з гремучих змей!)
Тем не менее Лупе подвергла эти две фигурки самым разным эмоциональным испытаниям: борьба переходила в секс, и наоборот, и время от времени воительницы испытывали явную взаимную нежность – даже целовались.
Когда Хуан Диего увидел, что Гваделупская Дева и Коатликуэ целуются, он спросил Лупе, означает ли это своего рода перемирие между соперницами – отказ от религиозных разногласий. В конце концов, разве поцелуи – не факт примирения?
– Просто у них перерыв, – вот и все, что сказала Лупе, возобновляя более жестокие безостановочные действия между двумя тотемами; борьба и секс разгорелись с новой силой, пока Лупе не устала и не заснула.
Насколько мог судить Хуан Диего, глядя на Гваделупскую Деву и Коатликуэ в разжавшихся маленьких пальцах Лупе, между двумя стервами так ничего и не было улажено. Как могла неистовая змеиная мать Богиня Земли сосуществовать с одной из этих всезнаек, Дев-бездельниц? – подумал Хуан Диего. Он не знал, что Эдвард Боншоу, сидевший через проход в темном автобусе, видел, как он осторожно взял религиозные фигурки из рук спящей сестры.
Кто-то в автобусе пукал – может, одна из собак, может, человек-попугай и уж совершенно определенно – Пако и Пивное Пузо. (Оба карлика-клоуна выпили много пива.) Хуан Диего уже приоткрыл возле себя окно автобуса, всего на чуть-чуть. Узкого проема было достаточно, чтобы высунуть наружу руку с двумя супергероинями. Где-то в бесконечной ночи – на извилистой дороге через Сьерра-Мадре – были брошены на произвол судьбы в кромешной темноте две грозные религиозные фигурки.
Но что теперь – что дальше? – размышлял Хуан Диего, когда сеньор Эдуардо заговорил с ним.
– Ты не один, Хуан Диего, – сказал айовец. – Если ты отвергаешь одну веру, а потом другую, ты все равно не одинок – Вселенная не безбожное место.
– Что теперь – что дальше? – спросил его Хуан Диего.
Между ними в проходе циркового автобуса с вопросительным видом прогуливалась собака; это была Пастора, овчарка. Она помахала хвостом, как будто Хуан Диего обращался к ней, и пошла дальше.
Эдвард Боншоу начал нести околесицу про храм Общества Иисуса – он имел в виду, в Оахаке. Сеньор Эдуардо хотел, чтобы Хуан Диего развеял прах Эсперансы у ног гигантской Девы Марии.
– Эта монстриха Мария… – начал Хуан Диего.
– О’кей, может, не весь пепел, и только у ее ног! – быстро сказал айовец. – Я знаю, что у тебя и Лупе проблемы с Девой Марией, но ваша мать поклонялась ей.
– Монстриха Мария убила нашу мать, – напомнил Хуан Диего сеньору Эдуардо.
– Мне кажется, ты догматически истолковываешь несчастный случай, – предостерег его Эдвард Боншоу. – Возможно, Лупе более готова для посещения Девы Марии – Марии-монстра, как ты ее называешь.
Пастора снова прошла между ними по проходу. Беспокойная собака напомнила Хуану Диего о нем самом и о том, как в последнее время вела себя Лупе – возможно, с несвойственной для нее неуверенностью в себе, хотя и замкнуто, как всегда.
– Ложись, Пастора, – сказал Хуан Диего, но эти бордер-колли всегда себе на уме; овчарка продолжала бродить.
Хуан Диего не знал, во что верить, – кроме номера «Прогулка по небу», все остальное было обманом. Он знал, что и Лупе в растерянности – даже если она и не признавалась в этом. А что, если Эсперанса была права, поклоняясь Марии-монстру? Придерживая банку из-под кофе коленями, Хуан Диего размышлял, что, где бы он ни развеял прах матери (вместе с прахом остальных в этом пепле), не факт, что это единственно правильное решение. Разве их мать возражала бы против того, чтобы ее прах развеяли у ног огромной Девы Марии в иезуитском храме, где Эсперанса сделала себе доброе имя? (Хотя бы в качестве уборщицы.)
Эдвард Боншоу и Хуан Диего спали на рассвете, когда колонна цирковых грузовиков и автобусов въехала в долину между Сьерра-Мадре-де-Оахака и Сьерра-Мадре-дель-Сур. Колонна двигалась через Оахаку, когда Лупе разбудила брата.
– Человек-попугай прав – мы должны развеять пепел вокруг монстрихи Марии, – сказала Лупе Хуану Диего.
– Он сказал «только у ее ног», Лупе, – предупредил младшую сестру Хуан Диего.
Возможно, Лупе неправильно поняла мысли айовца, потому что спала, или потому что спал сеньор Эдуардо, или потому что оба они спали.
– Я говорю, что надо осыпать пеплом всю монстриху Марию целиком – пусть эта стерва докажет нам, что она что-то умеет, – сказала Лупе брату.
– Сеньор Эдуардо предупредил: «Может, не весь пепел», Лупе, – на всякий случай напомнил Хуан Диего.
– А я говорю: все, что там есть, – все на нее, – ответила Лупе. – Скажи водителю автобуса, чтобы высадил нас и человека-попугая у храма.
– Иисус-Мария-Иосиф, – пробормотал Хуан Диего.
Он увидел, что все собаки проснулись; они ходили по проходу во главе с Пасторой.
– И чтобы Ривера был там – он поклонник Марии, – бормотала Лупе, как будто говорила сама с собой.
