– Одни обещания, – отозвалась из душа Дороти.
Ей нравилось делать его член скользким от шампуня и тереться о него под водными струями. Почему у него не было таких подружек, как Дороти, спрашивал себя Хуан Диего, но даже в молодости в его речах была, видимо, какая-то книжность, кажущаяся серьезность, которая отталкивала девушек. И не потому ли в своем воображении Хуан Диего был склонен представлять такую молодую женщину, как Дороти?
– Не беспокойся о призраках, я просто подумала, что тебе стоит их увидеть, – стоя в душе, говорила ему Дороти. – Им от тебя ничего не нужно – им просто грустно, и ты ничего не можешь поделать с их грустью. Ты американец. То, через что они прошли, – это часть тебя, или ты – часть того, через что они прошли, в общем, как-то так, – все говорила Дороти.
Но какая часть их была на самом деле частью его? – размышлял Хуан Диего. Люди – даже призраки, если Дороти была кем-то вроде призрака, – всегда пытались сделать его «частью» чего-то!
Мусорщиков невозможно лишить их мусора; куда бы ни отправились los pepenadores, они везде будут чужаками. Частью чего был Хуан Диего? Какая-то вселенская отчужденность путешествовала вместе с ним – она и была в нем, не только как в писателе. Даже его фамилия была вымышленной – не Ривера, а Герреро. Адвокат из американской иммиграционной службы возразил против того, чтобы Хуан Диего носил фамилию Ривера. Мало того что Ривера «вероятно, не был» отцом Хуана Диего. Ривера был в добром здравии; нехорошо, чтобы у приемного мальчика была эта же фамилия.
Пепе пришлось объяснять эту закавыку хозяину свалки; Хуану Диего было бы трудно сказать еl jefe, что «приемному мальчику» нужна новая фамилия.
– Как насчет Герреро? – предложил Ривера, глядя только на Пепе, а не на Хуана Диего.
– Ты согласен на Герреро, jefe? – спросил Хуан Диего хозяина свалки.
– Конечно, – ответил Ривера, только теперь позволив себе бросить взгляд на Хуана Диего. – Даже ребенок свалки должен знать, откуда он родом, – сказал el jefe.
– Я не забуду, откуда я родом, jefe, – ответил Хуан Диего, и его фамилия уже превратилась во что-то придуманное.
Девять человек видели чудо в храме, то есть в храме Общества Иисуса в Оахаке, – как из глаз статуи текли слезы. Это была именно плачущая статуя Девы Марии, но чудо так и не было зарегистрировано, и шесть из девяти свидетелей умерли. После смерти оставшихся троих – Варгаса, Алехандры и Хуана Диего – умрет и само чудо, согласны?
Если бы Лупе была жива, она бы сказала Хуану Диего, что эта плачущая статуя была не главным чудом в его жизни. «Это мы чудотворны», – говорила ему Лупе. И разве сама Лупе не была главным чудом? Что именно она знала, чем рисковала, как смогла настоять на том, чтобы его будущее стало другим! Хуан Диего был частью этих тайн. Рядом с ними бледнели все прочие его испытания.
Дороти о чем-то говорила; она все болтала и болтала.
– Насчет призраков, – с самым невинным видом перебил ее Хуан Диего. – Думаю, есть способы отличить их от других гостей.
– Это довольно просто – они исчезают, когда на них посмотришь, – сказала Дороти.
За завтраком Дороти и Хуан Диего обнаружат, что в «Эль-Эскондрихо» не так уж много народу. Те, кто приходил завтракать за столиками на открытом воздухе, не исчезали при взгляде на них, но Хуану Диего они казались пожилыми и усталыми. Он, разумеется, сегодня утром посмотрел на себя в зеркало – немного дольше, чем обычно, – и сказал бы, что сам он тоже выглядит пожилым и усталым.
После завтрака Дороти захотелось, чтобы Хуан Диего увидел маленькую церковь, а может, часовню среди комплекса старых строений; она подумала, что архитектура может напомнить Хуану Диего испанский стиль, к которому он привык в Оахаке. (О, эти испанцы – они действительно объехали весь мир! – подумал Хуан Диего.)
Интерьер часовни был очень простым, без всяких причудливых украшений. Алтарь, похожий на маленький столик в кафе – на двоих. На кресте Христос, – казалось, этот Иисус, не слишком-то страдал, – и Дева Мария не громадина, а в нормальный человеческий рост. Эти двое вполне могли бы поговорить друг с другом. Но не эта хорошо знакомая пара, мать и сын, доминировала в церкви – не Мария и ее Иисус сразу привлекли внимание Хуана Диего.
Его заинтересовали два юных призрака на передней скамье в часовне. Молодые люди держались за руки, и один из них положил голову на плечо другому. Они казались не просто бывшими товарищами по оружию, хотя оба были в военной форме, – что-то большее объединяло их. Хуана Диего удивило не то, что давно умершие американские пленники – любовники (или были таковыми). Эти призраки не видели, как Дороти и Хуан Диего вошли в маленькую церковь; эти двое не только не исчезли, но продолжали с мольбой смотреть на Марию и Иисуса, как будто считали, что они одни в часовне и никто их не видит.
Хуан Диего всегда представлял, что когда умрешь и станешь призраком, то твой облик – особенно в церкви – будет другим. Разве ты все еще будешь нуждаться в наставлении? Разве ты уже не узнал каким-то образом все ответы на свои вопросы?
