– Это самое большее, на что способны гормоны, – сказал Хуан Диего блондину. – Может, ты заметил, что у нее очень маленькая грудь. Это тоже гормоны – есть предел тому, на что способны эстрогены. Вот что я знаю.
Розовощекий парень не ожидал от Хуана Диего такой откровенности. Казалось, Хуан Диего победил в этом эпизоде, но обидчикам не нравится проигрывать.
Блондин не отступал.
– А вот что я знаю, – сказал он. – Твои так называемые мамка и папка – геи. Та, что повыше, одета как женщина, но у них обоих есть члены – вот что я знаю.
– Они усыновили меня, они любят меня, – ответил Хуан Диего этому мальчишке, поскольку сеньор Эдуардо велел ему всегда говорить правду. – И я люблю их – вот что я знаю, – добавил Хуан Диего.
В старших классах не всегда выигрываешь в таких ситуациях, но если ты не пасуешь, то в конце концов можешь и выиграть, – так всегда говорила Флор Хуану Диего. Потом он пожалеет, что не был до конца искренен с Флор и сеньором Эдуардо в том, как его задирали и почему.
– Она бреет лицо, – сказал Хуану Диего розовощекий блондин, – она хреново справляется со своей гребаной верхней губой, кем бы или чем бы там она ни была на самом деле.
– Она не бреется, – сказал Хуан Диего. Он провел пальцем по контуру своей верхней губы так, как это делала Лупе, когда цеплялась к Ривере. – След от усиков всегда остается. Сделать больше эстрогены не способны, как я уже говорил.
Много лет спустя, когда Флор заболела и ей пришлось отказаться от эстрогенов и у нее снова начала расти борода, Хуан Диего брил ее лицо и вспоминал светловолосого розовощекого обидчика. Может, когда-нибудь я снова его увижу, подумал Хуан Диего.
– Кого еще раз увидишь? – спросила его Флор. Флор не умела читать мысли, и Хуан Диего понял, что, должно быть, проговорился вслух.
– О, ты его не знаешь, я даже не знаю, как его зовут. Просто парень, которого я помню со школы, – ответил Хуан Диего.
– Я больше не хочу никого видеть, особенно из старших классов, – сказала Флор. (И уж точно не из Хьюстона, подумал Хуан Диего во время бритья, напрягшись, чтобы не произнести эту мысль вслух.)
Когда Флор и сеньор Эдуардо умерли, Хуан Диего вел курс писательского мастерства в Айове, где он когда-то учился, – по программе магистра изящных искусств. После того как Хуан Диего покинул свою комнату на втором этаже двухэтажной квартиры на Мелроуз-авеню, он больше не жил на том берегу реки Айовы.
Он снимал несколько скучных квартир рядом с главным кампусом и старым Капитолием – всегда недалеко от центра Айова-Сити, потому что он не водил машину. Он ходил – точнее сказать, хромал. Его друзья-коллеги и студенты еще издали или глянув из проезжающей машины легко узнавали его по этой хромоте.
Как и большинство «безлошадников», Хуан Диего не знал точного адреса тех мест, куда его отвозили; если Хуан Диего самолично не хромал туда, если он был всего лишь пассажиром в чьем-то автомобиле, он никогда не мог сказать, где это место и как туда добраться.
Так было и с семейным участком Боншоу на кладбище, где должны были похоронить Флор и сеньора Эдуардо – вместе, как они и просили, и с прахом Беатрис, который мать Эдварда Боншоу сохранила для него. (Сеньор Эдуардо хранил прах своей дорогой собаки в банковской ячейке в Айова-Сити.)
Миссис Додж со своими связями в Коралвилле точно знала, на каком кладбище находится участок Боншоу: не в Коралвилле, а «где-то на окраине Айова-Сити». (Так это описывал сам Эдвард Боншоу – он тоже не был водителем.)
Если бы не миссис Додж, Хуан Диего не узнал бы, где похоронены его любимые приемные родители. А после смерти миссис Додж именно доктор Розмари возила Хуана Диего на неведомое ему кладбище. Эдвард Боншоу и Флор, как и хотели, получили одно надгробие со строкой из последнего монолога шекспировской пьесы «Ромео и Джульетта», которую любил сеньор Эдуардо. Айовца больше всего волновали трагедии, с которыми сталкиваются молодые люди. (Флор признавалась, что эта пьеса ее не очень-то трогала. И все же Флор уступила своему дорогому Эдуардо в вопросе их законной общей фамилии и надписи на могильном камне.)
Таким текстом было отмечено надгробие. Пожелание сеньора Эдуардо вызовет возражения у Хуана Диего.
– Разве вы не хотите указать хотя бы, что это Шекспир, если уж не уточнять, что именно из Шекспира? – спрашивал читатель свалки у айовца.
– Думаю, что это не важно. Кто знает Шекспира, и так узнает, а кто не знает… ну, тот не узнает, – размышлял Эдвард Боншоу, лежа с катетером Хикмана на голой груди, который при этом поднимался и опускался. – И никто не должен знать, что прах Беатрис похоронен вместе с нами, согласен?
Ну, положим, Хуан Диего должен это знать. Как и доктор Розмари, которая также знала, откуда взялась отстраненность ее друга-писателя, – ведь для постоянных отношений надо брать на себя ответственность. В текстах Хуана Диего, которые Розмари тоже знала, действительно было важно, откуда что возникло.
