Впереди сеньора Эдуардо и детей свалки ждала бесконечная лестница, ведущая к Эль-Серрито-де-лас-Росас – поистине представлявшая собой испытание преданности и выносливости. Эдвард Боншоу храбро начал подниматься по лестнице с мальчиком-калекой на плечах, но ступенек было слишком много – подъем был слишком длинным и крутым.
– Вы же знаете, я сам могу идти, – попытался объяснить Хуан Диего айовцу. – Не важно, что я хромаю, – я к этому привык!
Но сеньор Эдуардо продолжал преодолевать подъем; он задыхался, дно банки из-под кофе билось о его голову. Конечно, никто не догадался бы, что неудавшийся схоласт действительно тащит на плечах по лестнице калеку. Размахивающий руками иезуит был похож на любого другого самобичевателя – с таким же успехом он мог тащить на себе кирпичи или мешки с песком.
– Ты хоть понимаешь, что будет, если человек-попугай упадет замертво? – спросила Лупе брата. – Ты потеряешь шанс выбраться из этого бардака, из этой сумасшедшей страны!
Дети свалки сами видели, какие осложнения могут возникнуть, когда умирает лошадь, – мерин Маньяна был из другого города, верно? Если Эдвард Боншоу преставится, поднимаясь по лестнице к Эль-Серрито – ну, ведь айовец из другого города, верно? И что тогда им с Лупе делать? – подумал Хуан Диего.
Естественно, у Лупе был ответ на его мысли.
– Нам придется очистить карманы мертвого сеньора Эдуардо – просто чтобы у нас были деньги заплатить таксисту, который отвезет нас обратно в цирк. Или нас похитят и продадут в бордели для детей проституток!
– Ладно-ладно, – ответил ей Хуан Диего. А задыхающемуся, вспотевшему сеньору Эдуардо он сказал: – Опустите меня – дайте мне самому хромать. Я могу ковылять быстрее, чем вы меня несете. Если вы умрете, мне придется продать Лупе в детский бордель, чтобы у меня были деньги на еду. Если вы умрете, мы никогда не вернемся в Оахаку.
– Боже Милосердный! – молился Эдвард Боншоу, стоя на коленях на лестнице.
На самом деле он не молился; он опустился на колени, потому что у него не было сил снять Хуана Диего с плеч; он встал на колени, потому что упал бы, если бы попытался сделать еще шаг.
Дети свалки стояли рядом с запыхавшимся, коленопреклоненным сеньором Эдуардо, пока айовец пытался отдышаться. Мимо них по лестнице поднялась съемочная телевизионная группа. (Годы спустя, когда Эдвард Боншоу умирал – когда дорогой Хуану Диего человек точно так же тяжело дышал, – бывший читатель свалки вспомнит тот момент, когда мимо них по лестнице прошли телевизионщики – в храм, который Лупе любила называть «Розами».)
Телевизионная журналистка – молодая женщина, симпатичная, но притом вполне профессиональная – заученно рассказывала об известном чуде. Возможно, это были съемки передачи о путешествиях или телевизионного документального фильма – для самых рядовых телезрителей.
– В тысяча пятьсот тридцать первом году, когда Дева Мария впервые явилась Хуану Диего – то ли знатному ацтеку, то ли крестьянину, согласно противоречивым свидетельствам, – епископ не поверил Хуану Диего и попросил у него доказательств, – рассказывала симпатичная тележурналистка.
Она замолчала, увидев иностранца на коленях; возможно, ее внимание привлекла его гавайская рубашка, если не встревоженные дети, сопровождавшие этого явно молящегося человека. И тут оператор переключил свое внимание: ему явно понравился Эдвард Боншоу, стоящий на коленях на лестнице, и двое детей рядом с ним. На всех троих оператор и направил телевизионную камеру.
Хуан Диего не в первый раз слышал о «противоречивых свидетельствах», хотя предпочитал думать, что его назвали в честь знаменитого крестьянина; Хуана Диего немного беспокоила мысль, что его могли назвать в честь знатного ацтека. Знатность не соответствовала тому образу, который сложился у Хуана Диего о себе самом, а именно образу «знаменосца читателей свалок».
Сеньор Эдуардо отдышался; он встал и, пошатываясь, стал подниматься по лестнице. Но оператор сосредоточился на мальчике-калеке, взбирающемся к Эль-Серрито-де-лас-Росас. Поэтому телевизионщики замедлили шаг, последовав за айовцем и детьми свалки; так вместе они и поднимались по лестнице.
– Когда Хуан Диего вернулся на холм, снова появилась Дева Мария и велела ему нарвать роз и отнести их епископу, – продолжала журналистка.
За спиной хромающего мальчика, когда он и сестра поднялись на вершину холма, открылся захватывающий вид на Мехико; телевизионная камера запечатлела этот вид, но ни Эдвард Боншоу, ни дети свалки так и не обернулись в сторону города. Хуан Диего осторожно держал перед собой банку из-под кофе, словно пепел был священным жертвоприношением храму под названием «Маленький холм», отметившему место, где росли чудесные розы.
– На этот раз епископ поверил ему – образ Девы Марии был запечатлен на плаще Хуана Диего, – продолжала миловидная тележурналистка, а оператор между тем потерял интерес к сеньору Эдуардо и детям свалки, его внимание привлекла группа японских молодоженов – их гид объяснял чудо Девы Гваделупской по-японски в мегафон.
