La Virgen de la Soledad. А что касается соседства магазина Дев на Индепенденсиа с базиликой Богоматери Одиночества, единственное, что Лупе сказала на эту тему, было «они друг друга стоят».
Лупе выслушала много (пусть не всегда хорошо написанных) книг для взрослых; ее речь, возможно, была непонятна для всех, кроме Хуана Диего, но благодаря специфике книг с basurero лексика Лупе была как у образованного человека и ничуть не соответствовала ни возрасту, ни жизненному опыту этой девочки.
В отличие от своего отношения к базилике Богоматери Одиночества, Лупе называла Доминиканскую церковь на Адкала «прекрасной экстравагантностью». Осуждая позолоченное одеяние Богоматери Одиночества, Лупе восхищалась золоченым потолком в Templo de Santo Domingo, то есть в храме Святого Доминика; ее абсолютно устраивало «это очень испанское барокко» в храме Санто-Доминго – «очень европейское». И Лупе нравился также инкрустированный золотом алтарь при Гваделупской Богоматери – притом что Дева Мария в Санто-Доминго не затмевала ее.
Считающая себя гваделупской девочкой, Лупе была чувствительна к тому, что Гваделупскую Богородицу затмевала эта «Мария-монстр». Лупе имела в виду не только то, что Мария завладела главным местом в «обойме» Дев Католической церкви; Лупе считала, что Дева Мария и сама была «Девой-властительницей».
И огорчало Лупе то, что этот изуитский Templo de la Compaña de Jesús на углу Магон и Трухано, то есть храм Общества Иисуса, сделал Деву Марию своей главной достопримечательностью. Когда вы входите, ваше внимание привлекают фонтан со святой водой – agua de San Ignacio de Loyola – и портрет грозного святого, самого Игнатия (согласно традиции, Лойола взирал на Небеса в ожидания наставления).
В укромном уголке, после того как вы миновали фонтан со святой водой, находился скромный, но привлекательный киот Девы Гваделупской; особое внимание было там уделено наиболее известным высказываниям темноликой Девы, надписи крупными буквами легко читались, если вы сидели на скамье или преклоняли колени на подставке.
«¿No estoy aquí, que soy tu madre? – молилась там Лупе, постоянно повторяя эту фразу. – Разве я не здесь, поелику я Матерь твоя?»
Да, можно сказать, что Лупе испытывала неестественную привязанность к Богоматери и к образу Девы, заменявшей Лупе настоящую мать, которая была проституткой (и уборщицей у иезуитов), – та женщина не очень-то походила на мать своих детей, она была матерью в отлучке, проживающей где-то там, отдельно от Лупе и Хуана Диего. И Эсперанса оставила Лупе без отца, если не принимать во внимание исполняющего его роль хозяина свалки, а также убеждение Лупе, что у нее множество отцов.
Но Лупе искренне поклонялась Пресвятой Деве Гваделупской и до отчаяния сомневалась в ней; сомнение Лупе было вызвано ее детским подозрением, что Дева Гваделупская подчинилась Деве Марии – что она по сговору позволила Богоматери Марии управлять собой.
Хуан Диего не мог вспомнить ни одной прочитанной вслух свалочной книги, которая навела бы Лупе на такую мысль; насколько мог судить читатель свалки, Лупе исключительно по собственной инициативе и верила темноликой Деве, и сомневалась в ней. По этому мучительному пути сознание слушательницы отправилось без книжных подсказок.
И, несмотря на достойное, отмеченное хорошим вкусом почитание Богоматери Гваделупской (храм иезуитов никоим образом не пренебрегал темноликой Девой), все же именно Дева Мария занимала в нем центральное место. Дева Мария подавляла. Она была огромна, для нее был возведен алтарь, перед ним высилась статуя Пресвятой Богородицы. Сравнительно маленький Иисус, уже претерпевший страдания на кресте, лежал, истекая кровью, у больших ступней Богоматери Марии.
– Что тут делает этот скукоженный Иисус? – спрашивала всегда Лупе.
– По крайней мере, на этом Иисусе хоть какая-то одежда, – говорил обычно Хуан Диего.
На трехъярусном постаменте, на который твердо опирались большие ступни Девы Марии, были изображены застывшие в облаках лица ангелов. (По непонятной причине постамент состоял из облаков и ангельских ликов.)
– Что это значит? – всегда спрашивала Лупе. – Дева Мария топчет ангелов… Вполне могу в это поверить!
А по обе стороны от гигантской Пресвятой Богородицы стояли значительно меньшего размера, потемневшие от времени статуи двух чуть ли не незнакомцев – родителей Девы Марии.
– У нее были родители? – спрашивала всегда Лупе. – Разве известно, как они выглядели? Кому это интересно?
Без сомнения, громоздящаяся над всеми статуя Девы Марии в иезуитском храме была Марией-монстром. Мать детей свалки жаловалась на трудности, которые она испытывала, чтобы протирать гигантскую Деву. Лестница была слишком высокой; ее не к чему было надежно или «правильно» прислонить, кроме как к самой Деве Марии. И Эсперанса бесконечно молилась Марии; лучшая уборщица у иезуитов, работающая по ночам на улице Сарагоса, была несомненной почитательницей Девы Марии.
