– Ты не хочешь верить, что это наследственное, что это «в крови», – сказал Пивное Пузо мальчику.
– У кого в крови? Что за кровь? – вмешался Пако.
Его парик съехал набок, щетина на лице странно контрастировала с розовато-лиловой помадой и с такого же цвета обводкой глаз, не говоря уже о сыпи, похожей на коревую.
Хуан Диего тоже хотел вернуться в автобус; мысль о возвращении в приют «Потерянных детей», несомненно, занимала и мальчика. «Беда не в географии, милый», – вспомнил он, как, не вполне понятно по какому поводу, сказала Флор сеньору Эдуардо. (Разве проблемы Флор в Хьюстоне не были географическими?)
Может, Хуан Диего нуждался в том, чтобы рядом была дарующая чувство покоя кофейная банка со всем ее разнородным содержимым, – он и Лупе оставили банку в автобусе. Что касается возвращения в дом «Потерянных детей», не чувствовал ли Хуан Диего, что это стало бы поражением? (По крайней мере, для него это бы означало своего рода отступление.)
«Я смотрю на вас с завистью, – услышал Хуан Диего слова Эдварда Боншоу, обращенные к доктору Варгасу. – Ваша способность исцелять, изменять жизни…» Варгас тогда прервал его: «Завистливый иезуит звучит как „иезуит в беде“. Только не говорите мне, что вы сомневаетесь, человек-попугай». – «Сомнение – это часть веры, Варгас, а уверенность – это для вас, ученых, которые закрыли другую дверь», – сказал ему Эдвард Боншоу. «Другая дверь!» – воскликнул Варгас.
Вернувшись в автобус, Хуан Диего оглядел тех, кто пренебрег экскурсией. Не только хмурая Долорес – сама Дива – не покидала своего места у окна, но и другие девушки-акробатки. То, что происходило в Мехико или, по крайней мере, в этой части города, едва ли занимало их, тем более не занимали их проститутки. Может быть, цирк избавил девушек-акробаток от необходимости непростого выбора? Может быть, из-за «La Maravilla» Игнасио и вмешивался в судьбу этих девушек на той стадии, когда приходится принимать то или иное решение, но жизнь девушек, продававших себя на Сан-Пабло и Топасио, была совсем иной, чем жизнь акробаток в «Дива-цирке», – по крайне мере, пока.
Аргентинские воздушные гимнасты тоже не выходили из автобуса; они прижимались друг к другу, как будто застыли в ласках – их неприкрытая сексуальная жизнь, казалось, защищала их от падения с трапеции, как делали это лонжи, которые супруги тщательно прикрепляли друг к другу. Гуттаперчевый акробат, Человек-Пижама, растянулся в проходе между сиденьями – ему меньше всего хотелось выставлять публике на посмешище свою гибкость. (В цирке над ним никто не смеялся.) Эстрелла и не собиралась покидать автобус – она оставалась со своими любимыми собаками.
Лупе спала, заняв два места и положив голову на колени Эдварда Боншоу. Лупе было все равно, что Перро Местисо помочился на бедро айовца.
– Я думаю, Лупе напугана. Я думаю, вы оба должны вернуться в «Потерянных детей»… – увидев Хуана Диего, заговорил сеньор Эдуардо.
– Но ведь вы уезжаете, правда? – спросил его четырнадцатилетний мальчик.
– Да, с Флор, – тихо ответил айовец.
– Я слышал ваш разговор с Варгасом, тот, что о пони на открытке, – сказал Хуан Диего.
– Тебе не следовало слушать этот разговор, Хуан Диего, – я иногда забываю, насколько хорош твой английский, – нахмурился сеньор Эдуардо.
– Я знаю, что такое порнография, – сказал Хуан Диего. – Это была порнооткрытка, верно? Открытка с изображением пони – молодая женщина держит пенис пони во рту. Правильно? – спросил миссионера четырнадцатилетний мальчик.
Эдвард Боншоу виновато кивнул:
– Я был в твоем возрасте, когда увидел это.
– Я понимаю, почему это вас расстроило, – сказал мальчик. – Я уверен, что меня это тоже расстроило бы. Но почему это до сих пор вас расстраивает? – спросил Хуан Диего. – Неужели взрослые не могут такое забыть?
Эдвард Боншоу побывал тогда на сельской ярмарке. Хуан Диего вспомнил их разговор с доктором Варгасом.
«В те дни сельские ярмарки были не очень приличные», – говорил айовец доктору Варгасу.
«Да-да, лошади с пятью ногами, корова с лишней головой. Уродливые животные – мутанты, верно?» – подхватил Варгас.
«И шоу с девушками, подглядывание за обнаженными девушками в палатках – пип-шоу, как это называли», – продолжал сеньор Эдуардо.
«В Айове!» – смеясь воскликнул Варгас.
«Кто-то в палатке этих девиц продал мне порнографическую открытку – она стоила доллар», – признался Эдвард Боншоу.
«Девушка, сосущая у пони?» – уточнил Варгас.
Сеньор Эдуардо выглядел потрясенным.
«Вам знакома эта открытка?» – спросил миссионер.
«Все видели эту открытку. Ее изготовили в Техасе, верно? – сказал Варгас. – Здесь эта открытка всем была известна, поскольку девушка на ней походила на мексиканку…»
Но Эдвард Боншоу перебил врача:
«Там, на переднем плане, был человек – лица его не видно, но он был в ковбойских сапогах и с хлыстом. Это выглядело так, будто он заставил девушку…»
Теперь его, в свою очередь, перебил Варгас:
«Конечно, кто-то ее заставил. Вы же не думаете, что это была идея девушки? – И добавил: – Или пони».
