Шофер, которому предстояло стать «суженым» Эле, вез пассажиров. Во многих машинах сидели пассажиры, качались шляпы и чемоданы. Иногда из окон автобуса вырывалась даже ребячья песня. Пассажиры плыли рекой. Но у этого шофера «пассажиры» были особенные. Знаете, кого он вез? — коров!
Коровы ехали стоя и поглядывали по сторонам, как люди.
В Гургждучай и дома на колесах понравились, и песня ребят, летящая из открытого окна. Но коровы-«пассажирки» вызвали самый большой интерес. Понятно, каждому колхознику хочется иметь хорошую корову, а если и есть неплохая — с чужой не худо бы сравнить! Темно-красные, с круглыми, лоснящимися боками, они стояли в кузове грузовика и жалобно мычали.
— Как на подбор коровки!
— А вымя-то, вымя…
Удивлялись люди, протягивали руки, чтоб погладить, пощупать. А мой отец пожевал ус и сказал Эле:
— Эх, вот бы нашему колхозу таких!
Из кабины вылез шофер, довольный вниманием людей. Взобрался в кузов, осмотрел, похлопал «пассажирок», смахнул пыль с крайней.
— Латвийские красные, — как бы между прочим объяснил он. — Совхоз «Бложай» закупил.
Двигался и говорил шофер медленно, но сказал все, что надо было.
— Может, поменяем на ваших? — пошутил он, перехватив восторженный взгляд Эле.
Эле так и ела глазами блестящую, круглую коровку.
Не ответила Эле, только вспыхнула, словно не колхозу — ей меняться предложили. За Эле ответил мой отец:
— Незавидные наши. Как козы… А латыши не дураки. Коз не держат.
Отец, конечно, шутил. У нас в колхозе коровы — не козы. И все-таки нет таких красавиц, как эти «красные».
— Латыши — они с головой, — подтвердил шофер, и он мне тоже показался похожим на латыша, хотя я в жизни ни одного латыша не видела. — Чувствительные коровки, исхудали в дороге. Оправятся на пастбище — будет некуда молоко девать. Притомились в дороге… Напоить бы их…
— Напоите, почему же нет?
Люди очень хотели посмотреть, как «красные» пьют. А к тому же и сам шофер всем понравился. Не важничает, разговорчив, угостил мужчин латвийскими сигаретами. И что о скотине заботится, понравилось. А шоферов множество проехало, не один выходил из машины, запыленный, мучимый жаждой. Иной из-за баранки смотрит, как с трона, прищурясь, папироска в зубах. Наверное, не сто́ящей казалась такому наша Гургждучай, вынырнувшая вдруг на большой дороге. А этот, хоть и гордился своим грузом, с любопытством оглядывался вокруг, не сторонился людей.
Каждый звал шофера к своему колодцу, а он почему-то выбрал Шаучукенасов. Хотя Эле стояла опустив глаза и не приглашала во двор.
Ляксандра, конечно, не обрадовался, что по его владениям будут ходить, его воду лить. Но как тут на людях откажешь! Стоял Ляксандра, как аист, губы у него шевелились. Может, ведра считал? Может, заплатить попросит? Только кто за воду деньги берет? Наверное, и Ляксандра учуял, что не просто так скрипнула его калитка…
— Дай-ка помогу. Будешь здесь до ночи поить! — усмехнулась Эле, показав белые-белые зубы, и вынесла из избы свое ведро.
— Испоганишь мне! — недовольно крикнул Ляксандра.
Эле черпала воду, словно не слышала, и несла к кузову, а шофер поднимал ведра. Она поила латвийских коров, гладила, разговаривая с ними по-литовски. Я забыла вам сказать: Эле очень любит животных, особенно своих поросят. Люди шутят, что она их, как детишек, умывает и причесывает. Животные к ней сразу привыкают — стали и «красные» тянуться мордами.
— Эх, увез бы я тебя, девушка! — проговорил шофер, поднимая ведро.
Ударилось полное ведро о борт, и половина воды вылилась ему на сапоги.
— Я не корова! — усмехнулась Эле, и люди тоже усмехнулись.
И мне понравился хлесткий ответ. Больно смело хозяйничает здесь этот чужой человек. Поить пускай поит, а к чему эти шуточки?
— Так сколько причитается с меня, девушка? — снова спросил шофер, делая вид, что достает кошелек.
Эле ответила звонким смехом, и всем чудно́ стало, что серьезная, утопающая в работе Эле так смеется:
— Меня тебе все равно не купить! — и пошла, что-то напевая.
А шофер Ли́нас (его звали Линас!) смотрел, как она идет в том синем своем халате, и лицо его — взмокшее, с выступающими скулами, с прилипшими ко лбу волосами — становилось все серьезнее. Притихший, удивленный, смотрел он, какой-то совсем уже не гордый и не степенный. Мне показалось, что он и своими «красными» уже не так гордится.
— Красивый палисадник у тебя! — крикнул он Эле, отъезжая.
Ничем не отличался ее палисадник от других: настурции, розы, ноготки.
И Эле знала, что не отличается, но обернулась, словно ей рука на плечо легла, и посмотрела на свои грядки с цветами. Потом повернулась к дороге и долго глядела, а уже не было ни грузовика, ни коров.
— Эле, Рочкене велела сказать: на примерку завтра! — тронула я ее обмякшую руку.
Она вздрогнула.
— Что?
Обычно Эле всегда все понимает с полуслова, а тут не сразу поняла, чего я от нее хочу. Может быть, не сразу и узнала меня.
Неужели Эле забыла о нашей тайне?
