Они уже подъезжали к аэропорту, минуя очередной квартал трущоб, когда Бьенвенидо остановил машину на красный свет.
Прежде чем Бьенвенидо успел предупредить его, Хуан Диего обнаружил, что у него просят подаяние нищие дети – их тощие руки, ладонями вверх, внезапно просунулись в открытые задние окна остановившегося лимузина.
– Привет, дети, – сказал Хуан Диего, как будто он ожидал их. (Мусорщиков невозможно лишить их мусора; los pepenadores продолжали держать собранное и отсортированное еще долго после того, как переставали искать алюминий, медь или стекло.)
Прежде чем Бьенвенидо успел остановить его, Хуан Диего начал рыться в бумажнике.
– Нет-нет, не давайте им что-нибудь, – сказал Бьенвенидо. – Я имею в виду, не давайте ничего, – поправил он свой английский. – Сэр, Хуан Диего, пожалуйста, – это никогда не прекратится!
Что это за странная валюта? Похожа на виртуальные деньги, подумал Хуан Диего. Мелочи у него не было, только две мелкие купюры. Он протянул бумажку в двадцать песо первой протянутой руке; у него не было ничего меньше пятидесяти для второй маленькой руки.
– Dalawampung piso![23] – воскликнул первый ребенок.
– Limampung piso![24] – воскликнул второй ребенок.
Они говорят на тагальском? – спросил себя Хуан Диего.
Когда Хуан Диего протянул тысячу песо, Бьенвенидо остановил его, но один из маленьких нищих разглядел сумму, прежде чем Бьенвенидо успел оттолкнуть его руку.
– Сэр, пожалуйста, это слишком много, – сказал водитель Хуану Диего.
– Sanlibong piso![25] – крикнул маленький нищий.
Другие дети быстро подхватили крик:
– Sanlibong piso! Sanlibong piso!
Зажегся зеленый свет, и Бьенвенидо стал медленно набирать скорость; дети вынули из машины свои тощие руки.
– Для этих детей не бывает слишком много, Бьенвенидо, – сказал Хуан Диего, – для них бывает только мало. Я ребенок свалки. Уж я-то знаю.
– Ребенок свалки, сэр? – спросил Бьенвенидо.
– Я был ребенком свалки, Бьенвенидо, – сказал Хуан Диего. – Моя сестра и я – мы были niños de la basura. Мы выросли на basurero – мы практически там и жили. Нам не следовало уезжать оттуда – с тех пор все покатилось под откос! – объявил читатель свалки.
– Сэр… – начал было Бьенвенидо, но осекся, увидев, что Хуан Диего плачет.
В открытые окна машины врывался скверный воздух загрязненного города; запахи готовящейся пищи преследовали писателя; на улицах попрошайничали дети; женщины с измученными лицами носили платья без рукавов или шорты и безрукавные кофты на бретельках; мужчины торчали в дверях, курили или просто чесали языком, как будто им нечем было заняться.
– Это трущобы! – воскликнул Хуан Диего. – Это отвратительные, грязные трущобы! Миллионы людей, которым нечего или почти нечего делать, – однако католики хотят, чтобы детей рождалось все больше и больше! – В тот момент он имел в виду город Мехико – Манила сильно напоминала ему Мехико. – И только посмотрите на этих глупых паломников! – кричал Хуан Диего. – Они ходят на коленях, сдирая их в кровь, – они хлещут себя плеткой, чтобы показать свою преданность вере!
Естественно, Бьенвенидо был смущен. Он подумал, что Хуан Диего имеет в виду Манилу. Какие паломники? – подумал водитель лимузина.
– Сэр, это всего лишь маленький барачный поселок – не совсем трущобы. Я признаю, что загрязнение – это проблема…
– Осторожней! – крикнул Хуан Диего, но Бьенвенидо был хорошим водителем.
Он видел, как из переполненного маршрутного такси на всем ходу вывалился мальчишка; водитель такси этого не заметил, он просто продолжал ехать – мальчишка же упал (или его столкнули) с последнего ряда сидений. Он упал на мостовую, и Бьенвенидо пришлось вильнуть, чтобы не наехать на него.
Мальчишка был похож на беспризорника: лицо грязное, шея и плечи укутаны чем-то вроде поношенного шарфа (или меховой накидки) – такой жалкой тряпицей старухи в непогоду обертывают шею. Но когда мальчишка упал, мохнатый шарф оказался на самом деле маленькой собачкой – и она, в отличие от мальчика, была ранена при падении. Собака взвизгнула – она не могла опереться на одну из передних лап и, дрожа, держала ее навесу. У мальчика была содрана кожа с голого колена, из которого текла кровь, но в остальном он был цел и невредим – главным образом его заботила собака.
«БОГ ДОБР!» – гласила наклейка на маршрутном такси. Только не к этому мальчику и не к его собаке, подумал Хуан Диего.
– Мы должны остановиться, – сказал Хуан Диего, но Бьенвенидо продолжал движение.
– Не здесь, сэр, не сейчас, – возразил молодой водитель. – Регистрация в аэропорту занимает больше времени, чем полет.
– Бог не добр, – сказал Хуан Диего. – Бог равнодушен. Спросите у этого мальчика. Поговорите с его собакой.
– Какие паломники? – спросил Бьенвенидо. – Вы сказали «паломники», сэр, – напомнил ему водитель.
