Вероятно, из-за присутствия юной девушки Ривера настоял, чтобы Эсперансу и el gringo bueno положили в отдельные мешки для покойников; Хуан Диего и Ривера помогли в этом судмедэксперту. В прощальный момент Лупе, отвернувшись, смотрела на другие трупы, как вскрытые, так и ожидающие вскрытия, – то есть на трупы, которые не имели для нее значения. Хуан Диего слышал, как в кузове грузовика Риверы лает и воет Диабло: собака чуяла запах разложения. В anfiteatro de disección пахло охлажденным мясом.
– Что это за мать, если она не захотела увидеть тело своего сына? Как вместо этого мама может просить о прахе своего дорогого мальчика? – говорила Лупе. Она не ждала ответа, – в конце концов, она верила в огонь.
Эсперанса, может, и не хотела бы, чтобы ее кремировали, но ее дети все равно это сделали. Учитывая, что она была истовой католичкой (она любила исповедь), Эсперанса, возможно, и не выбрала бы погребальный костер на свалке, но если покойный не оставляет предварительных инструкций в виде завещания (а Эсперанса таковых не оставила), то решение о захоронении мертвых принимают дети.
– Католики сумасшедшие, раз не верят в кремацию, – лопотала Лупе. – Нет лучшего места для сжигания, чем на свалке, – черный дым поднимается высоко-высоко, стервятники кружат. – Стоя в анатомичке, Лупе закрыла глаза и прижала ужасную богиню земли Коатликуэ к своей еще не обозначившейся груди. – Этот нос у тебя, да? – открывая глаза, спросила Лупе брата.
– Да, конечно, – кивнул Хуан Диего; его карман оттопыривался.
– Нос тоже в огонь – просто на всякий случай, – сказала Лупе.
– На случай чего? – спросил Хуан Диего. – Зачем сжигать нос?
– На случай, если самозванка Мария обладает какой-то силой, – просто на всякий случай, – сказала Лупе.
– La nariz? – спросил Ривера, держа на каждом плече по мешку с трупом. – Какой нос?
– Ничего не говори о носе Марии. Ривера слишком суеверный. Пусть сам разбирается. Он увидит безносую Деву-монстра в следующий раз, когда пойдет на мессу или исповедаться в своих грехах. Я продолжаю говорить ему, но он не слушает: его усы – это грех, – лопотала Лупе.
Она видела, что Ривера прислушивается к ее непонятным словам; la nariz привлек внимание el jefe – он пытался понять, что болтают о каком-то носе дети свалки.
– Я хочу, чтоб мой гроб понесли шесть ковбоев, – запела Лупе. – А покров мой чтоб столько же дев понесли. – (Это был подходящий момент для ковбойской панихиды – Ривера тащил два тела к своему грузовику.) – И на крышку – цветы, чтоб потише стучали, – продолжала петь Лупе. – Рассыпаясь по ним, комья твердой земли.
– Чудо-девочка, – сказал патологоанатом хозяину свалки. – Она могла бы стать рок-звездой.
– Как она может стать рок-звездой? – спросил его Ривера. – Никто, кроме ее брата, не может ее понять!
– Никто толком не знает, что поют рок-звезды. Разве можно разобрать тексты? – спросил патологоанатом.
– Есть причина, по которой идиот, делающий вскрытие, проводит всю свою жизнь с мертвецами, – лопотала Лупе.
Но рок-звездная тема отвлекла Риверу от носа. El jefe вынес мешки с трупами на погрузочную платформу, а потом осторожно положил их в кузов своего грузовика, где Диабло немедленно обнюхал тела.
– Не позволяй Диабло кататься по телам, – сказал Ривера Хуану Диего; дети свалки и Ривера знали, как собака любит кататься по всему мертвому.
Хуан Диего ехал на basurero в кузове грузовика вместе с Эсперансой, el gringo bueno и, разумеется, с Диабло.
Лупе сидела в кабине грузовика вместе с Риверой.
– Иезуиты придут сюда, вы же знаете, – говорил судебный медик хозяину свалки. – Они придут за овцой из своего стада – за Эсперансой.
– Эти дети отвечают за свою мать – передайте иезуитам, что дети свалки – стадо Эсперансы, – сказал Ривера судмедэксперту.
– Знаете, эта маленькая девочка могла бы выступать в цирке, – сказал патологоанатом, указывая на Лупе, уже сидевшую в кабине.
– И делать что? – спросил его Ривера.
– Люди платили бы за то, чтобы послушать, как она говорит! – сказал патологоанатом. – Ей даже не придется петь.
Позже Хуана Диего будет мучить мысль о том, как этот разговорившийся патологоанатом в резиновых перчатках, запятнанных смертью и вскрытиями, умудрился упомянуть цирк в морге Оахаки.
– Поезжай! – крикнул Хуан Диего Ривере; мальчик забарабанил в кабину грузовика, и Ривера отъехал от погрузочной платформы. День был безоблачным, небо – чистым и ярко-голубым. – Не катайся на них – не смей! – прикрикнул Хуан Диего на Диабло, но пес просто сидел в кузове, наблюдая за живым мальчиком и даже не обнюхивая тела.
Вскоре ветер высушил слезы на лице Хуана Диего, но ветер не позволял ему услышать, что говорила Лупе Ривере в кабине грузовика. Хуан Диего слышал только пророческий голос сестры, но не ее слова; а она все говорила и говорила о чем-то. Хуан Диего подумал, что она лопочет о Грязно-Белом. Ривера отдал коротышку одной семье в Герреро, но собака размером с грызуна продолжала возвращаться в хижину el jefe – без сомнения, в поисках Лупе.
