еня – они были моими опекунами, моими приемными родителями. И я, конечно, любил их – как дети должны любить своих родителей. Вы ведь знаете, как это бывает, правда? – спросил Хуан Диего детей Хью О’Доннелла, но дети не могли ему ответить, и только девушка чуть кивнула. Юноша просто застыл.
– Так или иначе, – продолжал Хуан Диего, – ваш папа был обидчиком. Он сказал, что моя мама бреется; он имел в виду ее лицо. Он считал, что она плохо бреет над верхней губой, но она не брилась. Она, конечно, была мужчиной – одевалась как женщина и принимала гормоны. Гормоны помогли ей немного больше походить на женщину. Грудь у нее была маленькая, но грудь все же была, и борода перестала расти, хотя на верхней губе все еще виднелись едва заметные усики. Я сказал твоему отцу, что это самое большее, на что способны гормоны, – я сказал, что это все, на что способны эстрогены, – но твой отец продолжал меня оскорблять.
Хью О’Доннелл встал из-за стола, но промолчал – просто стоял.
– Знаете, что сказал мне ваш отец? – спросил Хуан Диего детей О’Доннелла. – Он сказал: «Твои так называемые мамка и папка – геи, у них обоих есть члены». Так он и сказал. Думаю, он просто из тех типов, которые вечно говорят: «А вот что я знаю». Не так ли, Хью? – спросил Хуан Диего и впервые посмотрел на него. – Разве не это ты мне сказал?
Хью О’Доннелл продолжал молча стоять. Хуан Диего снова повернулся к детям:
– Они умерли от СПИДа десять лет назад – они умерли здесь, в Айова-Сити. Та, которая хотела стать женщиной… мне пришлось брить ее, когда она умирала, потому что она уже не могла принимать эстрогены и у нее росла борода, и я видел, как ее огорчало, что она очень похожа на мужчину. Она умерла первой. Мой «так называемый папка» умер через несколько дней после нее.
Хуан Диего помолчал. Он знал, даже не посмотрев на миссис О’Доннелл, что она плачет; дочь тоже плакала. Хуан Диего всегда знал, что женщины – настоящие читатели, женщины обладают способностью откликаться на чужую историю.
Глядя на непримиримого краснолицего отца и его застывшего розовощекого сына, Хуан Диего подумал: что же на самом деле происходит с большинством мужчин? Чем, черт подери, можно их пронять?
– И вот что я знаю, – сказал Хуан Диего детям О’Доннелла.
На этот раз оба кивнули, хотя и с усилием. Хуан Диего повернулся и захромал обратно к своему столу. Как он мог удостовериться, Розмари и Пит – и даже этот пьяный писатель – ловили каждое его слово. Хуан Диего осознал, что хромает чуть заметней обычного, как будто он сознательно (или бессознательно) пытался привлечь к своей хромоте больше внимания. Как будто сеньор Эдуардо и Флор каким-то образом откуда-то наблюдали за ним и ловили каждое его слово.
В машине, с Питом за рулем и пьяным писателем на пассажирском сиденье – поскольку Рой или Ральф был здоровенным и в дым пьяным и было понятно, что ему нужно побольше пространства для ног, – Хуан Диего сел на заднем сиденье с доктором Розмари. Хуан Диего был готов самостоятельно добираться до дома – он жил достаточно близко от угла Клинтон и Берлингтон, чтобы дохромать пешком, – но Роя или Ральфа надо было отвезти, и Розмари убедила Хуана Диего, что они с Питом отвезут и его, куда ему нужно.
– Да, это была довольно симпатичная история – насколько я мог понять, – сказал пьяный писатель с переднего сиденья.
– Да, это было… очень интересно, – только и сказал Пит.
– Я немного там запутался с этим СПИДом, – продолжал Ральф или Рой. – Там было два парня – это я отлично понял. Один из них был трансвеститом. Думаю, про СПИД я отлично понял, я только не очень понял про это бритье, – продолжал Рой или Ральф.
– Они умерли, это было десять лет назад. Только это и имеет значение, – сказал Хуан Диего с заднего сиденья.
– Нет, не только это, – сказала Розмари. (Хуан Диего вспомнил, что он был прав – Розмари была немного пьяна, а может быть, даже больше, чем немного.) На заднем сиденье доктор Розмари вдруг схватила лицо Хуана Диего обеими руками. – Если бы я услышала, что именно вы сказали этому засранцу Хью О’Доннеллу – до того, как я согласилась выйти замуж за Пита, – я бы попросила вас жениться на мне, Хуан Диего, – сказала Розмари.
Пит какое-то время ехал по Дьюбук-стрит; все молчали. Рой или Ральф жил где-то к востоку от Дьюбук-стрит, может быть, на Блумингтон-стрит или на Давенпорт – он не мог вспомнить. Рой или Ральф был озадачен; он возился с зеркалом заднего вида, пытаясь найти в нем доктора Розмари на заднем сиденье. Наконец он обнаружил ее.
– Ого – я не ожидал этого, – сказал ей Рой или Ральф. – Я имею в виду ваше предложение Хуану Диего жениться на вас!
– А я – да… я ожидал этого, – сказал Пит.
Но Хуан Диего, который молчал на заднем сиденье, был так же ошеломлен, как Рой или Ральф – или как там его звали, этого странствующего писателя. (Хуан Диего тоже этого не ожидал.)
