На самом же деле Соледад не пришлось долго мириться с плохим парнем. Однажды утром, вернувшись из магазина, она обнаружила, что ее приятель мертв. Соледад сказала, что он все еще сидел за кухонным столом, так же, как когда она уходила, – положив голову на руки.
«Наверное, у него был сердечный приступ или что-то в этом роде», – только и сказал брат Пепе.
Естественно, тело осматривал доктор Варгас. «Это мог сделать незваный гость, – сказал Варгас. – Кто-то, у кого были сильные руки», – предположил он. Плохой парень, сидевший за кухонным столом, был задушен.
Доктор сказал, что Соледад не могла задушить своего парня. «Ее руки никуда не годятся, – засвидетельствовал Варгас. – Ей даже не выжать сок из лимона!» – вот как он выразился.
Варгас выписал ей обезболивающие лекарства, как бы в доказательство того, что женщина с «травмами» не могла никого задушить. Лекарство было от боли в суставах – в основном от боли в руках и конкретно в пальцах.
«Много травм – много боли», – сказал доктор.
Хуан Диего не сомневался в этом – ни в травмах, ни в боли. Но, оглядываясь назад, вспоминая Соледад в палатке укротителя львов и случайные взгляды, которые она бросала в сторону Игнасио, Хуан Диего отмечал нечто особенное в глазах бывшей воздушной гимнастки. В темных глазах Соледад не было ничего похожего на желтый цвет львиных глаз, но явно тлело что-то родственное нечитаемым намерениям львицы.
29Одиночный билет в один конец
– Петушиные бои здесь разрешены и очень популярны, – говорила Дороти. – Психованные петухи не спят всю ночь, кукарекают. Безмозглые драчуны настраивают себя на следующий бой.
Да, подумал Хуан Диего, это может объяснить поведение психованного петуха, который кукарекал перед рассветом в канун Нового года в «Энкантадоре», но только не последовавший за этим клекот, свидетельствовавший о внезапной и жестокой смерти петуха, – как будто это произошло всего лишь по желанию Мириам, рассердившейся на назойливую домашнюю птицу.
По крайней мере, меня предупредили, подумал Хуан Диего: в гостинице под Виганом всю ночь будут кукарекать. Хуану Диего было интересно, что в связи с этим сделает Дороти.
«Кто-то должен убить этого петуха», – сказала той ночью в «Энкантадоре» Мириам своим низким хрипловатым голосом. Потом, когда свихнувшийся петух прокукарекал в третий раз и его крик оборвался на середине рулады, Мириам сказала: «Больше никаких сигналов о ложном рассвете, никаких липовых вестников».
– А поскольку петухи кукарекают всю ночь, собаки не перестают лаять, – заметила Дороти.
– Звучит очень умиротворяюще, – сказал Хуан Диего.
Гостиница представляла собой комплекс старых зданий, явно испанской архитектуры. Возможно, гостиница когда-то была миссией, подумал Хуан Диего, – среди полудюжины гостевых домов стояла церковь.
Гостиница называлась «Эль-Эскондрихо» – «Убежище». Трудно было понять, что это за место, поскольку они прибыли сюда после десяти вечера. Остальные гости (если таковые были) уже легли спать. Над открытым всем стихиям обеденным залом была лишь тростниковая крыша, хотя Дороти обещала, что москитов не будет.
– А кто их уничтожает? – спросил Хуан Диего.
– Летучие мыши или призраки, – равнодушно ответила Дороти.
Летучие мыши, сообразил Хуан Диего, тоже не спали всю ночь – не кукарекая, не лая, просто тихо уничтожая всякую мелюзгу. Хуан Диего отчасти привык к призракам, – по крайней мере, так ему казалось.
Любовники, меньше всего похожие на таковых, постояли на морском берегу; дул бриз. Хуан Диего и Дороти были не в Вигане и не в каком-либо другом городе, но огни, которые они могли видеть, означали Виган, и еще были освещены стоявшие на якоре у берега два или три грузовых судна, и иногда ветер доносил оттуда звуки радио.
– Тут есть небольшой бассейн – детский. Думаю, так бы ты его назвал, – говорила Дороти. – Поберегись, чтобы не упасть в него ночью – он не подсвечен, – предупредила она.
Кондиционера не было, но Дороти сказала, что ночи достаточно прохладные и в нем нет нужды, – в их же номере работал потолочный вентилятор. Вентилятор издавал тикающий звук, но, учитывая кукареканье боевых петухов и лай собак, кого волнует тикающий вентилятор? Это «Убежище» вы бы не назвали курортом.
– Местный пляж рядом с рыбацкой деревушкой и начальной школой, но детские голоса слышны только издалека. Дети на расстоянии – это нормально, – говорила Дороти, когда они ложились спать. – Собаки в рыбацкой деревушке охраняют пляж, но тебе ничего не грозит, если ходить по мокрому песку, – заверила его Дороти.
Кто останавливается в «Эль-Эскондрихо»? – размышлял Хуан Диего. «Убежище» навевало мысли о беглецах или революционерах, а не о туристах. Но Хуан Диего уже засыпал; он пребывал в полусне, когда сотовый телефон Дороти (в режиме вибрации) зажужжал на ночном столике.