Теперь Грязно-Белый исчез; естественно, Лупе без всякой жалости обвиняла в этом Риверу. Она говорила, что знает, куда пойдет Грязно-Белый, – она имела в виду, куда пойдет умирать маленькая собачка. («Щенячий приют» – так она называла это место.)
Из кузова пикапа Хуан Диего слышал только обрывки разговора хозяина свалки с Лупе. «Раз ты так говоришь», – время от времени перебивал девочку el jefe – или: «Я и сам не сказал бы лучше, Лупе…» И так всю дорогу до Герреро, где уже были видны отдельные клубы дыма. На свалке, что была уже недалеко, горело несколько костров.
Обрывки этого нераспознанного разговора напомнили Хуану Диего изучение литературы с Эдвардом Боншоу в одном из звуконепроницаемых читальных залов в библиотеке «Niños Perdidos». То, что сеньор Эдуардо подразумевал под изучением литературы, представляло собой чтение вслух: айовец начинал с того, что он называл «романом для взрослых»; таким образом, они вместе могли определить, уместна ли книга для возраста мальчика. Естественно, между ними возникали разногласия относительно вышеупомянутой уместности или неуместности.
– А вдруг она мне действительно нравится? Вдруг я уверен, что если мне разрешат ее читать, то я ее прочту от корки до корки? – спрашивал Хуан Диего.
– Это еще не значит, что книга тебе подходит, – отвечал Эдвард Боншоу четырнадцатилетнему мальчику. Или же сеньор Эдуардо делал паузу в чтении вслух, объясняя Хуану Диего, что пытается пропустить какой-то сексуальный момент.
– Вы подвергаете цензуре сексуальную сцену, – говорил мальчик.
– Я не уверен, что она уместна, – отвечал айовец.
Они вдвоем остановились на Грэме Грине; вопросы веры и сомнения в ней были явно на переднем плане у Эдварда Боншоу, если не единственной причиной его самобичевания, и Хуану Диего нравились сексуальные темы Грина, хотя автор был склонен подавать секс завуалированно или иносказательно.
Так и проходило изучение литературы: Эдвард Боншоу начинал читать роман Грина вслух, затем Хуан Диего читал дальше самостоятельно; наконец, взрослый и мальчик обсуждали содержание книги. В части обсуждения сеньор Эдуардо увлеченно цитировал конкретные отрывки и спрашивал у Хуана Диего, что имел в виду Грэм Грин.
Одна фраза в «Силе и славе» вызвала длительную и продолжительную дискуссию о ее значении. У ученика и учителя были противоположные представления на этот счет: «В детстве всегда бывает минута, когда дверь распахивается настежь и впускает будущее»[27].
– Как ты это понимаешь, Хуан Диего? – спросил Эдвард Боншоу мальчика. – Имеет ли Грин в виду, что наше будущее начинается в детстве и что мы должны обратить внимание на…
– Ну конечно, будущее начинается в детстве – когда же еще? – согласился Хуан Диего. – Но я думаю, что это чушь – говорить, будто есть одна такая минута, когда открывается дверь в будущее. Почему не может быть много минут? А Грин говорит, что есть только одна дверь? Как будто она действительно одна.
– Грэм Грин – не чушь, Хуан Диего! – воскликнул сеньор Эдуардо; ревнитель веры сжимал в руке какой-то маленький предмет.
– Я знаю о вашей кости для маджонга – вы не обязаны показывать ее мне снова, – сказал Хуан Диего схоласту. – Я знаю, знаю… вы упали, маленькая игральная кость «бамбук» порезала вам лицо. Вы истекали кровью, Беатрис лизала вас – вот как погибла ваша собака, в нее выстрелили и убили. Я знаю, знаю! Но разве в тот момент вы и захотели стать священником? Неужели дверь в будущее, где запрет секса на всю вашу оставшуюся жизнь, открылась только потому, что в Беатрис выстрелили? Вероятно, в вашем детстве были и другие моменты; вы могли бы открыть другие двери. Вы все еще можете открыть другую дверь, разве нет? Эта игральная кость от маджонга не должна была определить ваше детство и ваше будущее!
Смирение – вот что Хуан Диего прочел на лице Эдварда Боншоу. Миссионер, казалось, смирился со своей судьбой – с безбрачием, самобичеванием, священничеством, – и все это из-за падения с игральной костью, зажатой в его маленькой руке? Жизнь с самоизбиением и сексуальным воздержанием, оттого что жестоко застрелили его любимую собаку?
Хуан Диего увидел на лице Риверы такую же покорность судьбе, когда el jefe подогнал грузовик к лачуге в Герреро, в которой они жили как одна семья. Хуан Диего знал, каково это – не отвечать Лупе, просто слушать ее, независимо от того, понимаешь ее или нет.
Лупе всегда знала больше вас; Лупе, притом что ее никто не понимал, знала то, чего не знал никто другой. Лупе была ребенком, но спорила как взрослая. Она говорила вещи, которых даже не понимала; она произносила слова, которые «просто приходили» ей в голову, часто до того, как она осознала их.
Сожги el gringo bueno вместе с их матерью, сожги нос Девы Марии вместе с ними. Просто сделай это. Развей их прах в Мехико. Просто сделай это.