скрыться за его стеной.
Сурен продолжает смотреть в сторону того угла. Там дальше – за ним – растут разлапистые ели, между которыми виднеется асфальтовый проспект. Еще дальше – за проспектом – другой ряд елей. За их макушками фрагмент стены Дома быта. За ним верхние этажи Новых домов. Над ними – небо.
Смотрит левее. Скользит взглядом по центральному магазину – бетонной коробке с большими окнами. Видит крыши частных домов и голые деревья. В хорошую погоду далеко за ними пестрят поля и лесополосы, обрезанные на горизонте, где в низине скрывается Черкесск, но сейчас эти виды затянуты опустившимся войлочным небом.
Смотрит в другую сторону, но тут вид ограничен коробками соседних домов. Смотрит наверх. Небо висит низко – куполом растянуто на палках антенн.
Вдруг осознает, что продолжает улыбаться. Тень неудавшегося сюрприза. Ноги устали стоять на цыпочках. Опускает пятки на плитку, и их пронзает ледяной ток. Постепенно чувство притупляется. Свежесть утра бодрит. Зевает. Изо рта идет слабый пар. Делает глубокие вдох и выдох: пар все равно хилый.
Замечает на балконе впереди стоящего дома женщину. На ней яркая красная куртка. Она вышла совсем недавно, иначе Сурен заметил бы такое цветное пятно раньше. В правой руке она держит сигарету. Курит.
Сурен ее не узнает и не помнит, чтобы когда-то видел на этом балконе. Разве что, может, вчера ночью. Квартирантка?
Вдруг перед глазами возникает исхудалый болезненный профиль Ларисы. Чужая в поселке, она так же курила на балконе, опершись на подоконник, смотря на противоположный дом, на людей внизу. В своей тоненькой ручке, согнутой в локте, она держала сигарету, которая была толще ее спичечных пальцев. Сурен никогда не видел ее с улицы, только со спины, когда сидел в зале на кресле.
Неожиданное воспоминание вызывает в нем чувство горькой утраты, и перед глазами начинают мельтешить фрагменты, слова, детали того лета…
Когда они с Галиной заехали в Лермонтов ее проведать, она была уже плоха. Болезнь съедала ее день за днем. Таблетки и уколы помогали разве что снимать боль, но лечебного эффекта не оказывали. Ее взрослые девчонки и мать уже понимали, к чему все идет, но принять этого не могли. Галина предложила ей поехать в Кавказский: погостить, сменить обстановку, развеяться. Дать матери и дочкам отдохнуть. Она согласилась.
Место ей выделили в зале – в единственной комнате с телевизором. Она полулежала на диване, подсунув под спину подушки, головой к окну, чтобы видеть входящего. Руки поверх покрывала. Рядом таблетки и стакан воды. Несмотря на удушливый кашель, много говорила и улыбалась. Каждый раз, глядя на нее, Сурен не мог поверить, что это та самая красавица Лариска.
Однажды он спросил ее, не хочет ли она чего-нибудь. Ответила, что хочет курить. Он был рад исполнить просьбу. Это был первый за тридцать лет случай, с тех пор как сам бросил курить, когда он пошел за сигаретами. Вернулся, они вышли на балкон, она прислонилась к подоконнику, вставила в рот сигарету, которую достала из пачки еще в комнате, попросила помочь со спичкой. Затянулась и сильно закашляла. Она всю жизнь курила. Когда заболела, врач ей запретил. А потом разрешил. Иногда, когда очень хочется.
Сурен продолжает стоять на балконе. Смотрит на проходящих внизу людей. На открывающиеся магазины. На микроавтобус у елки. На гнутые перила, покрытые утренней росой. На истрепанные бельевые веревки и на жмущиеся друг к другу от холода прищепки. Плюнул бы вниз, да неудобно – еще кто увидит.
Без жены квартира вмиг опустела. Кошка куда-то запропастилась. Мрачно скользит собственное отражение в зеркале темного коридора. Возвращает на место тапки и куртку. Идет бриться.
Тщательно наносит гель. Омывает в горячей воде станок, считая, что горячие лезвия мягче режут. Начинает с шеи. Помогает подушечкой большого пальца смывать волоски, застрявшие в зазорах между лезвиями. Справляется минут за десять. Умывается. Наносит гель после бритья. Усы стриг недавно, поэтому их лишь осматривает, приглаживает. Помолодел? Вчера лицо казалось не своим. Сейчас же… Да нормальное лицо. Выбритые щеки освежают. Выглядит на свой законный полтинник.
Чистит зубы. Сплевывает в раковину и тут же омывает ее с ладони. После этого моет щетку – подставляет ее под струю, смотрит, как белые червяки под напором воды бегут меж щетинок. Стряхивает щетку. Убирает в стакан. Промакивает полотенцем лицо.
Возвращается в зал.
Пульт телевизора, спрятавшийся в складках кресла, находит не сразу. Тяжело валится на диван, стреляющий под тяжестью веса, и вспоминает, что хотел заточить ножи. «Да твою ж мать…» Пару секунд на раздумье, и тяжело поднимается.
«Плавно и легко – как парящее перо». Так учил Ванька-сосед. Большой был авторитет в этом вопросе. Отъявленный хулиган, коллекционер разнообразного холодного оружия, по большей части кустарного производства, по большей части принадлежащего старшему брату. Особое внимание он уделял хлесткому, завершающему движению кисти. И головой помогал себе: вначале прижимал подбородок к груди, а в момент отрыва лезвия от ремня резко задирал нос кверху, вслед за стремящейся упорхнуть рукой. Позже и жизнь, и опыт тысячу раз доказали неэффективность этого метода, против уверенного давящего движения. Финальной точкой дискриминации Ванькиной техники было замечание каменщика Петровича, десятком лет позже наблюдавшего за Суреном со стороны: «Ты нож точишь или хрен дрочишь?»