«Эта открытка преследовала меня. Я не мог оторвать от нее глаз – я любил эту бедную девушку!» – сказал айовец.
«А разве не для этого существует порнография? – спросил Варгас. – Зачем же отрывать глаза от этой открытки!»
«Особенно меня беспокоил хлыст», – сказал сеньор Эдуардо.
«Пепе говорил мне, что у вас есть кое-что вроде хлыста…» – начал Варгас.
«Однажды я взял эту открытку на исповедь, – продолжал Эдвард Боншоу. – Я признался священнику, что пристрастился к этой открытке. Он сказал мне: „Оставь ее у меня“. Естественно, я думал, что она ему нужна по тем же причинам, что и мне, но священник сказал: „Я уничтожу ее, если ты мне ее отдашь. Пора оставить бедняжку в покое“».
«Сомневаюсь, что бедняжка когда-нибудь знала покой», – усмехнулся Варгас.
«Именно тогда я впервые захотел стать священником, – сказал Эдвард Боншоу. – Я хотел сделать для других то, что сделал для меня этот священник: он спас меня. Кто знает? – добавил сеньор Эдуардо. – Может быть, эта открытка погубила священника».
«Полагаю, девушке пришлось хуже», – только и сказал Варгас.
Эдвард Боншоу тогда ничего не ответил. Но Хуан Диего не понимал, почему открытка и теперь все еще беспокоила сеньора Эдуардо.
– Вам не кажется, что доктор Варгас был прав? – спросил в цирковом автобусе Хуан Диего айовца. – Вам не кажется, что хуже всех пришлось девушке на порнофото?
– Эта бедная девушка не была девушкой, – сказал сеньор Эдуардо; он взглянул на Лупе, спящую у него на коленях, просто чтобы убедиться, что она все еще спит. – Бедную девушку звали Флор, – прошептал айовец. – Это то, что случилось с Флор в Хьюстоне. Бедная девушка сошлась с пони.
Хуан Диего и раньше плакал по Флор и по сеньору Эдуардо; он не мог перестать плакать по ним. Но сейчас он был далеко от берега – никто не видел, что он плачет. И разве соленая вода не заставляла всех плакать? В соленой воде можно плавать вечно, думал Хуан Диего, так легко было раздвигать воду в спокойном и теплом море.
– Эй, мистер! – звала его Консуэло.
Хуан Диего увидел маленькую девочку с косичками на пляже – она махала ему, и он помахал в ответ.
Ему почти не потребовалось никаких усилий, чтобы держаться на плаву, он почти не двигался. Плакал Хуан Диего так же легко, как плыл. Просто лились слезы.
– Видишь ли, я всегда любил ее – даже до того, как встретил! – сказал тогда Хуану Диего Эдвард Боншоу.
Айовец поначалу не признал во Флор ту девушку с пони. И когда сеньор Эдуардо узнал Флор, когда он понял, что взрослая Флор – это и есть та самая девушка с открытки, – он не смог сказать ей, что теперь ему известна ее печальная техасская история.
– Вы должны сказать ей, – ответил Хуан Диего айовцу; даже в свои четырнадцать лет читатель свалки был убежден в этом.
– Когда Флор захочет рассказать мне о Хьюстоне, она, бедняжка, расскажет… это ее история, – годами твердил Эдвард Боншоу Хуану Диего.
– Скажите ей! – продолжал повторять Хуан Диего сеньору Эдуардо, поскольку в ту пору они жили рядом друг с другом.
Хьюстонская история так и останется за Флор.
– Скажите ей! – прокричал Хуан Диего в теплое море Бохол.
Он смотрел вдаль, на бесконечный горизонт – разве Минданао не где-то там? (Ни одна живая душа на берегу не услышала бы, что он плачет.)
– Эй, мистер! – позвал его Педро. – Будьте осторожней с…
(Затем он крикнул: «Не наступите на…» Не расслышанное слово прозвучало как «корнишоны».) Но Хуан Диего плавал на глубине, он не доставал ногами до дна – ему не грозила опасность наступить на маринованные или морские огурцы или еще на что-нибудь странное, о чем предупреждал его Педро.
Хуан Диего мог долго рассекать воду, но хорошим пловцом он не был. Ему нравилось грести по-собачьи – это был его любимый стиль, медленный собачий гребок (хотя по-собачьи никто и не умел плавать быстро).
Плавающий по-собачьи представлял собой проблему для серьезных пловцов в крытом бассейне старого Манежа в Айове. Хуан Диего плавал очень медленно; на медленной дорожке его называли «собачьим гребцом».
Хуану Диего всегда предлагали уроки плавания, но у него были свои уроки плавания, и он предпочел плавание по-собачьи. (Хуану Диего нравилось, как плавают собаки; романы тоже продвигались небыстро.)
– Оставь ребенка в покое, – однажды сказала Флор спасателю у бассейна. – Ты видел, как этот мальчик ходит? Его нога не просто искалечена – она весит тонну. Набита металлом – попробуй плавать не по-собачьи, если на одной ноге у тебя висит якорь!
– У меня нога не железная, – возразил Хуан Диего Флор, когда они возвращались домой из Манежа.
– Это просто хорошая история, разве нет? – только и сказала Флор.
Но она не хотела рассказывать свою историю. Пони на той открытке был лишь эпизодом в истории Флор, единственным известным Эдварду Боншоу фактом из всего того, что случилось с ней в Хьюстоне.