– В Мехико есть улица… – начал Хуан Диего. Он закрыл глаза, затем быстро открыл их, как будто не хотел видеть эту улицу в Мехико. – Туда идут паломники. Эта улица – их дорога к храму, – продолжал Хуан Диего, но его речь замедлилась, как будто приближение к храму давалось с трудом – по крайней мере, ему.
– Какой храм, сэр? На какой улице? – спросил Бьенвенидо, но теперь глаза Хуана Диего были закрыты; возможно, он не слышал молодого водителя. – Хуан Диего? – спросил водитель.
– Avenida de los Misterios, – сказал Хуан Диего, закрыв глаза; слезы текли по его лицу. – Дорога тайн.
– Все о’кей, сэр, можете мне не говорить, – произнес Бьенвенидо, но Хуан Диего уже замолчал. Этот безумный старик был где-то в других местах, мог бы сказать Бьенвенидо, где-то далеко или в давнем прошлом, или там и там одновременно.
В Маниле стоял солнечный день; даже темнота, которую перед закрытыми глазами видел Хуан Диего, была пронизана светом. Как будто смотришь глубоко под воду. На мгновение ему показалось, что он видит пару желтоватых глаз, уставившихся на него, но в темноте, пронизанной светом, не было ничего различимого.
Вот как будет, когда я умру, думал Хуан Диего, только темнее и чернее. Никакого Бога. Ни добра, ни зла. Другими словами – никакого сеньора Моралеса. Ни заботливого Бога. И ни мистера Мораль. Ни даже мурено-угря, пытающегося дышать. Просто ничего.
– Nada, – сказал Хуан Диего, не открывая глаз.
Бьенвенидо ничего не сказал, он просто вел машину. Но по тому, как молодой водитель кивнул и с явным сочувствием посмотрел в зеркало заднего вида на дремлющего пассажира, было ясно, что Бьенвенидо знает это слово «ничего», если не все остальное.
15Нос
– Я не очень-то верующий, – сказал как-то Хуан Диего Эдварду Боншоу.
Но это были слова четырнадцатилетнего подростка; поначалу ему было легче сказать, что он не очень-то верующий, чем выразить свое недоверие Католической церкви – особенно такому симпатичному схоласту, как сеньор Эдуардо (который учился на священника!).
– Не говори так, Хуан Диего, ты слишком молод, чтобы отказываться от веры, – сказал Эдвард Боншоу.
По правде сказать, дело тут было не в вере. Большинство брошенных детей – искатели чудес. По крайней мере, Хуану Диего хотелось верить в чудеса, даже если он сомневался в них, во всевозможные необъяснимые таинства, в которых Церковь хотела всех убедить, – в те, изначальные, что со временем притуплялись.
В чем сомневался читатель свалки, так это в Церкви: в ее политике, вмешательстве в социальную среду, в манипуляциях с историей и нравах в области половых отношений – что было бы трудно высказать четырнадцатилетнему Хуану Диего в кабинете Варгаса, где доктор-атеист и миссионер из Айовы сходились в поединке.
Большинство детей свалки – верующие; возможно, надо во что-то верить, когда видишь вокруг столько выброшенных вещей. И Хуан Диего знал, как знает каждый ребенок свалки (и каждый сирота): все, что выброшено, а также любой человек или любая ненужная вещь – все это однажды может понадобиться – или, при других обстоятельствах, могло бы понадобиться.
Читатель свалки спас книги от огня, и он действительно прочитал те книги. Не думайте, что читатель свалки не способен верить. Требуется вечность, чтобы прочесть некоторые книги, даже (или особенно) вытащенные из огня.
Перелет из Манилы в Тагбиларан-Сити, остров Бохол, занял чуть больше часа, но сны могут показаться вечностью. В четырнадцать лет Хуан Диего сменил инвалидное кресло на костыли и (в конце концов) на хромоту – ну, на самом деле этот переход тоже занял целую вечность, и воспоминания мальчика о том времени были разрозненными. Все, что оставалось во сне, – это растущее взаимопонимание между мальчиком-калекой и Эдвардом Боншоу, их уступки друг другу в спорах о теологии. Мальчик уже не утверждал, что он не очень-то верующий, но он так и остался при своем неверии в Церковь.
Хуан Диего вспомнил, как сказал, еще будучи на костылях:
– Наша Дева Гваделупская не была Марией. Ваша Дева Мария не была Девой Гваделупской. Это католическая чушь, папский фокус-покус!
(Оба они уже не раз поднимали эту тему.)
– Я тебя понял, – сказал Эдвард Боншоу в своей как бы рациональной иезуитской манере. – Я признаю, что была отсрочка; прошло много времени, прежде чем папа Бенедикт Четырнадцатый, увидев копию изображения Гваделупской Девы на индейском плаще, объявил, что ваша Гваделупская Дева – это Мария. В этом суть твоих претензий, не так ли?
– Двести лет спустя после самого факта ее явления! – заявил Хуан Диего, тыча в ногу сеньору Эдуардо своим костылем. – Ваши евангелисты из Испании просто обезоружили индейцев, а, к вашему сведению, мы с Лупе родом оттуда, из индейцев. Мы сапотеки, если уж на то пошло. Мы не католики! Гваделупская Дева – это не Мария, это самозванка.