Но эти два призрака выглядели такими же растерянными, как и любые два попавших в беду любовника, когда-либо непонимающе смотревших на Марию и Иисуса. Хуан Диего видел, что эти двое ничего не знают. Эти два мертвых солдата были осведомлены не лучше живых; эти два молодых призрака все еще искали ответы.
– Больше никаких призраков – я насмотрелся на них, – сказал Хуан Диего Дороти, и в этот момент два бывших товарища по оружию исчезли.
Хуан Диего и Дороти останутся в «Убежище» на этот день и ночь – на пятницу. Они покинут Виган в субботу, а из Лаоага в Манилу вылетят ночным рейсом. Еще раз они пролетят над сплошной тьмой Манильской бухты, если не считать огней редких кораблей внизу.
31Адреналин
Еще одно ночное прибытие в еще один отель, подумал Хуан Диего, но он прежде уже видел вестибюль этого отеля «Аскотт» в Макати-Сити, где, по настоянию Мириам, он должен остановиться, когда вернется в Манилу. Как странно: он регистрировался с Дороти там, где ему запало в память появление Мириам, на которую тогда все смотрели не отрываясь.
Хуан Диего помнил, что от лифтов в вестибюле до стойки регистрации было далеко.
– Я немного удивлена, что моя мать еще не… – заговорила Дороти.
Она оглядывала вестибюль, когда появилась Мириам. Хуана Диего не удивило, что охранники не сводили глаз с Мириам на всем ее пути от лифта до стойки регистрации.
– Какой сюрприз, мама, – лаконично сказала Дороти, но Мириам не обратила на нее внимания.
– Бедняжка! – воскликнула Мириам, обращаясь к Хуану Диего. – Полагаю, ты уже достаточно насмотрелся на призраков Дороти – любому после порции текилы привидятся эти испуганные девятнадцатилетние ребята.
– Ты хочешь сказать, что теперь твоя очередь, мама? – спросила Дороти.
– Не груби, Дороти, – сказала ее мать. – Секс – это не так важно, как ты думаешь.
– Ты шутишь, да? – спросила Дороти.
– Самое время… Это Манила, Дороти, – напомнила Мириам.
– Я знаю, который час, я знаю, где мы, мама, – сказала Дороти.
– Хватит секса, Дороти, – повторила Мириам.
– Разве люди отказались от секса? – спросила Дороти, но Мириам снова проигнорировала ее.
– Дорогой, ты выглядишь усталым – меня беспокоит твой усталый вид, – говорила Мириам Хуану Диего.
Он смотрел, как Дороти покидает вестибюль. Она обладала грубоватым шармом, которому трудно было противостоять; охранники ели глазами Дороти, идущую навстречу им, к лифтам, но они смотрели на нее совсем не так, как на Мириам.
– Ради бога, Дороти, – пробормотала себе под нос Мириам, увидев, что дочь ушла в гневе. Только Хуан Диего слышал ее. – Все по-честному, Дороти! – крикнула ей вслед Мириам, но Дороти, похоже, не услышала; двери лифта уже закрывались.
По просьбе Мириам администратор «Аскотта» перевел Хуана Диего в номер с полностью оборудованной кухней на одном из верхних этажей. Хуану Диего, разумеется, не нужна была кухня.
– Я подумала, что после депрессивного «Эль-Эскондрихо», который почти на уровне моря, ты заслуживаешь вид сверху, – сказала ему Мириам.
Хотя это и был вид сверху из отеля «Аскотт» на Макати-Сити, «Уолл-Стрит» Манилы – деловой и финансовый центр Филиппин, – он мало чем отличался от большинства ночных городских видов с небоскребами: однообразие полутемных или черных окон офисов компенсировалось яркостью освещенных окон отелей и жилых домов. Хуан Диего не хотел показаться неблагодарным за усилия Мириам, но городской пейзаж перед его глазами был таким же, как везде (без каких-либо национальных черт).
И там, куда Мириам водила его ужинать, – совсем рядом с отелем, в «Айяла-центре», – атмосфера в магазинах и ресторанах была рафинированной, но подверженной быстрым переменам (торговый центр, например, уже переехал в международный аэропорт или к нему поближе). И все же, возможно, именно безликость ресторана в «Айяла-центре» и транзитно-чемоданная атмосфера «Аскотта» с его вечными бизнесменами спровоцировала Хуана Диего рассказать Мириам об очень личном – о том, что случилось с добрым гринго; это касалось не только сожжения на basurero, но и каждой стихотворной строчки «Дорог Ларедо», слов, произнесенных с меланхоличной монотонностью. (В отличие от доброго гринго, Хуан Диего не умел петь.) Не забывайте, что Хуан Диего был с Дороти в течение нескольких дней. Должно быть, он счел Мириам лучшей слушательницей, чем ее дочь.
– Разве вы не плакали бы, помня, что вашу сестру убил лев? – спрашивала детей Мириам в «Энкантадоре»; а потом Педро уснул, прижавшись головой к груди Мириам, словно его околдовали.
Хуан Диего решил, что должен говорить с Мириам без остановки; если он не даст ей открыть рот, возможно, она не околдует его.
Он все говорил и говорил об el gringo bueno. Не только о том, как обреченный хиппи подружился с ним и Лупе, но и о поручении, которое затруднительно выполнить, поскольку Хуан Диего даже не знает фамилии доброго гринго. Именно из-за Манильского американского кладбища и Мемориала Хуан Диего оказался на Филиппинах, но он сказал Мириам, что не надеется найти реальную могилу пропавшего отца хиппи – там одиннадцать мест захоронений, а он не знает фамилии отца.