Действительно, доктор Розмари Штайн толком не знала мальчика из Герреро – ни как сборщика мусора, ни как упорного читателя свалки. Но она видела, что Хуан Диего упорен; в первый раз это ее удивило – он был такой миниатюрный, такой хрупкий, да еще хромоногий.
Они ужинали в одном и том же ресторане; он находился на углу Клинтон и Берлингтон – только Розмари с ее мужем Питом, который тоже был врачом, и Хуан Диего с одним из своих коллег-писателей. По имени Рой? Розмари не могла вспомнить. Может, это был Ральф, а не Рой. Один из приезжих писателей, который много пил; он либо молчал, либо вообще не затыкался. Один из бывших преподавателей литературы в университете; Розмари считала, что такие писатели отличались самыми скверными привычками.
Это был 2000-й – нет, это был 2001 год, потому что Розмари сказала:
– Не могу поверить, что прошло десять лет, но они умерли десять лет назад. Боже мой – как давно их нет.
(Доктор Розмари говорила про Флор и Эдварда Боншоу.) Розмари немного пьяна, подумал Хуан Диего, но это ничего, она не дежурила, а за рулем всегда был Пит, когда они куда-нибудь ехали вместе.
И в этот момент Хуан Диего услышал, как за другим столиком какой-то человек что-то сказал. Дело было не в том, что именно он сказал, а в том, как он это сказал. «А вот что я знаю», – сказал мужчина. Его интонация что-то вызвала в памяти. Голос мужчины был знакомым и в то же время агрессивным, – казалось, он что-то пытается защитить. Он говорил так, словно считал, что за ним последнее слово.
Это был светловолосый краснолицый мужчина, который обедал со своей семьей; похоже, он спорил с дочерью, девушкой лет шестнадцати-семнадцати. Там сидел и его сын – ненамного старше дочери. Сыну на вид было лет восемнадцать, не больше; Хуан Диего готов был поспорить, что парень еще учился в школе.
– Это один из О’Доннеллов, – сказал Пит. – Они все немного громкие.
– Это Хью О’Доннелл, – сказала Розмари. – Он из комиссии по районированию. Он всегда пытается выяснить, не собираемся ли мы строить еще одну больницу, чтобы он мог выступить против.
Но Хуан Диего смотрел на дочь. Он понял, почему на лице девушки растерянное выражение. Она пыталась оправдаться за свой внешний вид – за свитер, который был на ней. Хуан Диего слышал, как она сказала отцу: «У меня свитер не как у шлюхи – сегодня вся молодежь носит такое!»
Это и вызвало у ее краснолицего отца презрительное: «А вот что я знаю». Блондин не сильно изменился с той школьной поры, когда он говорил оскорбительные вещи Хуану Диего. Когда это было – двадцать восемь или двадцать девять, почти тридцать лет назад?
– Хью, пожалуйста… – сказала миссис О’Доннелл.
– У меня ведь не шлюховатый вид, правда же? – спросила брата девушка.
Она повернулась к ухмыляющемуся юноше, чтобы тот получше рассмотрел ее свитер. Но парень напомнил Хуану Диего Хью О’Доннелла – худощавый, белокурый, с розовым щеками. (Лицо Хью теперь было гораздо краснее.) Ухмылка сына была такой же, как у отца; девушка поняла, что не стоит демонстрировать ему свой свитер, и отвернулась. Всем было очевидно, что ухмыляющемуся брату не хватило смелости встать на сторону сестры. Хуан Диего уже заметил, как тот смотрел на нее: во взгляде не было сочувствия, как будто брат считал, что его сестра будет выглядеть как шлюха в любом свитере. Снисходительный взгляд юноши говорил, что его сестра и выглядела как шлюха, что бы эта бедняжка ни надела.
– Пожалуйста, вы оба… – начала было жена и мать, но Хуан Диего встал из-за стола.
Естественно, Хью О’Доннелл узнал эту хромоту Хуана Диего, хотя не видел его почти тридцать лет.
– Привет – я Хуан Диего Герреро. Я писатель – я учился в школе с вашим отцом, – сказал он детям О’Доннелла.
– Привет… – начала было дочь, но сын ничего не сказал. А девушка, взглянув на отца, замолчала.
Миссис О’Доннелл что-то пробормотала, но не закончила фразу – просто остановилась.
– О, я знаю, кто вы. Я читала… – Это все, что она успела сказать.
Должно быть, в выражении лица Хуана Диего было более чем достаточно решимости, чтобы миссис О’Доннелл поняла, что Хуану Диего не до разговора о его книгах. Не тот случай.
– Я был в твоем возрасте, – сказал Хуан Диего сыну Хью О’Доннелла. – Может быть, мы с твоим отцом были где-то твоих лет, – сказал он дочери. – Со мной он тоже был не очень-то вежлив, – добавил Хуан Диего, обращаясь к девушке, которая, казалось, все больше стеснялась – хотя едва ли из-за своего в пух и прах раскритикованного свитера.
– Эй, послушайте… – начал было Хью О’Доннелл, но Хуан Диего только указал на Хью, даже не взглянув на него.
– Я не с вами разговариваю – я слышал ваше замечание, – сказал Хуан Диего, глядя только на детей. – Меня усыновили два гея, – продолжал Хуан Диего, – в конце концов, он умел рассказывать истории. – Они были парой и не могли пожениться ни здесь, ни в Мексике, откуда я родом. Но они любили друг друга, и они любили м