– Вот мы и приехали – думаю, что приехали. Хотел бы я знать, где я, черт возьми, живу, – говорил Рой или Ральф.
– Я вовсе не хочу сказать, что вышла бы за вас замуж, – попыталась возразить Розмари, переосмысливая свои слова – то ли для Пита, то ли для Хуана Диего. – Я просто имела в виду, что могла бы это предложить, – сказала она.
Это прозвучало более убедительно.
Даже не посмотрев на нее, Хуан Диего знал, что Розмари плачет – так же как плакали жена и дочь Хью О’Доннелла.
Но так много всего произошло. Все, что Хуан Диего мог сказать с заднего сиденья, было:
– Женщины – вот кто читатели.
То, что он также знал уже тогда, было бы невозможно выразить словами, а именно: иногда история начинается с эпилога. Но, действительно, как он мог бы сказать что-то подобное? Для этого требовался контекст.
Иногда Хуану Диего казалось, что он и Розмари Штайн все еще сидят на заднем сиденье машины, не глядя друг на друга и не разговаривая. И разве не это имелось в виду в той строке из Шекспира и не потому ли Эдвард Боншоу был так привязан к ней? «Приносит это утро с собой мрак тишины» – ну да, и разве такая тьма когда-нибудь рассеется? Разве можно беззаботно размышлять об отношениях Джульетты и ее Ромео, зная о том, что с ними случилось в конце?
26Рассеивание пепла
В ранних романах Хуана Диего путаница в путешествиях была привычной темой. Теперь его снова одолевали демоны путаницы; он с трудом вспоминал, сколько дней и ночей они с Дороти провели в Эль-Нидо.
Он вспоминал секс с Дороти – не только ее оргазмические вопли, звучавшие на языке науатль, но и то, что она постоянно называла его пенис «этот парень», как будто пенис Хуана Диего был хоть и немым, но в остальном – непреложным членом шумной вечеринки. Дороти определенно была шумной, настоящее землетрясение в мире оргазмов; их ближайшие соседи по курорту позвонили им в номер, чтобы узнать, все ли в порядке. (Но никто не использовал выражение «говнотик» или более распространенное «говнюк».)
Как Дороти и сказала Хуану Диего, в Эль-Нидо кормили хорошо: рисовая лапша с креветочным соусом, блинчики с фаршем из свинины, грибов или утятины, горный хамон с маринованным зеленым манго, сардины со специями. Кроме того, была приправа из ферментированной рыбы, которую Хуан Диего научился выуживать из тарелки; он считал, что она вызывает у него несварение желудка или изжогу. На десерт был флан – Хуан Диего любил заварной крем, – но Дороти велела ему избегать всего, что с молоком. Она сказала, что не доверяет молоку на «внешних островах».
Хуан Диего не знал, является ли внешним только маленький остров, или все острова Палаванской группы (по оценке Дороти) относятся к разновидности внешних. Когда он спросил об этом, Дороти только пожала плечами. Это у нее получалось более чем выразительно.
Странно, что общение с Дороти заставило его забыть о Мириам, но он забыл, что когда-то общение с Мириам (даже просто желание быть с ней) заставило его забыть о Дороти. Очень странно: как он мог зацикливаться на этих женщинах и одновременно забывать о них.
Кофе на курорте был слишком крепким или, возможно, казался крепким, потому что Хуан Диего пил черный.
– Попробуй зеленый чай, – предложила Дороти.
Но зеленый чай был очень горький; Хуан Диего попробовал добавлять в него немного меда. Оказалось, что мед из Австралии.
– Австралия ведь рядом, да? – спросил Хуан Диего у Дороти. – Я уверен, что мед безвреден.
– Они разбавляют его чем-то… он слишком водянистый, – сказала Дороти. – И откуда они берут воду? – спросила она. (Это снова была ее тема внешних островов.) – Это бутилированная вода или кипяченая? К черту мед, – фыркнула Дороти.
– О’кей, – сказал Хуан Диего.
Похоже, в голове у Дороти умещалась куча информации. Хуан Диего начал осознавать, что когда он был с Дороти или ее матерью, то чаще всего соглашался.
Он переложил на Дороти проблему с приемом своих лекарств: она не только решала, когда ему принимать виагру – всегда целую таблетку, а не половину, – но и указывала, когда принимать бета-блокаторы, а когда нет.
Дороти настояла на том, чтобы во время отлива они сидели и смотрели на лагуну; в это время на отмели появлялись рифовые цапли.
– Что тут ищут цапли? – спросил Хуан Диего.
– Не все ли равно – они потрясные птицы, согласен? – только и сказала Дороти.
Во время прилива, когда они выходили на берег подковообразной бухты, Дороти держала его за руку. Вараны любили лежать на песке, некоторые из них были длиной с руку взрослого человека.
– Не подходи к ним слишком близко – они кусаются и пахнут падалью, – предупредила его Дороти. – Они похожи на пенисы, правда? Недружелюбные пенисы.
Хуан Диего понятия не имел, на что похожи недружелюбные пенисы; как вообще пенис можно сравнивать с вараном, было выше его разумения. Хуан Диего и так не без труда понимал свой пенис. Когда Дороти повела писателя поплавать в открытом море за пределами лагуны, то там пенис слегка защипало.
– Все дело в соленой воде и в том, что у тебя было много секса, – сказала Дороти.