Публика, по мнению Хуана Диего, не поняла смысла этой осуждающей тирады – ни слова не было сказано о другом писателе, сидящем на сцене (а именно о Хуане Диего). И Хуан Диего, в отличие от публики, знал, что будет дальше; он знал, что связь между Твеном и Шекспиром еще не установлена.
Марк Твен был одним из тех грешников, кто считал, что Шекспир не мог быть автором приписываемых ему пьес. Твен утверждал, что его собственные книги были «просто автобиографиями»; как писал господин Шапиро, Твен полагал, что большая беллетристика, включая его собственную, обязательно автобиографична.
Но Кларк не связал это с дебатами о том, кто писал за Шекспира, и Хуан Диего знал почему. Вместо этого Кларк продолжал твердить о недостатке воображения у Твена.
– Писатели, у которых нет воображения, писатели, которые могут писать только о своем собственном жизненном опыте, они просто не могут себе вообразить, что есть писатели, умеющие кое-что воображать! – воскликнул Кларк.
Хуану Диего захотелось исчезнуть.
– Но кто писал за Шекспира, Кларк? – спросил Хуан Диего своего бывшего ученика, пытаясь направить его в нужное русло.
– За Шекспира писал Шекспир! – фыркнул Кларк.
– Что ж, решено, – сказал Хуан Диего.
Из зала донесся тихий смешок или даже два смешка. Кларк, казалось, был удивлен этими, хотя и еле слышными, смешками – как будто он забыл о присутствии зрителей.
Прежде чем Кларк продолжил дискурс о других грешниках в лагере лишенных воображения лиходеев, подписавшихся под этой ересью – что пьесы Шекспира написаны кем-то другим, – Хуан Диего попытался что-то сказать о превосходной книге Джеймса Шапиро: о том, что, как выразился Шапиро, «Шекспир не жил, как мы, в эпоху мемуаров»; о том, что, как далее сказал господин Шапиро, «во времена Шекспира и более полутора столетий после его смерти никто не расценивал произведения Шекспира как автобиографические».
– Счастливчик Шекспир! – воскликнул Кларк Френч.
Над головами оцепенелой публики помахала чья-то тонкая рука – там в зале была женщина, слишком миниатюрная, чтобы ее было видно со сцены, но тем не менее выделявшаяся своей привлекательностью (пусть она и сидела между Мириам и Дороти). И (даже издалека) обращали на себя внимание дорогие браслеты на ее прозрачной руке, какие могла носить лишь женщина, имевшая богатого, если даже и бывшего мужа.
– Вы полагаете, книга господина Шапиро дискредитирует Генри Джеймса? – робко спросила из зала Лесли. (Это, без сомнения, была бедняжка Лесли.)
– Генри Джеймс! – воскликнул Кларк, как будто Джеймс нанес воображению Кларка еще одну ужасную рану в те уязвимые школьные годы.
Бедняжка Лесли, такая маленькая в своем кресле, казалось, стала еще меньше. И только ли один Хуан Диего заметил или еще и Кларк, что Лесли и Дороти держатся за руки? (Вот тебе и заявление Лесли о том, что она не хочет иметь ничего общего с Д.!)
«Развенчать скептицизм Генри Джеймса относительно авторства Шекспира не так-то просто, – пишет Шапиро. – В отличие от Твена, Джеймс не хотел обсуждать этот вопрос публично или напрямую». (Это не совсем дискредитация, подумал Хуан Диего, хотя он соглашался с отзывом Шапиро о стиле Джеймса как «безумно туманном и обтекаемом».)
– А вам не кажется, что Шапиро дискредитирует Фрейда? – спросил Кларк свою обожаемую пишущую ученицу, но бедняжка Лесли теперь боялась его; она выглядела слишком маленькой, чтобы подать голос.
Хуан Диего готов был поклясться, что это Мириам своей длинной рукой обняла за дрожащие плечи бедняжку Лесли.
«Если брать более широко, самоанализ позволил Фрейду проанализировать Шекспира», – писал Шапиро.
Никто, кроме самого Фрейда, не мог себе представить вожделение Фрейда к матери и ревность Фрейда к отцу, говорил Кларк, объясняя, как, исходя из самоанализа, Фрейд пришел к выводу, что это (по выражению Фрейда) «глобальное событие в раннем детстве».
Ох уж эти глобальные события раннего детства! – подумал Хуан Диего; он надеялся, что Кларк Френч обойдется без Фрейда. Хуан Диего не хотел слышать, что думает Кларк Френч о фрейдистской теории зависти к пенису.
– Не надо, Кларк, – прозвучал из зала более сильный женский голос, на сей раз отнюдь не такой робкий, как у Лесли.
Это была жена Кларка, доктор Хосефа Кинтана, весьма внушительная женщина. Она помешала Кларку поведать аудитории о его впечатлениях от Фрейда – эту сагу о несказанном ущербе, нанесенном литературе и уязвимому воображению юного Кларка в годы его становления.
При таком депрессивном начале как можно было рассчитывать на то, что интервью на сцене каким-то образом наберет высоту? Удивительно, что зрители не покинули зал – за исключением Лесли, чей ранний уход был более чем заметен. Уже и то было хорошо, что разговор оживился. Несколько раз были упомянуты романы Хуана Диего, и можно было считать небольшим триумфом, что вопрос о том, есть в американском писателе Хуане Диего что-то от Мексики или нет, обсуждался без дальнейших упоминаний Фрейда, Джеймса или Твена.