— Ведро помял! — причитал посреди двора Ляксандра. — Что тут — заезжий двор, чтобы всякие пастухи шлялись? В другой раз чтобы не впускала! Слышишь?
Последние слова относились к Эле.
Эле всегда немного сутулится — наверное, от вечных коромысел с пойлом и водой. Если отец кричит на нее, она еще больше горбится. И Ляксандра привык, что Эле еще ниже гнет плечи и голову, когда он ругается.
А тут она в ответ повела плечами, словно стряхивая что-то. Эле сильная — какую хочешь тяжесть стряхнет, если только решится.
Ляксандра смотрел на дочь, выпучив глаза. Что это с ней? Что случилось? Что еще будет?
И я смотрела, смотрела, ничего не понимая, но довольная, что она не уступает хитрому старику.
— Обязательно примерим завтра! — Эле так прижала меня к своей груди, что у меня даже плечи заболели.
АНУПРАС И ЕГО БЕЛКА
Я, кажется, уже рассказывала, что к нам захаживают пассажиры. Одни довольствуются водой, молоком, а другим хочется чего-нибудь покрепче.
Но самогонка вывелась года два назад, когда начальником районной милиции поставили Ванаге́лиса. Это у него фамилия такая — Ванагелис[2], — а сам он вовсе не похож на ястреба: низенький, толстый, глаза голубые. Разговаривая, похлопывает себя по животу, облизывает нижнюю губу, иногда конфеты раздает ребятам, словно ксендз. Он и «баюшки» пропоет малышу, взяв на руки. Вот так, по-хорошему, без ругани, Ванагелис разузнал, кто и где самогон варит. Однажды он собрал в кучу все «аппараты» и сжег их посреди улицы на глазах у прыгающей вокруг детворы.
Я до сих пор помню тот костер, люди целый год о нем судачили. Это было необычайное событие, затмить которое может, пожалуй, лишь появление дороги. Уничтожив «аппараты», Ванагелис как бы между прочим сказал:
— Ну, а теперь, если повторится, будете иметь дело со мной!
Будто бы и не он самогонщиков выследил, не он «аппараты» уничтожил! Да, может быть, и смешон Ванагелис, но только после того случая никто больше не осмеливается даже каплю самогона сварить.
Те, кто просит «покрепче чего-нибудь», удивляются. Как это здесь, в такой деревушке на отшибе, среди болот, у самого леса, никто «не гонит» самогон? Видно, они не знают Ванагелиса… А Ванагелис, если слово сказал… Ну, о Ванагелисе вы еще услышите.
Между прочим, Анупрасу Ванагелис не запрещает варить пиво. Нет, он не покрывает его, не думайте! Он просто не знает, чем промышляет Анупрас. Когда кто-либо жалуется на Анупраса, Ванагелис моргает голубыми глазками и пожимает круглыми плечами. А приезжая в Гургждучай, проходит мимо клети Лаздаускасов, даже головы не повернув.
И почему он, везде такой суровый и зоркий, тут проходит молча? Ведь прямо перед клетью сохнут на крылечке котлы из-под пива.
Я догадываюсь почему, но говорить вслух не стану. Если все начнут об этом языками молоть, то Ванагелис не сможет молча пройти мимо клети… И придется ему составить протокол… А тогда…
Так что любители «покрепче» заглядывают к Анупрасу освежиться. Не ахти какое у Анупраса пиво — слепая работа! Ощупать-то он ощупает, да разве очистит хорошенько свеклу, процедит как следует? И как ему вытащить попавшую соринку или щепочку? Бывает, и жук в кипящий котел залетит. Сердятся охотники до этого пойла, ворчат, но пьют и с крылышками, а Анупрасу плевать:
— Хотите пейте, хотите нет. Я вас в гости не звал.
Не мила Анупрасу эта работа, не мило и людей таким пивом поить. И особенно теперь, когда через нас пролегла такая дорога, повеяло таким большим, интересным миром…
И еще Анупрасу худо, что не может больше сам по улице ходить. Урчат и урчат эти машины. Могут раздавить, как картофелину, вкатившуюся под колеса. Казюкас не водит Анупраса, у него своих хлопот по горло.
Иной раз Анупрас долго переминается у обочины, пока не переведет его какой-нибудь ребенок или велосипедист, положив велосипед. Кудлатых уссурийских собак Анупрас не боится, когда по лесу бродит, а от звука машины вздрагивает и врастает в землю. Его как молнией ударяет, едва взревет машина! Вообще-то Анупрас почти что и не слепой. Травы заготовит корове, хвороста на зиму нарубит — даже топора не боится! Ну, и свеклу для пива выращивает! Только к машинам никак не привыкнет, к их шуму.
Сперва я удивлялась непривычной робости Анупраса… Но один раз его чуть не задавил красный — нет, вишневый! — «Москвич». И не потому, что Анупрас робок, а потому, что слишком смел. Однажды под вечер Анупрас стоял на обочине… Он может долго-долго на одном месте стоять. И если спросить, что он делает, ответит:
— Смотрю.
А на самом деле он слушает. Для него смотреть — это слушать.
Так и «смотрел» Анупрас, а в кармане у него сидела белка. Помните? Я в самом начале говорила, что Анупрас приручил белочку. Она выпала из дупла, еще есть не умела, когда он принес ее домой. Он тогда двух принес, но одну Казюкас замучил. А эта выросла, выправилась, днем спит под подушкой у Анупраса, в карман к нему забирается. Очень любит его белка всякие дыры, щели, дупла, а если ничего лучше не найдет, так ей и в темном кармане хорошо.