Хуан Диего знал, что ранним утром Ривера может находиться в хижине в Герреро или спать в кабине своего грузовика; вероятно, он уже разжег адские огни на basurero. Дети свалки доберутся до иезуитского храма еще перед утренней мессой; может быть, брат Пепе уже зажег свечи, а может, все еще зажигает их. Вряд ли там будет кто-то, кроме него.
Водителю автобуса пришлось сделать крюк: на узкой улочке лежала мертвая собака.
– Я знаю, где можно купить новую собаку-прыгуна, – сказала Лупе Хуану Диего.
Она не имела в виду дохлую собаку. Она имела в виду собак крыш, которые привыкли прыгать и пока не упали.
– Собака крыш, – только и сказал водитель о мертвой собаке на улице, но Хуан Диего понял, что именно это имела в виду Лупе.
– Собаку крыш не научишь лазить по стремянке, Лупе, – сказал Хуан Диего. – А Варгас говорил, что у собак крыш бешенство – они как perros del basurero. Собаки свалки и собаки крыш бешеные. Варгас говорил, что…
– Мне нужно поговорить с Варгасом о другом. Забудь о прыгуне, – сказала Лупе. – Нечего беспокоиться о дурацком трюке со стремянкой. Про собаку крыш я просто подумала… они же прыгают, верно? – спросила Лупе.
– Они разбиваются насмерть, они совершенно точно кусаются… – начал Хуан Диего.
– Мне нет дела до собак крыш, – перебила его Лупе. – Есть вопрос поважнее – львы. У них бывает бешенство? Варгас должен знать, – сказала она и смолкла.
Автобус обогнул мертвого пса; они приближались к углу Флорес Магон и Валерио Трухано. Уже был виден храм Общества Иисуса.
– Варгас не львиный доктор, – сказал Хуан Диего младшей сестре.
– Пепел у тебя, верно? – только и спросила Лупе.
Она подняла Бэби, трусливого кобеля таксы, и ткнула носом собаки в ухо айовца, разбудив его. От прикосновения холодного носа сеньор Эдуардо, содрогнувшись, вскочил на ноги в проходе автобуса, где крутились собаки. По тому, как крепко Хуан Диего держит банку с кофе, Эдвард Боншоу понял, что мальчик готов действовать.
– Я понял – мы рассеиваем пепел, да? – спросил айовец, но ему никто не ответил.
– Мы обсыпаем стерву с головы до ног – у монстрихи Марии в глазах будет пепел! – несла свою бредовую невнятицу Лупе. Но Хуан Диего не перевел слова сестры.
У входа в храм один Эдвард Боншоу остановился возле фонтана со святой водой; он коснулся ее, а затем своего лба под портретом святого Игнатия, навсегда уставившегося в небеса в ожидании наказа.
Пепе уже зажег свечи. Дети свалки не остановились у фонтана даже ради того, чтобы просто плеснуть на себя святой водой. В укромном уголке за фонтаном они нашли брата Пепе, молящегося у надписи под образом Девы Гваделупской – «гваделупское дерьмо», как на сей раз назвала это Лупе.
«¿No estoy aquí, que soy tu madre? – Разве я не здесь, поелику я Матерь твоя?» (Именно эти слова Лупе сочла дерьмом.)
– Нет, ты не здесь, – сказала Лупе маленькому, меньше человеческого роста, подобию Гваделупской Девы. – И ты не моя мать. – Увидев Пепе на коленях, Лупе сказала брату: – Попроси Пепе найти Риверу – хозяин свалки должен быть здесь. El jefe захочет это увидеть.
Хуан Диего сказал Пепе, что они будут рассеивать пепел у ног большой Девы Марии и что Лупе хочет, чтобы Ривера присутствовал при этом.
– Это совсем другое дело, – сказал Пепе. – Это свидетельствует о перемене в образе мыслей. Полагаю, святилище Гваделупской Девы явилось водоразделом. Может быть, Мехико знаменует собой поворотный момент? – спросил Пепе айовца, лоб которого был мокрым от святой воды.
– Никогда еще я не чувствовал себя в таком смятении, – сказал сеньор Эдуардо.
Для Пепе это прозвучало как начало долгой исповеди, и он поспешил прочь, сухо извинившись перед айовцем.
– Я должен найти Риверу – меня попросили об этом, – сказал Пепе, хотя он был полон сочувствия к Эдварду Боншоу, столь заметно поменявшему свои приоритеты. – Кстати, я слышал о лошади! – обратился Пепе к Хуану Диего, который догонял Лупе; она уже стояла у подножия пьедестала (с ужасными замороженными ангелами на подставке из небесных облаков), глядя на Марию-монстра.
– Видишь? – сказала Хуану Диего Лупе. – Невозможно рассеять пепел у ее ног – посмотри, кто уже лежит там!
Да, прошло немало времени с тех пор, как эти дети свалки стояли перед Марией-монстром; они забыли о маленьком, скукоженном Иисусе, распятом на кресте и истекающем кровью у ног Девы.
– Мы не будем посыпать его прахом нашей матери, – сказала Лупе.
– О’кей, тогда где? – спросил Хуан Диего.
– Я действительно полагаю, что это правильное решение, – говорил Эдвард Боншоу. – Не думаю, что вы отнеслись к Деве Марии, как она того заслуживает.
– Ты должен залезть на плечи человеку-попугаю. Чем ты будешь выше, тем больше ее осыпешь, – сказала Лупе Хуану Диего.
Пока Лупе держала кофейную банку, Хуан Диего забрался на плечи Эдварда Боншоу. Айовцу пришлось ухватиться за ограду алтаря, чтобы выпрямиться во весь рост. Прежде чем передать пепел брату, Лупе сняла крышку с кофейной банки. (Одному Богу известно, куда потом Лупе дела эту крышку.)