Все полагали, что это Флор заразила айовца, хотя только сама Флор говорила об этом. Эдвард Боншоу никогда не обвинял ее; он ни словом не обмолвился против нее. Они не давали официальных клятв, но придерживались того, что обычно принято говорить друг другу. «В болезни и здравии, пока мы оба живы», – преданно твердил ей сеньор Эдуардо, когда Флор винилась, признаваясь в своих случайных изменах (во время тех своих возвращений в Оахаку ради тусовок, как в прежние годы).
«Насчет того, чтобы „бросить всех остальных“, – я ведь согласилась, разве нет?» – говорила Флор своему дорогому Эдуардо; она только себя хотела винить во всем.
Но невозможно было лишить Флор ее независимости. Эдвард Боншоу останется верен ей – Флор была любовью всей его жизни, как он всегда говорил, – так же как он останется верен своей шотландской клятве, идиотской клятве «не уступать ветрам», которую он, как полоумный, повторял на латыни: haud ullis labentia ventis. (Это был тот безумный завет, который он озвучил брату Пепе, когда куриные перья возвестили о прибытии схоласта в Оахаку.)
В Клинике вирусологии процедурный кабинет располагался рядом с приемной, которую ВИЧ-инфицированные большую часть времени делили с диабетиками. Две группы пациентов сидели в противоположных концах помещения. В конце восьмидесятых – начале девяностых число больных СПИДом росло, и многие умирающие были явно отмечены своей болезнью – и не только истощенными телами или болячками саркомы Капоши.
Эдвард Боншоу был отмечен по-своему: у него был себорейный дерматит, шелушащаяся и жирная на вид кожа – в основном на бровях, голове и на крыльях носа. В полости рта у сеньора Эдуардо образовались творожистые очаги кандидоза, и весь язык был покрыт ими. Вскоре кандидоз распространился на горло и на пищевод – айовец с трудом глотал, губы покрылись белой коркой и потрескались. Под конец сеньор Эдуардо едва мог дышать, но отказался от искусственной вентиляции легких; они с Флор хотели умереть вместе – и дома, а не в больнице.
Под конец они кормили Эдварда Боншоу через катетер Хикмана; Хуану Диего было сказано, что пациентам, которые не могут есть сами, необходимо парентеральное питание. Сеньор Эдуардо голодал из-за кандидоза и оттого, что с трудом глотал. Медицинская сестра – пожилая женщина по имени миссис Додж – переехала в бывшую спальню Хуана Диего на втором этаже двухуровневой квартиры на Мелроуз-авеню. В основном она находилась там для того, чтобы заниматься катетером, – только миссис Додж промывала катетер Хикмана раствором гепарина.
– Иначе она сгустится, – сказала миссис Додж Хуану Диего, который не представлял себе, что медсестра имеет в виду.
Катетер Хикмана висел на груди Эдварда Боншоу с правой стороны, под ключицей, – он проникал под кожу в нескольких дюймах над соском и был вставлен в подключичную вену. Хуан Диего никак не мог привыкнуть к этому зрелищу; он напишет о катетере Хикмана в одном из своих романов, где несколько его персонажей умерли от СПИДа – некоторые из них от ассоциированных со СПИДом заболеваний, которые поразили сеньора Эдуардо и Флор. Но жертвы СПИДа в этом романе даже отдаленно не напоминали ни айовца, ни Флор со всеми ее тремя прозвищами – La Loca, Королева, La Bandida.
Хуан Диего по-своему изложил то, что случилось с Флор и Эдвардом Боншоу, но ни разу не написал о них самих. Читатель свалки был самоучкой и сам научился искусству вымысла. Может быть, именно в процессе самообучения он усвоил идею, что писатель-беллетрист создает персонажей и что вы сочиняете историю, а не рассказываете о людях, которых знаете, и не излагаете свою собственную историю, называя ее романом.
В жизни Хуана Диего было слишком много противоречивого и непонятного относительно реальных людей – Хуан Диего считал, что реальные люди слишком несовершенны, чтобы быть героями романа. И он мог сочинить историю получше той, что с ним приключилась; читатель свалки считал свою собственную историю «слишком неполной» для романа.
Когда Хуан Диего преподавал литературное творчество, он ни разу не сказал своим студентам, как они должны писать; он никогда бы не предложил им написать роман так, как писал он. Читатель свалки не был прозелитом – не стремился никого обратить в свою веру. Проблема в том, что многие молодые писатели ищут некий метод; они подвержены искушению подхватывать какой-нибудь способ письма и считать, что это и есть один-единственный творческий метод писателя. (Пиши, что знаешь! Только включай воображение! Все дело в языке!)
Возьмем Кларка Френча. Некоторые студенты остаются студентами всю жизнь: они ищут и находят концепции, по которым могут жить; будучи писателями, они хотят, чтобы способ их письма был установлен как универсальное и железное правило. (Использование автобиографии в качестве основы для художественной литературы порождает бред! Использование своего воображения – это подделка!) Кларк утверждал, что Хуан Диего был «на антиавтобиографической стороне».
Хуан Диего старался не принимать ничью сторону.
Кларк настаивал на том, что Хуан Диего был «на стороне воображения»; Хуан Диего был «сочинителем, а не мемуаристом», говорил Кларк.