Лупе расстроило, что японские молодожены были в хирургических масках, прикрывающих рты и носы. Ей представилось, что молодые японские пары умирают от какой-то ужасной болезни, – она подумала, что они пришли к «Розам», чтобы умолять Богоматерь Гваделупскую спасти их.
– А они не заразны? – спросила Лупе. – Сколько людей они уже заразили от Японии досюда?
Сколько слов из перевода Хуана Диего и объяснений Эдварда Боншоу Лупе пропустила в шуме толпы? Поняла ли Лупе что-нибудь из того, что ей было сказано про склонность японцев к «осторожности», к ношению хирургических масок, дабы защитить себя от плохого воздуха или болезней?
Еще более огорчило то, что туристы и верующие, которые слышали, как говорит Лупе, подняли свой собственный суеверный гвалт. Один истово верующий указал на Лупе и объявил, что она в состоянии религиозного экстаза. Быть заподозренной в том, что она, ребенок, бредит каким-то откровением… нет, это расстроило Лупе.
В храме шла месса, но казалось, что толпе, поднимающейся к Эль-Серрито, было не до нее – всей этой армии монахинь, детей в форме, поротых монахов и связанных веревкой мужчин в деловых костюмах. Бизнесменам снова завязали глаза, из-за чего многие спотыкались и падали на лестнице (брюки на них были порваны или потерты на коленях, а двое или трое из этой связки хромали чуть ли не так же заметно, как Хуан Диего).
Нельзя сказать, что Хуан Диего был единственным калекой: калек там хватало, включая безногих и безруких (пришедших за исцелением). Все были там – глухие, слепые, нищие – вместе с никого не примечающими парами японских молодоженов в масках.
На пороге храма дети свалки слышали, как симпатичная тележурналистка сказала:
– Один немецкий химик и вправду проанализировал красные и желтые волокна плаща Хуана Диего[48]. Химик научно установил, что цвета плаща не были ни животного, ни растительного, ни минерального происхождения.
– Какое дело немцам до этого? – спросила Лупе. – Дева Гваделупская или чудо, или ее не существует. Причем тут плащ!
Базилика Святой Девы Гваделупской представляла собой группу церквей, часовен и святилищ, собранных на скалистом склоне холма, где предположительно и произошло чудо. Как оказалось, Эдвард Боншоу и дети свалки видели только Часовню Колодца, где под стеклом на смертном одре покоилась Дева Гваделупская, и Эль-Серрито-де-лас-Росас. (Священный плащ они так и не увидят.)
Правда, внутри Эль-Серрито Деву Гваделупскую не прятали в боковой алтарь; она возвышалась в передней части часовни. Но много ли толку с того, что они сделали ее главной достопримечательностью? Они придумали Гваделупскую Деву заодно с Девой Марией, они сделали из обеих одно и то же. Католический фокус-покус был исполнен: священное место «Роз» представляло собой зоопарк. Безумцы намного превосходили числом истинно верующих, которые пытались следить за действом мессы. Священники заученно играли свои роли. Хотя использовать мегафон в храме не позволялось, экскурсовод говорил в него, продолжая свой рассказ по-японски группе молодоженов в хирургических масках. Связанные веревкой мужчины в деловых костюмах – у них снова сняли повязки с глаз, – подслеповато моргая, пялились на темноликую деву, как Хуан Диего в своих сновидениях.
– Не трогай пепел, – сказала Лупе, но Хуан Диего и так крепко прижимал крышку к банке. – Ни пятнышка здесь не оставим, – добавила Лупе.
– Я понимаю… – кивнул Хуан Диего.
– Наша мать скорее сгорит в аду, чем позволит развеять здесь ее прах, – сказала Лупе. – El gringo bueno никогда не будет спать вечным сном в Эль-Серрито – он был так прекрасен, когда спал.
Хуан Диего не мог не отметить, что его сестра больше не называла этот храм «Розами». Лупе обошлась тем, что назвала храм «Маленьким холмом»; для нее он перестал быть священным.
– Мне не нужен перевод, – сказал сеньор Эдуардо детям свалки. – Эта часовня не святое место. Все здесь не так – все неправильно, все не так, как должно быть.
– Как должно быть, – повторил Хуан Диего.
– Это не животная, не растительная и не минеральная краска, как сказал немец! – воскликнула Лупе.
Хуан Диего подумал, что ему следует перевести это Эдварду Боншоу, – тут была тревожащая доля правды.
– Какой немец? – спросил айовец, когда они спускались по лестнице. (Много лет спустя сеньор Эдуардо скажет Хуану Диего: «Я чувствую, что все еще покидаю „Маленький холм роз“. Разочарование, которое я испытывал, спускаясь по лестнице, продолжается. Я все еще спускаюсь».)
По мере того как айовец и дети свалки спускались по лестнице, навстречу, натыкаясь на них, поднималось все больше потных паломников – они стремились к вершине холма, где произошло чудо. Хуан Диего наступил на что-то мягкое и хрусткое одновременно. Он остановился посмотреть, что это, затем поднял.
Этот тотем был побольше распятых Иисусов, с палец величиной, которых продавали повсюду, но не таким крупным, как, размером с крысу, фигурка Коатликуэ у Лупе. Он также продавался везде в комплексе зданий возле огромной базилики Святой Девы Гваделупской. Игрушечная фигурка, на которую наступил Хуан Диего, была образчиком Девы Гваделупской – смиренная пассивная поза, опущенные глаза, плоская грудь, небольшая выпуклость живота. Статуэтка Девы была воплощением скромности и смирения – она выглядела так, словно говорила только на науатле, если вообще говорила.