Дети на дальнем конце кладбища прекратили игру и встали в ряд с могильными камнями, глядя на бой.
Боль от удара пронзила руку Хансиро до самого плеча. Его противник выхватил из ножен короткий меч, но держался на расстоянии. По его взгляду Хансиро понял, что тот уже помышляет о бегстве и, следовательно, не опасен.
Сыщик продолжал наносить и отбивать удары. Он двигался изящно и плавно, как в танце, в стиле школы «Новая тень». Воин из Тосы даже не дал себе труда обнажить длинный меч. Это привело его противников в ярость: они поняли, что их враг смеется над ними.
Третий наемник князя Киры попытался нанести удар сзади, держа меч в обеих руках. Хансиро повернулся, пригнулся и упал вбок на одно колено, выбросив вторую ногу вперед для опоры. Таким образом, он скользнул под руки противника за рукоять его меча. Локтем левой руки Хансиро ударил наемника в пах, а правой вскинул веер, вдавливая его в шею врага. Самурай князя Киры свалился на четвереньки, тщетно пытаясь вдохнуть воздух.
Четвертый боец, выкрикнув свое имя, бросился на Хансиро, но клинок его поразил пустоту. В следующее мгновение княжеский слуга взвыл от боли: Хансиро ударил врага веером по пальцам, размозжив их о рукоять его собственного меча.
Первый из четверки врагов все еще не пришел в себя. Второй вложил короткий меч в ножны, показал спину и убежал. Остальные двое наемников уже не были опасны. Женщина исчезла — наверно, спряталась в храме у монахов, которые благоразумно не показывались на месте схватки.
Когда Хансиро повернулся, чтобы взять свой зонт, он увидел на земле узелок из синей шелковой ткани, который уронила монахиня. На темном шелке ясно выделялся герб семьи Ако-Асано — два скрещенных пера. По-видимому, монахиня была раньше либо главной, либо младшей женой погибшего князя.
Когда Хансиро потянул конец банта, стягивающего все четыре угла ткани, сверток распался, и складки шарфа свесились с больших ладоней его широко раздвинутых рук. В центре ткани лежал черный блестящий клубок — свернутые женские волосы.
Сандал. Мускус. Камелиевое масло, которым мойщица умащивала прическу Кошечки. Чувственные запахи вызвали в воображении Хансиро образ этой женщины. Ему не хватало только одной детали — ее лица.
Сыщик связал концы шарфа и положил узелок в складку рядом с дорожными документами. Ветер остудил капли пота на его лице, и Хансиро, почувствовав холод, стер их рукавом.
Только теперь воин из Тосы заметил, что его дыхание немного участилось, а пальцы онемели от вражеских ударов по боевому вееру. Разноцветные искры вспыхнули у него перед глазами, как огни крошечного фейерверка.
Хансиро попытался представить, что сказал бы его учитель об этой клоунаде. «Ну, этот цирк его бы не потряс», — подумал он и едва не улыбнулся, вспомнив, как впервые вошел в ворота школы «Бой без мечей» и вызвал на поединок ее главу, своего будущего наставника.
В то время Хансиро было шестнадцать лет, и он выходил победителем в любых уличных стычках. А стычки между взятыми из крестьян новобранцами семьи Яманути и молодыми самураями, верными старине, вспыхивали частенько.
В свои шестнадцать лет Хансиро уже был сильным, быстрым и бесстрашным юношей. Он совершенно не сомневался в том, что сможет победить старика, несмотря на всю его славу.
Припомнив, что случилось потом, Хансиро не совладал с собой и действительно усмехнулся. «Подходи ко мне любым способом», — сказал сэнсэй и встал перед юным нахалом с пустыми руками. Хансиро с криком кинулся на врага — и почувствовал толчок в грудь, по не увидел удара. Зубы юноши лязгнули, дыхание пресеклось. Пол из твердого дерева взлетел вверх и ударил его по спине, боевой меч скользнул по доскам и отлетел в дальний угол зала для упражнений.
Сэнсэй стоял недвижно и смотрел на посрамленного мальчишку добродушно, без всякого следа веселья или торжества. «Попробуй еще раз».
И Хансиро попробовал. Он пробовал весь день и закончил только тогда, когда в тренировочном зале стало темно от вечерних теней. Он так вымотался, что едва смог подняться с пола, а сэнсэй выглядел таким же свежим, как и в начале схватки. «Вот так, — сказал он. — Путь воина — это путь разума, а не тела».
Хансиро помнил этот день во всех подробностях. Когда молодой самурай ушел из школы, лил дождь, а он даже не мог открыть зонт — так болели его руки. Но уже до рассвета Хансиро снова пришел к воротам школы, чтобы подмести двор и вымыть пол в зале. Он учился у сэнсэя девять лет и после этого мог биться, меняя противников, если понадобится, несколько дней подряд.
Пять лет назад он даже не вспотел бы после такой стычки. Хансиро вспомнил старинное стихотворение, которое так мало значило для него совсем недавно:
Если бы, узнав,
Что подходит старость,
Мог я дверь закрыть,
Сказать: «Меня нет дома»
И не встречаться с ней!
