«Профессиональные плакальщицы», как называл их Пепе, чересчур уж старались. Было достаточно и того, что сестра Глория управляла хором сирот-дошколят, твердивших заученную назубок молитву.
– ¡Madre! Ahora y siempre, – повторяли дети вслед за сестрой Глорией. – Матерь! Отныне и навсегда ты будешь моей наставницей.
Но даже на эту повторяющуюся мольбу и на все остальное – на рыдающих по команде «Дочерей Голгофы», на благовония, окутывающие громоздящуюся над ними Марию-монстра, – темноликая Дева Мария с боксерским носом никак не реагировала (хотя Хуан Диего и не мог ясно разглядеть ее в поднимающихся облаках священного дыма).
Доктор Варгас пришел на отпевание Лупе; он почти не отрывал взгляда от не внушающей доверия статуи Девы Марии, и он не присоединился к процессии скорбящих, а также любопытных туристов и всех прочих, собравшихся перед храмом, чтобы посмотреть на «девочку льва» в открытом гробу. Так они называли Лупе в Оахаке и ее окрестностях: «девочка льва».
Варгас пришел на отпевание Лупе вместе с Алехандрой; в эти дни она казалась не просто его подружкой на званом обеде, и ей нравилась Лупе, но Варгас не присоединился к своей девушке, чтобы взглянуть на Лупе в открытом гробу.
Хуан Диего и Ривера невольно подслушали их разговор.
– Ты не смотришь на нее? – спросила Алехандра у Варгаса.
– Я знаю, как выглядит Лупе, я видел ее, – только и сказал Варгас.
После этого Хуан Диего и хозяин свалки не захотели подходить к открытому гробу, чтобы посмотреть на Лупе во всем белом. Хуан Диего и el jefe надеялись, что она останется в их памяти такой, какой они видели ее, когда она была жива. Они сидели неподвижно на своей скамье рядом с Варгасом, думая, о чем могли думать только ребенок свалки и ее хозяин: о вещах, которые нужно сжечь, о пепле, который надо высыпать к ногам Марии-монстра – «и посыпьте – только посыпьте, а не бросайте», как наставляла их Лупе, – «может быть, не весь пепел, а только у ее ног!» – как ясно сказала Лупе.
Любопытные туристы и прочий люд, посмотревшие на «девочку льва» в открытом гробу, бесцеремонно покинули храм под конец службы; очевидно, они были разочарованы, не увидев на безжизненном теле Лупе признаков нападения льва. (Тело Игнасио не будет лежать в открытом гробу, как понял доктор Варгас, осматривавший останки укротителя львов.)
Последним песнопением было «Аве Мария». К сожалению, оно было исполнено наспех подобранным детским хором, нанятым, как и «Дочери Голгофы». Это была мелюзга в униформе из престижной музыкальной школы; родители щелкали фотокамерами во время процессии выхода из храма духовных лиц и хора.
В этот момент хор, исполнявший «Радуйся, Мария» был встречен цирковым оркестром, грянувшим свое. Отец Альфонсо и отец Октавио настояли на том, чтобы цирковой оркестр остался снаружи храма Общества Иисуса, но с медно-барабанной версией «Дорог Ларедо» в исполнении оркестра «La Maravilla» было трудно соперничать. Их старомодная, в погребальном духе пародия на прощальную песню ковбоя звучала достаточно громко, чтобы услышала и сама Лупе.
Голоса детей из музыкальной школы, старавшихся изо всех сил, чтобы «Аве Мария» была слышна, не шли ни в какое сравнение с оглушительным ревом и барабанным треском циркового оркестра. Жалобные стенания «Дорог Ларедо» в оркестровке «La Maravilla» можно было услышать и на Сокало. Друзья Флор – проститутки, работавшие в отеле «Сомега», – рассказывали, что прощальная песня умирающего ковбоя доносилась даже к ним – на улицу Сарагоса.
– Пожалуй, посыпание пеплом обойдется всем нам проще, – вкрадчиво сказал брат Пепе Хуану Диего по окончании отпевания Лупе, представлявшего собой далекий от священнодействия фокус-покус, запредельную ахинею под католическим соусом, – именно этого и хотела Лупе.
– Да, пожалуй, так будет духовней, – встрял Эдвард Боншоу.
Поначалу он не понял английского перевода слов «Hijas del Calvario», означавших «Дочери Голгофы», хотя, заглянув в карманный словарик, айовец ухватился за одно из значений слова Calvario или Calvary как «хождение по мукам».
Эдвард Боншоу, чья жизнь скоро превратится в хождение по мукам, почему-то вообразил, что нанятых порыдать монахинь называют «дочерьми хождения по мукам». Да… имея в виду жизни сирот, оставшихся в «Потерянных детях», и ужасные обстоятельства гибели Лупе, можно было понять, почему человек-попугай впал в заблуждение насчет «Дочерей Голгофы».
И Флор можно было посочувствовать – ее уважение к человеку-попугаю отчасти поколебалось. Нет смысла вдаваться в подробности, но Флор ждала, когда Эдвард Боншоу наконец прокакается и слезет с горшка. Когда сеньор Эдуардо принял «Дочерей Голгофы» за орден монахинь, посвятивших себя хождению по мукам, Флор просто закатила глаза.
Но когда Эдвард Боншоу найдет в себе мужество признаться двум старым священникам в любви к ней?
