таби. Потом маленький человечек несколько раз поклонился и исчез.
Широкие карнизы «Благоуханного лотоса» и соседнего публичного дома почти касались друг друга и создавали мрак в проходе под ними. Хансиро глядел на пятна света вдали — там бурлила жизнь улицы Ёсивары — и чувствовал, как все его существо заполняют знакомые ощущения. Хансиро всегда был насторожен и готов к действию, но когда он пускался в погоню, в нем просыпалось что-то хищное. Словно обитающий в его теле опасный зверь поднимался, потягивался, зевал, обнажая белоснежные клыки, облизывал их розовым языком, а потом начинал ловить запахи в налетающем порывами ветерке, глухо взрыкивая от голода. Хансиро даже уловил отголосок этого рыка где-то в глубине горла.
Когда Хансиро было двадцать пять лет, он попал в число самураев без господина, которых называли ронинами. (Слово ронин, если говорить упрощенно, означает «плывущий по течению в жизненном море».) С того времени вот уже пятнадцать лет он зарабатывал себе средства к существованию, ведя опасную жизнь среди людей, чьи занятия были странны, а результаты их в той или иной степени эфемерны. Профессиональные игроки, сводники, владельцы «пьяных бань», хозяйки домов терпимости, куртизанки, проститутки и уличные артисты — вот тот срез общества, с которым имел дело Хансиро.
Хансиро специализировался на розыске потерянного — людей, ценностей, чести. В Ёсиваре исчезало со своих мест многое, так что он никогда не сидел без работы. Хансиро редко имел достаточно денег, чтобы посещать «дома выбора» как гость, но тем не менее был в веселом квартале своим человеком.
Из «Благоуханного лотоса» Хансиро направился к Большим воротам, где надеялся получить вместе со своим мечом и кое-какие сведения. Подручный Сороконожки оказался достаточно умен, чтобы навязывать господину свои услуги. Он лишь непрерывно кланялся, пока Сороконожка лично принимал номерок и ходил за оружием своего товарища в привратный домик.
Хотя старинный меч работы мастера Канэсады сейчас находился в ножнах, Сороконожка нес его на шелковом платке. Передавая оружие Хансиро, он согнулся над клинком в низком поклоне. Этот поклон относился больше к тонкому изогнутому лезвию из серебристо-синей стали, чем к его нынешнему владельцу: люди смертны и уходят из этого мира, чтобы вернуться в новом обличье, а дух такого меча, как этот, живет вечно.
Свободным концом платка Сороконожка с любовью протер круглые перламутровые вставки в форме лошадиных подков, украшавшие лакированную, всю в медно-красных и золотистых пятнах поверхность ножен. Изображения ворон на овальной медной пластине, защищавшей рукоять, обозначали школу боевого искусства «Новая тень».
— Современные мечи не могут сравниться с теми, что делали мастера в годы Кото, — вздохнул Сороконожка.
Хансиро только промычал что-то себе под нос: он знал, что любопытство Сороконожки само проделает за него основную часть работы. Главный сторож веселого квартала получил свое прозвище еще в молодости — в те годы он наносил удары обоими мечами так быстро и перемещался вокруг противника с такой скоростью, что казалось, у него множество рук и ног. Как и Хансиро, старый привратник был ронином. Уже сорок пять лет прошло с тех пор, как его господин погиб в постели знаменитого актера театра кабуки во время великого «Пожара из-за длинных рукавов». Эта смерть являлась постыдной, но не оттого, что князь умер, втыкая свой «предмет» между «половинками арбуза» другого мужчины, — стыд был в том, что он умер не в бою, а в постели. Трагический случай вызвал к жизни множество озорных стихов о пламени княжеской страсти.
Истинный воин мог иметь в жизни лишь одного господина, а правительство запрещало верным слугам следовать за господами в мир духов. И, кроме того, в стране, как на беду, уже сто лет стоял мир — с тех пор, как Токугава Иэясу пришел к власти. Так что воины, особенно безработные, были нужны в Японии не больше, чем блохи в гостинице для простонародья, и развелось их не меньше, чем этих блох. Поскольку веселая жизнь Ёсивары всегда приносила Сороконожке радость, он решил превратить свое увлечение в работу.
Теперь его увлечением стало коллекционирование слухов. Главный сторож имел большое собрание новостей, но мало с кем делился ими.
Поэтому, приказав своему помощнику следить за воротами, Сороконожка пригласил Хансиро на чашку чая в свою маленькую конторку.
Наливая чай, Сороконожка со свистом втянул воздух через сжатые зубы, обдумывая, с чего лучше всего начать разговор. Он был в отчаянии от того, что по его оплошности Кошечка сумела ускользнуть, и даже чувствовал себя в ответе за случайную смерть сыскного инспектора, справедливо подозревая, что эти два события как-то связаны между собой.
Наконец сторож решился и заговорил:
— Здесь вчера вечером было жарко.
— Да, я знаю. — Хансиро мастерски умел вести беседу с экивоками.
Какое-то время приятели молча, мелкими глотками пили чай.