– Какой сюрприз, мама, – услышал он в темноте саркастический голос Дороти. Последовала долгая пауза, в течение которой кричали петухи и лаяли собаки, затем Дороти пару раз произнесла «угу», еще раз или два – «о’кей», после чего Хуан Диего услышал: – Ты шутишь, верно? – И за этими знакомыми ему «дороти-измами» последовала фраза, которой не-очень-то-послушная-дочка закончила разговор: – Ты не захочешь слышать, о чем я мечтаю, поверь мне, мама, – сказала Дороти.
Хуан Диего лежал без сна в темноте, размышляя об этих матери и дочери; он вспоминал, как встретил их, – и думал о том, насколько зависимым от них стал.
– Спи, дорогой, – услышал Хуан Диего голос Дороти; именно так произнесла бы Мириам слово «дорогой». И рука молодой женщины безошибочно нашла его пенис, который без стеснения сжала.
Хуан Диего попытался сказать «о’кей», но это слово так и не прозвучало. Сон одолел его, как по команде Дороти.
«Когда я умру, не сжигайте меня. Просто проделайте со мной ваш обычный фокус-покус», – сказала Лупе, глядя прямо на отца Альфонсо и отца Октавио. Вот то, что Хуан Диего слышал во сне, – голос Лупе, инструктирующий их.
Хуан Диего не слышал, как кукарекают петухи и лают собаки; он не слышал, как на тростниковой крыше уличного душа дерутся или совокупляются две кошки (или занимаются тем и другим). Хуан Диего не слышал, как Дороти встала ночью, но не для того, чтобы пописать, а чтобы открыть дверь в душ, где она включила свет.
– Брысь отсюда, пока не сдохли! – крикнула Дороти на кошек.
Они перестали визжать. Гораздо тише она заговорила с призраком, который стоял под душем на открытом воздухе, как бы под водными струями, которых не было, – и как бы голым, хотя он был одет.
– Извини, я не тебя имела в виду. Я говорила этим кошкам, – сказала Дороти, но молодой призрак исчез.
Хуан Диего не слышал извинений Дороти перед быстро исчезнувшим военнопленным – тот был один из наведывающихся сюда призраков. Изможденный юноша с землистым лицом, в серой тюремной робе, был одним из пленников северовьетнамцев, которого пытали. И по его загнанному виду, по виноватому выражению лица – как позже объясняла Хуану Диего Дороти – она предположила, что он был одним из тех, кто сломался под пытками. Может, этот молодой военнопленный капитулировал под страхом пыток. Возможно, он подписал какие-то признания в том, чего никогда не делал. Некоторые из молодых американцев выступали по северовьетнамскому радио с коммунистической пропагандой.
Дороти всегда пыталась объяснить призрачным гостям в «Эль-Эскондрихо», что они ни в чем не виноваты, что им не за что себя корить, но призраки исчезали прежде, чем можно было что-либо им сказать.
– Я просто хочу, чтобы они знали: они прощены за все, что сделали или что были вынуждены сделать, – так Дороти объяснила Хуану Диего, что к чему. – Но эти юные призраки приходят, когда хотят. Они не слушают нас – они не вступают с нами в контакт. Абсолютно.
Дороти также рассказала Хуану Диего, что пленные американцы, погибшие в Северном Вьетнаме, не всегда появлялись в серых тюремных робах; некоторые из молодых были в военной форме.
– Я не знаю, есть ли у них выбор насчет того, что носить, – я видела их в спортивной одежде, гавайских рубашках и всяком таком дерьме, – говорила Дороти Хуану Диего. – Никто не знает правил для призраков.
Хуан Диего надеялся, что ему ничто не грозит, если он увидит призраки замученных до смерти военнопленных в гавайских рубашках, но в первую ночь в старой гостинице на окраине Вигана Хуан Диего еще не видел призрачных теней давно умерших клиентов «Эль-Эскондрихо», являвшихся сюда на побывку-поправку; он спал в компании своих собственных призраков. Хуану Диего снился сон – в данном случае это был яркий сон. (Неудивительно, что Хуан Диего не слышал, как Дороти рявкала на кошек и извинялась перед призраком.)
Лупе просила, чтобы был целиком проделан «фокус-покус» и храм Общества Иисуса развернулся всерьез. Брат Пепе сделал все, что мог. Он изо всех сил пытался убедить двух старых священников, что церемония должна быть простой, но Пепе следовало бы знать, что ничто их не удержит от служебного рвения. Это был церковный хлеб с маслом – смерть невинных. Смерть детей не требовала сдержанности. Лупе будет отпета без каких бы то ни было ограничений – по высшему разряду.
Отец Альфонсо и отец Октавио настояли на том, чтобы гроб был открыт. Лупе была в белом платье, с белым шарфом на шее – поэтому никаких ран, никакой припухлости не было видно. (Пришлось бы напрячь воображение, чтобы представить, как выглядела сзади ее шея.) И было так много благовоний из раскачивающихся кадил, что непривычное лицо Девы Марии со сломанным носом было скрыто в едкой дымке. Ривера беспокоился насчет дыма – как будто Лупе поглощали адские огни basurero, как она когда-то хотела.
– Не волнуйся, мы сожжем что-нибудь позже, как она сказала, – прошептал Хуан Диего el jefe.
– Я высматриваю мертвого щенка – найду какого-нибудь, – ответил ему хозяин свалки.
Их обоих смущали «Hijas del Calvario» – «Дочери Голгофы», монахини, нанятые оплакивать покойную.