«Меня нет дома!» И Хансиро напевал про себя старинную застольную песню, когда шел по столице к дороге Токайдо, Великому пути к Западному морю.
ГЛАВА 12Боковая тропа
Ветер, который поднимали икры Гадюки, бежавшего от Кавасаки на запад, в сторону предгорий, доносил до трясущейся в каго Кошечки обрывки его песен:
Хорошо лежать под боком
У красотки молодой —
Крепкое, как сыр бобовый,
Тело девушки такой.
Кошечка сидела в каго, скрестив ноги и вцепившись в ремень, свисавший с пересекавшего крышу шатких носилок шеста. Она много раз ездила в паланкинах, но никогда — с такими неудобствами. Беглянка весила так мало, что Гадюке и его напарнику Хиямеси-но Дзимбэю, по прозвищу Холодный Рис, каго казался почти пустым.
Моя ненаглядная
Гладкая да ладная.
Одну ночь с ней проведешь —
В себя неделю не придешь.
Гадюка и Холодный Рис орали во все горло деревенские песенки, употребляя такие словечки, каких Кошечка и не слыхивала от слуг в своем родном доме.
Паланкин матери Кошечки тоже был плетеным, но объемом превосходил каго в три раза, а внутри его на отполированной до блеска деревянной подставке лежали шелковые подушки. Сейчас же Кошечка ютилась на грязной соломенной циновке, полной блох, а порошок против этих гнусных насекомых находился в ее деревянном сундучке, привязанном к опорному шесту.
Это были горные носилки, предельно облегченные для того, чтобы их можно было нести по крутым склонам. Они представляли собой большую круглую корзину, подвешенную к опорному шесту на треугольных плетеных креплениях. Крышей каго служила плоская прямоугольная циновка. Все это сооружение ритмично скрипело и похрустывало при каждом ударе босых ног Гадюки о землю.
Посох Кошечки был уложен вдоль шеста и привязан к нему, его железные кольца громко звенели.
Каждый раз, когда Кошечка подскакивала от толчка, ее внутренности вскидывались к горлу беглянки и медленно опадали. Ей казалось, что Гадюка и его напарник уже много часов несут ее на запад, к линии зеленовато-синих холмов. Сейчас они двигались по насыпной тропе через коричневые рисовые поля, окаймлявшие южный край широкой равнины Мусаси. Кошечка поглядывала в узкую щель окошечка на крестьян, молотивших рис или отмерявших его под наблюдением правительственных сборщиков. Маленькие крестьянские лачуги проносились мимо нее. Они все выглядели одинаково — полуразвалившиеся строения с крошечными садиками на насыпных площадках, окруженных коричневыми щетинистыми полями и оросительными каналами. Женщины, сидя в цветниках под окнами хижин, пряли или вертели маленькие крупорушки, очищая рис.
Мусаси в своей книге «Ветер» предупреждал, что от любого жизненного пути отходят боковые тропы. «И если тот, кто идет по верному пути, отклонится от него совсем немного, — писал он, — то это отклонение позже неминуемо станет большим».
Отклонение Кошечки от цели действительно становилось большим. Она уже была готова окликнуть Гадюку и приказать ему остановиться, но тут носилки свернули на крутую тропу, глубоко прорезавшую склон высокого холма. Передний край носилок резко задрался, отбросив Кошечку на тонкую заднюю стенку корзины.
У молодой женщины разболелась голова, и при каждом толчке каго где-то за глазными яблоками вспыхивала ноющая резь. От голода и тряски у беглянки расстроился желудок. Кошечка чувствовала, как желчь поднимается вверх по ее горлу. Может ли человек распознать, какие силы загоняют его в неудобную ситуацию — воля судьбы, предначертание кармы или собственная глупость? — зябко подумала она, но не пришла ни к какому решению.
— Вперед, вперед! — подбадривал своего товарища Холодный Рис, толкая носилки. — Ты что там, заснул?
— Сам ты спишь, — добродушно огрызнулся через плечо Гадюка. — Я слышал, будто твоя жена, пока тебя нет дома, пудрит лицо рисовой мукой и ходит со свернутой циновкой под мост Бунго обслуживать речников с барж.
— А твоя старуха любится с барсуками и могильщиками.
При очередном толчке голова Кошечки ударилась об опорный шест, и она прикусила кончик языка. Ощутив солоноватый привкус крови во рту, женщина страшно разозлилась.
Держась за бамбуковый каркас. Кошечка высунулась из корзины, чтобы излить свой гнев на голый зад и подошвы ступней Гадюки — единственные части его тела, доступные ее взору, — и беззвучно охнула. Прямо под ней за краем тропы, щерясь обломками скал, зиял глубокий овраг. Она торопливо втянула голову в плечи: место для ссоры с носильщиками выглядело явно неподходящим. Было известно, что эти грубияны порой сбрасывали слишком сердитых или скупых клиентов с горных круч, а потом со смехом вспоминали свои подвиги, распивая сакэ.
— Эккорасасса! — с присвистом выдохнул Гадюка на крутом повороте. Это был знак опустить носилки.
Кошечка услышала стук крепких дубовых палок, когда носильщики переложили на них с плеч опорный шест и поставили