— Ей будет трудно скрываться: она очень красива, — заметил Сороконожка. — Знаменосец, должно быть, волнуется, — Сороконожка не смог удержаться, чтобы не титуловать Киру низшим из его званий.
— Еще бы, она ведь разрушительница замков, — отозвался Хансиро, и Сороконожка улыбнулся.
Красивых женщин называли кэйсэй — «разрушительница замков», потому что они зачастую являлись причиной гибели и людей, и царств[12]. Одна из них погубила молодого князя, которому Хансиро служил в Тосе пятнадцать лет назад. Юноша промотал свою долю семейного состояния в кутежах с наглой и лживой куртизанкой, и отец официально отрекся от него. Униженный, обнищавший, отвергнутый родной семьей молодой человек обрил голову и стал монахом. Таким образом, куртизанка разорила и Хансиро, изменив его жизненный путь, и он смело мог считать себя жертвой женского коварства.
В конце часа Дракона Хансиро знал уже очень много о своей подопечной. И сам оставил Сороконожке несколько новостей взамен. К тому же он порадовал старика тем, что выслушал его воспоминания о старых временах и согласился с ним, что жизнь среди самураев, одержимых деньгами и жаждой приобретения вещей, — сплошной срам.
Наконец Хансиро разместил свой меч работы Канэсады за поясом — точно под нужным углом справа от короткого меча, потом, продев шелковые шнуры в особые отверстия в ножнах, привязал оружие к поясу, поклонился и ушел, оставив Сороконожку в грустных раздумьях над седьмой чашкой чая.
Хансиро знал, с кем надо переговорить на пути из Ёсивары в Эдо. Пятая попытка оказалась успешной. Очутившись возле ларька старой торговки угрями, сыщик низко поклонился старухе, и на его губах расплылась неподдельная улыбка. Хансиро часто разговаривал с этой женщиной, и ему было известно, что торговку интересуют не только деньги: чтобы выудить у нее все возможное, нужно было показать, что разделяешь ее ироническое отношение ко всему окружающему.
— Вы не видели здесь вчера ночью худенького парнишку в одежде грузчиков из компании Накагава? Он мог пройти здесь в самом начале часа Крысы.
Старуха посмотрела на клиента невидящими глазами, раскрыв их так широко, что они стали огромными, как у совы.
— Я плохо слышу, ваша честь.
Хансиро добавил к кучке медяков, лежавшей на его ладони, еще одну, завернутую в бумагу, монету в десять мон. Торговка быстро сгребла деньги, засунула их в рукав, потом отвернулась к решетке с жарящимися угрями:
— Может, и видела. Зрение у меня неважное.
Хансиро терпеливо добавил еще десять медных монет.
— Нельзя ли еще десять для улучшения памяти?
Когда Хансиро отсчитывал деньги, торговка ласково улыбнулась ему, как голодная кошка улыбается человеку, который держит в руке рыбьи потроха.
— Да, я видела ее, это молодая женщина, переодетая грязеедом. Она выглядела очень убедительно, но от нее пахло камелиевым маслом, и она подняла руку вверх, чтобы поправить волосы, которых больше не было у нее на голове. И к тому же у нее не было мозолей на руках.
— Кто был с ней?
— Никого.
— Точно никого?
— Да, — старуха усмехнулась беззубым ртом. — Но если вы добавите совсем немного медяков — еще десять, моя память может улучшиться настолько, что я скажу вам, куда она пошла.
Хансиро согласился доплатить.
— Когда эта дама стояла возле моей лавки, она читала театральный билет.
— Какого театра?
— Увы, даже такая куча медных монет, от которой и священник бы замер, разинув рот, не освежит мою память настолько, чтобы я могла это сказать.
Хансиро низко поклонился старухе и сунул ей еще десять медных монет — на счастье. Торговка в благодарность преподнесла ему корытце из половинки бамбукового стебля, доверху заполненное рисом, увенчанным вкуснейшим жареным угрем. Хансиро, принявшись за угощение, двинулся в сторону театрального квартала.
— Тоса-сан! — окликнула его торговка.
Когда Хансиро вернулся, она заговорила гораздо тише обычного:
— Будьте осторожны: появился человек, опасный для вас.
— Человек Уэсудзи?
— Нет, хотя холуи сына Киры тоже гонятся за вашим прекрасным грязеедом. Но речь не о них. Здесь побывал молодой воин с запада, ронин, как и вы. Судя по выговору, он из Ако. Он говорил со мной.
Хансиро на мгновение замер, обдумывая ее слова. Человек с запада мог быть самураем покойного князя Асано, равно как и вассалом какого-нибудь его соседа. И в этом случае он, конечно, нанят Кирой, потому что знает княжну Асано в лицо. На прощание Хансиро оставил торговке угрями то, что ценнее денег, — улыбку. И она, похоже, поняла, какую редкость получила в подарок.
Ронин из Тосы направился в Накамурадза, театр Ситисабуро, — и прежде всего потому, что имя актера числилось в списке, который выдала сыщику Кувшинная Рожа. Кроме того, Сороконожка сообщил приятелю, что актер частенько договаривался с Кошечкой о свиданиях, но судя по всему, не сажал свою «птицу» в ее «гнездо». Тут было над чем поразмыслить.