мал босой, укушенный и описанный собакой миссионер? Клятвы Эдварда Боншоу были нарушены; сочетание груди и пениса Флор заставило его в корне пересмотреть обет безбрачия, так что никакая порка теперь миссионеру не помогла бы.
Сеньор Эдуардо называл себя и своих братьев-иезуитов «солдатами Христа», но теперь его уверенность в этом была поколеблена. А два старых священника явно не хотели, чтобы дети свалки оставались в сиротском приюте; их вялые расспросы о безопасности цирка были скорее формальностью, чем искренней озабоченностью или убежденностью, что все обойдется как надо.
– Эти дети такие дикие – я думаю, их могут съесть дикие животные! – воскликнул отец Альфонсо, всплеснув руками, как будто такая судьба была бы достойна детей свалки.
– Им не хватает дисциплины – они могут упасть с этих качающихся штук! – вмешался отец Октавио.
– С трапеции, – услужливо подсказал Пепе.
– Да! С трапеции! – воскликнул отец Октавио, словно такая идея ему понравилась.
– Мальчик ни на чем не будет качаться, – заверил священников Эдвард Боншоу. – Он будет переводчиком, – по крайней мере, он не будет мусорщиком!
– А девочка будет читать мысли, предсказывать судьбу – и никаких ей раскачиваний ни на чем. По крайней мере, она не станет проституткой, – сказал брат Пепе двум священникам; Пепе прекрасно знал этих священников – слово «проститутка» было решающим доводом.
– Лучше уж быть съеденным дикими животными, – сказал отец Альфонсо.
– Лучше уж упасть с трапеции, – согласился отец Октавио.
– Я знал, что вы поймете, – сказал сеньор Эдуардо двум старым священникам.
Тем не менее даже после этого айовец выглядел так, словно не знал, чью сторону он должен занять. Он выглядел так, словно не понимал, о чем спор. Почему цирк должен быть такой уж хорошей идеей?
И вот теперь Эдвард Боншоу кое-как ковылял на своих изнеженных босых ногах, боязливо, чтобы снова не вляпаться в слоновье дерьмо, продвигаясь по аллее между палатками труппы. Айовец привалился к трансвеститу Флор, держась за нее, более крупную и сильную, чем он сам; короткое расстояние до львиных клеток, всего в двух минутах ходьбы, должно быть, показалось Эдварду Боншоу вечностью – встреча с Флор и просто мысли о ее груди и пенисе изменили траекторию его жизни.
Эта прогулка к львиным клеткам была для сеньора Эдуардо прогулкой по небу. Короткое расстояние, которое миссионеру оставалось пройти, для него было равносильно ходьбе вверх ногами на высоте восемьдесят футов без сетки, – как бы ни прихрамывал айовец, это были шаги, меняющие его жизнь.
Сеньор Эдуардо вложил свою небольшую ладонь в гораздо более крупную кисть Флор; у миссионера подгибались колени, когда Флор сжимала его руку в своей.
– Правда в том, – с трудом выдавил айовец, – что я влюбляюсь в тебя.
По его лицу текли слезы; жизнь, к которой он так долго стремился, жизнь, ради которой он бичевал себя, закончилась.
– Что-то ты не очень рад этому, – заметила Флор.
– Нет-нет, я рад, я действительно очень счастлив! – улыбнулся ей Эдвард Боншоу. Он начал рассказывать Флор, как святой Игнатий Лойола основал приют для падших женщин. – Это было в Риме, – всхлипывал Эдуардо, – где святой объявил, что пожертвует своей жизнью, если сможет уберечь от греха хоть одну проститутку на одну ночь.
– Я не хочу, чтобы ты жертвовал своей жизнью, идиот, – сказала ему проститутка-трансвестит. – Я не хочу, чтобы ты спасал меня. Думаю, для начала ты должен оттрахать меня. Давай начнем с этого и посмотрим, что из этого получится, – сказала Флор айовцу.
– О’кей, – согласился Эдвард Боншоу, опять чуть не падая; его пошатывало, но страсть берет свое.
Мимо них по аллее вдоль палаток труппы пробежали девушки-акробатки; зеленые и синие блестки на их трико мерцали в свете фонарей. Затем, но не бегом проследовала Долорес; она шла быстро, приберегая бег для тренировок, приличествующих суперзвезде «Прогулки по небу». Блестки на ее трико были серебряными и золотыми, а на щиколотках у нее были серебряные колокольчики; когда Долорес проходила мимо, колокольчики позвякивали.
– Шумная, назойливая шлюха! – крикнула Лупе вслед красотке-акробатке. – Это не твое будущее – забудь об этом, – только и сказала Лупе Хуану Диего.
Впереди виднелись львиные клетки. Львы проснулись – все четверо. Глаза трех львиц настороженно следили за идущими по цирковой аллее. Угрюмый самец Омбре, прищурившись, смотрел на приближающегося укротителя львов.
Идущим по оживленной аллее могло показаться, что мальчик-калека споткнулся, а его младшая сестра схватила его за руку, чтобы он не упал, а кто-то, более пристально наблюдавший за детьми свалки, мог вообразить, что хромающий мальчик просто наклонился, чтобы поцеловать сестру в висок.
На самом же деле Хуан Диего начал шепотом говорить на ухо Лупе:
– Если ты действительно можешь сказать, о чем думают львы, Лупе…
– Я могу сказать, о чем ты думаешь, – прервала его Лупе.
– Ради бога, будь осторожна, не спеши говорить, о чем думают львы! – поспешно прошептал Хуан Диего.