Но бедняжка Лесли не осталась совсем одна. Даже если не все догадались, что перед ними мать и дочь, эти две женщины рядом с Лесли выглядели весьма убедительно, и то, как они сопровождали Лесли по проходу и покидали театр, свидетельствовало, что они привыкли брать ответственность на себя. По правде говоря, Мириам и Дороти так вцепились в маленькую хорошенькую женщину, что это могло бы вызвать некоторое беспокойство у более наблюдательных зрителей – если бы хоть кому-нибудь из них было до этого дело. Трудно было понять, что означали железные объятья, в которые Мириам и Дороти заключили бедняжку Лесли, – ее то ли утешали, то ли похищали.
А куда делись Мириам и Дороти? – не переставал задаваться вопросом Хуан Диего. Почему его должно это волновать? Разве он не хотел, чтобы они просто исчезли? Но что это означает, когда ваши ангелы смерти ушли – когда ваши личные фантазмы перестали преследовать вас?
Ужин после выступления на сцене проходил в лабиринте «Айяла-центра». Для иногороднего гостя приглашенные на ужин были неотличимы друг от друга. Хуан Диего знал своих читателей – их выдавала осведомленность в деталях его романов, – но гости, которых Кларк называл «покровителями искусств», держались особняком и были непроницаемы в своем отношении к Хуану Диего.
Однако не стоит делать обобщения насчет меценатов. Некоторые из них ничего не читали, но притом часто создается впечатление, что они прочли всё. Другие выглядят как не от мира сего; они как бы вообще не склонны к разговорам и если открывают рот, то только для того, чтобы сделать мимоходом замечание насчет салата или плана рассадки гостей – но, как правило, это те, кто прочел все, что вы написали, и всех прочих, кого вы когда-либо читали.
– Вы должны быть осторожны с patron-des-arts[54], – прошептал Кларк на ухо Хуану Диего. – Они не те, кем кажутся.
Хуан Диего начинал терять терпение в отношении Кларка – Кларк мог вызвать раздражение у кого угодно. По ряду известных тем Кларк и Хуан Диего расходились во мнениях, но именно тогда, когда Хуан Диего абсолютно соглашался с Кларком, Кларк раздражал его еще больше.
Честно говоря, Кларк подготовил его к тому, что на званом ужине будут журналисты – несколько; Кларк также сказал, что предупредит Хуана Диего «о тех, кого следует остерегаться». Но Кларк знал не всех приглашенных журналистов.
Один из таких неизвестных журналистов поинтересовался у Хуана Диего, какую порцию пива он пьет – первую или уже вторую.
– Хотите знать, сколько пива он выпил? – набросился Кларк на молодого человека. – А вы знаете, сколько романов написал этот автор? – спросил Кларк у журналиста в расстегнутой белой рубашке. Это была выходная рубашка, но не первой свежести. Мятая, в пятнах рубашка – да и сам молодой человек ей под стать – означала, во всяком случае для Кларка, одно – образ жизни в хаосе и антисанитарии.
– Вам нравится «Сан-Мигель»? – спросил журналист Хуана Диего, указывая на пиво; он намеренно игнорировал Кларка.
– Назовите два романа этого автора – всего два, – сказал Кларк журналисту. – Назовите хотя бы один роман, написанный Хуаном Диего Герреро.
Хуан Диего никогда не мог (и никогда не будет) вести себя, как Кларк, но Кларк искупал свои недостатки с каждой следующей секундой; Хуан Диего вспомнил, что́ ему больше всего нравилось в Кларке Френче – несмотря на все недостатки последнего.
– Да, я люблю «Сан-Мигель», – сказал Хуан Диего журналисту, поднимая кружку с пивом, словно это был тост за молодого человека, не читавшего его романов. – И полагаю, что это мое второе пиво.
– Вам не нужно с ним разговаривать – он не выполнил домашнее задание, – сказал Кларк своему бывшему учителю.
Хуан Диего подумал, что его оценка Кларка Френча как хорошего парня была не совсем правильной; Кларк действительно хороший парень, при условии что вы не журналист, который не выполнил домашнее задание.
Что касается непредусмотренного журналиста, молодого человека, который не читал романов Хуана Диего, то он сгинул.
– Я не знаю его, – пробормотал Кларк, недовольный собой. – Но я знаю вот эту… я знаю ее, – сказал Кларк Хуану Диего, указывая на женщину средних лет, которая издалека наблюдала за ними. (Она ждала, когда молодой журналист уйдет.) – Она кошмарная притворщица. Представьте себе ядовитого хомяка, – прошипел Кларк.
– Одна из тех, кого надо остерегаться, – понимающе улыбнулся своему бывшему ученику Хуан Диего. – С тобой я чувствую себя в безопасности, Кларк, – неожиданно сказал он.
Это вырвалось у него спонтанно и искренне, но, пока Хуан Диего не сказал этого, он не осознавал, насколько небезопасно чувствовал себя здесь – и как долго! (Дети свалки не считают чувство безопасности чем-то должным; дети цирка не надеются на страховочную сетку.)
Кларк, со своей стороны, испытал побуждение обнять своей большой сильной рукой бывшего учителя.
– Но я не думаю, что вам нужна моя защита от вот этой, – прошептал Кларк на ухо Хуану Диего. – Она просто сплетница.