– Главное – терпимость, верно? – говорил сеньор Эдуардо, когда они выходили из храма Общества Иисуса; они прошли мимо образа святого Игнатия, который не обратил на них внимания, поскольку смотрел в небо в ожидании инструкций. Человек-Пижама поплескал на лицо святой водой из фонтана, а Соледад и молодые акробатки потупили взоры, когда Хуан Диего прохромал мимо.
Пако и Пивное Пузо стояли перед храмом, где медно-барабанный грохот циркового оркестра был громче всего.
– ¡Qué triste! – крикнул Пивное Пузо, увидев Хуана Диего.
– ¡Si! Si, брат Лупе! Как печально, как печально, – повторил Пако, приобнимая Хуана Диего.
Теперь, среди заунывного гула «Дорог Ларедо», сеньору Эдуардо было не до признаний отцу Альфонсо и отцу Октавио в его любви к Флор – найдет ли когда-нибудь айовец силы для столь страшного признания?
Как сказала сама Дива Долорес Хуану Диего, убеждая его спуститься из-под купола главного шатра: «Я уверена, что у тебя хватит смелости на многое другое». Но когда и на что еще? – размышлял Хуан Диего, а цирковой оркестр все наяривал и наяривал, – казалось, панихида никогда не кончится.
«Дороги Ларедо» грохотали так, что на углу Валерио Трухано и Флорес Магон все содрогалось. Ривера решил, что в данной ситуации кричать безопасно; хозяин свалки прикинул, что его никто не услышит. Он ошибся – даже медно-барабанная версия плача ковбоя не заглушила того, что прокричал Ривера.
Хозяин свалки повернулся лицом ко входу в храм иезуитов, спиной к Флорес Магон; он потряс кулаком в сторону Марии-монстра – так он гневался.
– Мы еще вернемся и добавим тебе пепла! – прокричал el jefe.
– Полагаю, вы имеете в виду немножко ее обсыпать, – чуть ли не тоном заговорщика сказал брат Пепе хозяину свалки.
– Ах да, обсыпать, – подхватил доктор Варгас. – Не забудьте сообщить мне, когда это произойдет, – сказал он Ривере.
– Сначала нужно кое-что сжечь и принять кое-какие решения, – пробормотал хозяин свалки.
– И нам не нужно слишком много пепла – на этот раз хватит и малости, – добавил Хуан Диего.
– И только у ног Девы Марии! – напомнил человек-попугай.
– Sí, sí, но это требует времени, – предупредил el jefe.
Но не всегда во снах – иногда сны быстротечны. Время в снах может сжиматься.
В реальной жизни Долорес потребовалось несколько дней, чтобы появиться в Крус-Роха, то есть в Красном Кресте, уже с фатальным перитонитом и предстать перед Варгасом. (Во сне Хуан Диего пропустит этот эпизод.)
В реальной жизни el hombre papagayo, этому милому человеку-попугаю, потребовалось несколько дней, чтобы обрести смелость и признаться во всем отцу Альфонсо и отцу Октавио, и Хуан Диего обнаружит, что у него есть смелость на «многое другое», как Долорес уверяла его, когда он просто застыл на восьмидесятифутовой высоте. (Во сне Хуана Диего, конечно, не будет отмечено, сколько конкретно дней понадобилось ему и айовцу, чтобы обрести смелость.)
И в реальной жизни брат Пепе потратил несколько дней на изучение юридических правил опеки, относящихся (в частности) к сиротам, включая роль, которую Церковь могла играть и играла в назначении или рекомендации законных опекунов для детей, находящихся на попечении приюта «Потерянные дети». Пепе прекрасно разбирался в такого рода бумагах; он хорошо знал из истории иезуитов, как выстраивать необходимые аргументы.
По мнению Пепе, не было ничего примечательного в том, что отец Альфонсо и отец Октавио нередко заявляли: «Мы – Церковь правил»; однако Пепе обнаружил, что два старых священника ни разу не говорили, что могут или могли бы нарушить правила. А примечательным было то, как часто отец Альфонсо и отец Октавио таки нарушали правила: некоторые сироты не очень-то годились для усыновления; не каждый потенциальный опекун был бесспорно подходящим. И неудивительно, что Пепе так тщательно готовился к обоснованию того, почему Эдвард Боншоу и Флор были (в непростом случае Хуана Диего) самыми подходящими опекунами для читателя свалки, – ну, само собой разумеется, что эти академические дискуссии не были материалом для сновидений. (Когда дело доходило до снов, Хуан Диего пропускал иезуитские аргументы Пепе.)
И последнее, но не менее важное: в реальной жизни Ривере и Хуану Диего потребуется несколько дней, чтобы разобраться со сжиганием – не только с тем, что из вещей Лупе отправить в огонь на basurero, но и с тем, как долго ее вещи будут гореть и сколько пепла нужно потом взять. На этот раз контейнер для пепла будет маленьким – не кофейная банка, а всего лишь кофейная чашка. Это была чашка, из которой Лупе любила пить свой горячий шоколад; она оставила ее в лачуге в Герреро, где el jefe ее хранил.
Не менее важна была и просьба Лупе, касающаяся посыпания пеплом, – но своеобразный способ получения этого пепла тоже не попадет в сны Хуана Диего. (Сны бывают не только быстротечны; они могут быть очень избирательны.)
В свою первую ночь в «Эль-Эскондрихо» Хуан Диего встал по малой нужде – позже он не вспомнит, что случилось, потому что все еще спал. Он сел попи́сать; ему было спокойнее пи́сать сидя, и он не хотел будить Дороти, но была еще одна причина, по которой он сел. Он увидел свой сотовый телефон на полке возле унитаза.