Может быть, думал Хуан Диего, но он не хотел быть ни на чьей стороне. Кларк Френч превратил писательство в полемическое соревнование.
Хуан Диего пытался деполемизировать беседу; он пытался говорить о литературе, которую любил, о писателях, которые вызывали желание стать писателем, не потому, что видел в этих писателях каких-то знаменосцев, а просто потому, что ему нравилось то, что они писали.
Неудивительно: библиотека англоязычной литературы в «Потерянных детях» была скромной и, как правило, ограничена образцами литературных форм девятнадцатого века, включая романы, которые отец Альфонсо и отец Октавио предназначали для уничтожения в адских огнях basurero, и те важнейшие романы, которые брат Пепе или Эдвард Боншоу сохранили для небольшого собрания художественной литературы. Эти романы и вдохновили Хуана Диего на то, чтобы стать писателем.
То, что жизнь несправедлива по отношению к собакам, подготовило читателя свалки к «Алой букве» Готорна. Эти почтенные прихожанки, судачащие о том, что они сделают с Эстер – заклеймят ее лоб горячим утюгом или убьют, а не просто пометят одежду, – помогли Хуану Диего подготовиться к тому, с какими пережитками американского пуританства он столкнется после переезда в Айову.
«Моби Дик» Мелвилла – и прежде всего «спасательный буй-гроб» Квикега – научит Хуана Диего, что предзнаменование – это красноречивый спутник судьбы.
Что касается судьбы и невозможности ее избежать, об этом был «Мэр Кэстербриджа» Гарди. В первой главе пьяный Майкл Хенчард продает свою жену и дочь какому-то моряку. Хенчард никогда не сможет искупить того, что он сделал; в своем завещании Хенчард просит, чтобы «никто не помнил меня». (Это была не совсем история искупления. Кларк Френч ненавидел Гарди.)
А еще был Диккенс – Хуан Диего будет цитировать главу «Буря» из «Дэвида Копперфильда». В конце этой главы тело Стирфорта прибивает к берегу, и Копперфильд видит останки своего бывшего кумира детства и коварного мучителя – самого главного, старшего по возрасту мальчика в школе, насильника по определению. Больше ничего не нужно было говорить о трупе Стирфорта на берегу, где он лежит «среди руин дома, которому причинил зло». Но Диккенс не был бы Диккенсом, если бы не дал Копперфильду права сказать: «Я видел, как он лежал, положив голову на руку, в этой позе я часто видел его в школе».
«Что еще нужно было знать о написании романов, кроме того, что я узнал от этих четверых?» – спрашивал Хуан Диего своих пишущих студентов, включая Кларка Френча.
И когда Хуан Диего представлял Готорна, Мелвилла, Гарди и Диккенса своим ученикам, называя этих четырех романистов девятнадцатого века «моими учителями», он никогда не забывал упомянуть и Шекспира. Сеньор Эдуардо сказал Хуану Диего, что задолго до того, как начали писать романы, Шекспир понял и оценил важность сюжета.
Упоминать Шекспира при Кларке Френче было ошибкой; Кларк являлся самозваным телохранителем Барда с берегов Эйвона. Если исходить, подобно Кларку, из единственно возможной в сочинительстве школы мысли – ну, тогда вы можете себе представить, как бесили Кларка те неверные, которые считали, что за Шекспира писал кто-то другой.
Любая мысль о Шекспире возвращала Хуана Диего к Эдварду Боншоу и к тому, что случилось с ним и Флор.
Вначале, когда сеньор Эдуардо и Флор были еще достаточно здоровыми – когда они могли что-то держать в руках и пользоваться лестницей, а Флор все еще водила машину, – они самостоятельно добирались до клиники на первом этаже в здании Бойд-Тауэр; это было всего в трети мили от их дома на Мелроуз. Когда все стало сложнее, Хуан Диего (или миссис Додж) сопровождали Флор и Эдварда Боншоу по Мелроуз-авеню; Флор все еще шла сама, а сеньор Эдуардо сидел в инвалидной коляске.
С начала и до середины 1990-х годов число пациентов, посещавших клинику, было постоянным и составляло около двухсот в год. Позже число смертей от СПИДа резко упало (благодаря новым лекарствам), а число ВИЧ-инфицированных пациентов в вирусологической клинике начало увеличиваться. В приемной многие пациенты сидели на коленях у своих партнеров; подчас велись разговоры о барах для геев и шоу трансвеститов, и было там несколько кричаще одетых модников – кричаще для Айовы.
Но это уже не касалось Флор. Флор почти полностью утратила свои женские черты, и хотя она продолжала одеваться в женское, одежда ее была скромной; Флор чувствовала, что лишилась своего очарования, сохранив его разве что в обожающих глазах сеньора Эдуардо. В приемной они держались за руки. В Айова-Сити, по крайней мере на памяти Хуана Диего, единственным местом, где Флор и Эдвард Боншоу публично демонстрировали свою привязанность друг к другу, была приемная Клиники вирусологии в здании Бойд-Тауэр.
Среди больных СПИДом был молодой человек из меннонитской семьи, которая поначалу отреклась от него, а позже позволила вернуться в дом. Он приносил в приемную овощи со своего огорода, раздавал помидоры персоналу клиники. Молодой меннонит был в ковбойских сапогах и розовой ковбойской шляпе.