– Это ты должен быть осторожен, – сказала Лупе. – Никто не понимает, что я говорю, пока ты не переведешь им, – напомнила она ему.
– Только заруби себе на носу: я не занимаюсь планом твоего спасения, – говорила Флор айовцу, который разразился слезами – то ли слезами счастья, то ли слезами душевного раздрая, то ли просто слезами. Другими словами, это был безутешный плач – иногда страсть берет свое, заставляя вот так проливать слезы.
Их небольшая группа остановилась перед клетками со львами.
– Hola, Омбре, – сказала Лупе льву.
Не было никаких сомнений, что большой представитель кошачьих смотрел на Лупе – только на Лупе, а не на Игнасио.
Возможно, Хуан Диего набирался необходимой смелости, чтобы стать небоходцем; возможно, в этот момент он верил, что у него ее хватит. И в самом деле, стать Диво-мальчиком казалось вполне возможным.
– Что вы теперь думаете насчет ее умственной отсталости? – спросил мальчик-калека укротителя львов. – Вы же видите – Омбре знает, что она умеет читать мысли, согласны? Она настоящая, – добавил мальчик. Он и вполовину не был уверен в том, что говорил.
– Только не пытайся меня надуть, ходок по потолку, – сказал Игнасио Хуану Диего. – Никогда не ври мне о том, что говорит твоя сестрица. Я узнаю, если ты мне соврешь, палаточный ходок-практикант. Я и без нее могу прочитать, что у тебя на уме, – добавил укротитель львов.
Когда Хуан Диего посмотрел на Лупе, она ничего не сказала – даже не пожала плечами. Девочка сосредоточилась на льве. Даже для самого случайного человек на цирковой аллее было очевидно, что Лупе и Омбре полностью настроены на мысли друг друга. Старый лев и девочка не обращали ни на кого внимания.
20Casa Vargas[41]
Во сне Хуан Диего не мог понять, откуда доносится музыка. Это были не навязчивые звуки мариачи, разлетающиеся над столиками в открытом кафе у отеля «Маркиз дель Валье», не одна из тех поднадоевших групп, которые готовы были играть хоть на Сокало. И хотя у циркового оркестра в «La Maravilla» имелась своя версия «Дорог Ларедо», исполняемая медными духовыми и барабанами, на сей раз звучало нечто мало похожее на предсмертную или погребальную версию ковбойской элегии.
Поначалу Хуан Диего услышал пение; во сне он различал слова песни – пусть они звучали и не так приятно, как в исполнении доброго гринго. О, как любил el gringo bueno «Дороги Ларедо» – славный парень мог петь эту балладу и во сне! Даже Лупе приятно пела эту песню. Пусть ее голос звучал натужливо и непонятно, но это был девчоночий голос, полный чистоты и невинности.
Любительский вокал из клуба на пляже смолк, так что это не было заезженное караоке; праздновавшие Новый год в клубе на пляже острова Панглао отправились спать или утонули во время ночного купания. И никто больше по случаю Нового года не звонил в «Энкантадоре» по телефону – даже «Ночные обезьяны» милосердно молчали.
В номере Хуана Диего стояла кромешная тьма; он затаил дыхание, потому что не слышал дыхания Мириам – только печальную ковбойскую песню, исполняемую голосом, который Хуан Диего не узнал. Или узнал? Странно было слышать, как «Дороги Ларедо» исполняет зрелая женщина. Но разве сам голос нельзя было узнать? Просто голос не подходил для этой песни.
«По одежке в тебе признаю я ковбоя, – пела женщина низким, сильным голосом. – Постой, не спеши, погоди!»
Неужели это голос Мириам? – удивился Хуан Диего. Как она могла петь, если он не слышал ее дыхания? В темноте Хуан Диего не был уверен, что она действительно здесь.
– Мириам? – прошептал он. Затем он снова произнес ее имя, чуть громче.
Пение прекратилось – «Дорог Ларедо» больше не было. Не было слышно и дыхания; Хуан Диего замер. Он прислушивался к малейшему шороху, – возможно, Мириам вернулась в свою комнату. Должно быть, он храпел или разговаривал во сне – иногда, когда ему что-то снилось, Хуан Диего разговаривал.
Я должен прикоснуться к ней – просто чтобы проверить, здесь она или нет, подумал Хуан Диего, но побоялся это сделать. Он дотронулся до пениса, понюхал пальцы. Запах секса не должен был испугать его – он ведь, конечно, помнил, что занимался сексом с Мириам. Но он этого не помнил – лишь нечто смутное. Он определенно что-то сказал, то есть о том, как ощущал ее, каково это – быть внутри нее. Он сказал «шелковая» или «шелковистая»; это было все, что он мог вспомнить, только одно слово.
А Мириам сказала:
– Ты забавный – тебе нужно все назвать.
Потом закукарекал петух – в полной темноте! Неужели петухи на Филиппинах сошли с ума? Неужели этот глупый петух сбит с толку караоке? Неужели глупая птица приняла «Ночных обезьян» за ночных кур?
– Кто-то должен убить этого петуха, – сказала Мириам низким, хрипловатым голосом; он почувствовал, как ее обнаженные груди коснулись его груди и плеча, а ее пальцы сомкнулись на его пенисе. Возможно, Мириам видела в темноте. – Вот ты где, дорогой, – сказала она, как будто он нуждался в подтверждении, что он существует, что он действительно здесь, с ней, – поскольку все это время он задавался вопросом, реальна ли она сама, действительно ли она существует. (Именно это он и боялся узнать.)