Большие букеты цветов – числом семь! – окружали алтарь Богоматери Марии, но даже эти букеты выглядели крошечными рядом с гигантской Девой. Она не просто громоздилась – она, казалось, угрожала всем и вся. Даже Эсперанса, которая обожала ее, считала статую Девы Марии «слишком большой».
«Потому она и властительница», – повторяла Лупе.
– ¿No estoy aquí, que soy tu madre? – повторил Хуан Диего с заднего сиденья окруженного снегами лимузина, который теперь приближался к терминалу «Катай-Пасифик» в аэропорту Кеннеди.
Бывший читатель свалки пробормотал вслух, на испанском и английском языках, смиренное высказывание Божией Матери Гваделупской – более смиренное, чем пронзительный взгляд этой самоуверенной великанши, иезуитской статуи Девы Марии. «Разве я не здесь, поелику я Матерь твоя?» – повторил про себя Хуан Диего.
Двуязычное бормотание пассажира заставило гневливого водителя лимузина глянуть на Хуана Диего в зеркало заднего вида.
Жаль, что Лупе не была рядом со своим братом; она бы прочитала мысли водителя лимузина – она могла бы сказать Хуану Диего, о чем подумал этот злопыхатель.
А водитель лимузина уже вынес оценку своему пассажиру, этому выскочке-американцу мексиканской крови.
– Мы почти у твоего терминала, приятель, – сказал водитель: слово «сэр» он до того произносил с тем же пренебрежением.
Но Хуан Диего в этот момент вспоминал Лупе и время, проведенное ими в Оахаке. Читатель свалки пребывал в своих мечтах; он действительно не уловил пренебрежительного тона в голосе водителя. И без своей дорогой сестры рядом с ним, читающей чужие мысли, Хуан Диего не знал, о чем думает этот ксенофоб.
Дело не в том, что Хуан Диего никогда не сталкивался в Америке с расовой проблемой. Речь скорее шла о том, что подчас мысли его были где-то далеко – где-то в другом месте.
3Мать и дочь
Этот человек «с ограниченными возможностями» не предполагал, что застрянет в аэропорту Кеннеди на двадцать семь часов. «Катай-Пасифик» отправила его в элитный зал ожидания «Британских авиалиний». У пассажиров экономкласса не было таких удобств – в буфетах закончилась еда, а общественные уборные использовались не так, как следует, – но рейс «Катай-Пасифик» в Гонконг, намеченный по графику на 9:15 утра 27 декабря, был отложен до полудня следующего дня, а Хуан Диего упаковал бета-блокаторы вместе с туалетными принадлежностями в сумку, которую сдал в багаж. Перелет в Гонконг занимал около шестнадцати часов. Хуану Диего предстояло обойтись без лекарств более сорока трех часов; то есть он почти на двое суток оставался без бета-блокаторов. (Как правило, дети свалки не паникуют.)
Поразмышляв, стоит ли звонить Розмари и консультироваться, насколько опасно ему оставаться без лекарств на такое время, Хуан Диего не стал этого делать. Он вспомнил, как доктор Штайн сказала: если ему по какой-либо причине придется когда-нибудь отказаться от бета-блокаторов, он должен прекратить их прием постепенно. (Необъяснимым образом слово «постепенно» привело его к мысли, что нет никакого риска в прекращении или возобновлении приема бета-блокаторов.)
Сидя в зале ожидания «Британских авиалиний» аэропорта имени Кеннеди, Хуан Диего знал, что ему не удастся поспать; он с нетерпением ждал возможности выспаться, когда в конце концов сядет на свой рейс, чтобы выспаться за шестнадцать часов полета в Гонконг. Хуан Диего не позвонил доктору Штайн, поскольку хотел побыть без бета-блокаторов. Если повезет, ему может присниться один из его старых снов; он надеялся, что к нему могут вернуться все его важные детские воспоминания – причем в хронологическом порядке. (Как писатель, он был слегка помешан на этой несколько вышедшей из моды хронологии.)
«Британские авиалинии» сделали все возможное, чтобы этому калеке было комфортно; по деформированной обуви на его поврежденной ноге прочие пассажиры первого класса догадывались, что Хуан Диего инвалид. Все проявляли исключительное понимание; хотя стульев для застрявших в зале первого класса не хватало, никто не жаловался, что Хуан Диего занял аж целых два, устроив из них нечто вроде кушетки, на которую он мог водрузить свою несчастную ногу.
Да, из-за хромоты Хуан Диего выглядел старше своих лет – по меньшей мере на шестьдесят четыре, а не на пятьдесят четыре года. И было еще кое-что: выражение явного смирения на лице придавало ему безучастный вид, как будто львиная доля переживаний в жизни Хуана Диего пришлась на его далекое детство и раннюю юность. В конце концов, он пережил всех, кого любил, – очевидно, это его и состарило.
Его волосы все еще были черными; только стоя рядом с ним и внимательно приглядевшись, можно было заметить рассыпанные в них нити седины. Он не терял волос, не лысел – волосы были длинными, что делало его похожим одновременно на бунтаря-подростка и на стареющего хиппи, то есть на того, кто был нарочито немоден. Его темно-карие глаза были почти такими же черными, как волосы; он все еще был красивым и стройным, но производил впечатление «устаревшего». Женщины – особенно те, кто помоложе, – предлагали ему помощь, в которой он не очень-то и нуждался.