«Должно быть, почтенному Дайси простой человек никогда не бросал собачье дерьмо в чашу для подаяния», — подумала Кошечка.
— Мне кажется, в следующей деревне можно поесть, — сменила она тему, пытаясь склонить Мусуи к отдыху.
— Я надеялся поговорить с этим благородным господином из Тосы, — Мусуи был не из тех людей, которые поддаются на чужие уловки, — но он, кажется, торопился по срочному делу.
«Никакой он не благородный. У этого господина зудит между ног — ему так и хотелось обжать меня своими блохастыми лапами», — подумала Кошечка.
Она была рада, что Мусуи задержался в храме Святого Дайси сегодняшним утром. К тому времени, когда он прочел «Лотосовую сутру» от начала до конца и вместе с Кошечкой совершил обряд «ста шагов» спиной вперед, Хансиро уже много часов находился в пути.
«Сто шагов» заняли больше времени, чем обычно, потому что двор храма был битком набит верующими, которые пришли сюда помолиться, а заодно и поддержать своих любимых борцов. Один за другим местные силачи вступали в круг под одобрительные возгласы зрителей, пытаясь противопоставить свою силу массе Горного Ветра, но великан не уступал. Здоровяки-крестьяне обхватывали Арати руками и изо всех сил цеплялись за его широкую кожаную набедренную повязку. Но известный борец вытеснял противников из обложенного мешками с рисом круга раньше, чем те успевали назвать свои деревни.
— Хансиро родом с мыса Мурото, — говорил Мусуи, кажется, не догадываясь о том, что его ученик готов разорвать на куски любезного сердцу хозяина ронина. — Ты, наверное, знаешь: Дайси-сама именно там достиг просветления. Мне интересно, встречал ли его Хансиро? Возможно, мы снова увидимся с ним в дороге, и я смогу расспросить его.
— Смотрите, учитель, там тории! — Кошечке не терпелось сменить тему разговора.
— Где? — Мусуи прищурился, пытаясь разглядеть священные ворота в густом сыром подлеске. Старые деревянные тории размещались выше по склону и были почти незаметны среди деревьев. Они так сильно наклонились вперед, что едва не падали.
Мусуи останавливался у каждого придорожного храма и алтаря. А маленьких алтарей и храмов, посвященных местным божествам, на Токайдо было очень много, причем зачастую трудно было понять, буддийским или синтоистским святыням поклоняются в них люди. Мусуи выполнял обряд почитания возле всех святынь.
Он ополаскивал руки и рот, потом бросал монету в щель деревянной копилки и звонил в большой бронзовый колокол, если тот имелся в наличии. Поэт зажигал благовония, хлопал в ладоши, склонял голову, произносил молитву и пел священные сутры. Обряды Кошечки были гораздо короче, и, закончив их, она дожидалась, пока хозяин освободится.
Поначалу нетерпеливую беглянку раздражала медлительность Мусуи. Но дорога становилась все круче, дождь все сильней барабанил по шляпе Кошечки, ручьи грязи текли по ее ногам, и постепенно женщина сама стала искать случая остановиться. Кошечка предпочитала святыни с крышами, где путники могли укрыться от непогоды, но была рада любому отдыху.
Узкая тропа, которая вела к этому почти забытому алтарю, заросла кустарником, и пока Кошечка продиралась через мокрые ветки, с них на нее проливались дополнительные потоки воды. Поросшие мхом и покосившиеся шаткие каменные ступени вели по склону поросшего лесом холма к алтарю Хатимана, синтоистского бога войны.
Под одной крышей с ним находился и Фудо-сама — Будда со свирепым гневным лицом, сидевший на листе лотоса в окружении вырезанных из дерева языков пламени. То, что Фудо-сама находился здесь, являлось очень хорошим предзнаменованием: он был символом неколебимой решимости и покровителем воинов.
Кошечка представила себе иероглиф, означающий слово «отчаянный». Его древнее значение расшифровывалось так: «рискующий жизнью за место на земле». Кошечка, без сомнения, действовала сейчас отчаянно, но она не надеялась обрести себе место на земле.
Имя ее отца было уничтожено. Состояние его ушло на то, чтобы обеспечить оставшихся без средств к существованию слуг. Кошечка знала, что изменить это положение уже нельзя, что противиться гневу властей — все равно что пытаться вернуть в миску пролитую воду. Но она, несмотря на все, была готова лгать, притворяться и убивать, чтобы добраться до Оёси.
Кошечка обдумывала все это, стоя в поклоне перед Фудо-сама. Синяя краска давно стерлась с лица Будды, но он по-прежнему потрясал деревянным мечом и веревкой и грозно хмурил брови. Вид свирепого Фудо в плаще из огня немного ободрил женщину. Будда Фудо, податель неподвижности и неизменности, отпугивает злых духов. И может быть, он благословит ее путь.
Часовня, в архитектуре которой странным образом смешались буддийский и синтоистский стили, находилась в крайне запущенном виде. Краска на красивом ромбовидном узоре, идущем вдоль стен, облупилась. Мох и трава выросли на гнилой кедровой дранке крыши.
Внутри храма было темно и стоял сильный запах плесени и гнили, напоминающий аромат хризантем. Но зато позади часовни клокотал маленький водопад, плеск которого звучал весело даже в дождь.
Мусуи наполнил маленькие светильники алтаря пахучим рапсовым маслом, распределил вокруг них пучок благовонных палочек, потом зажег их и сел, скрестив ноги, на неровном деревянном полу перед статуями Хатимана и Фудо-сама. Поэт пропел «Лотосовую сутру» и исповедался в грехах каждого из своих шести чувств. Наконец он произнес молитву Амиде. Когда Мусуи закончил чтение, солнце уже село.
— Пожалуйста, расстели на полу наши спальные циновки: мы заночуем здесь, — сказал он Кошечке.
Она хотела протестовать, но сдержалась: слуга не спорит с хозяином. Как говорится в старой поговорке, если хочешь повелевать, сначала научись подчиняться. Покорившись судьбе, Кошечка развернула циновки на террасе под широким карнизом часовни и поставила между ними фуросики.
Мусуи сказал, что в дороге он предпочитает узлы плетеным сундучкам, потому что в платок можно завернуть любую вещь. А если захочется избавиться от вещей и отрешиться от материального мира, можно просто выбросить все из узла в любую канаву, а потом сложить платок и засунуть его в рукав. Так и нужно поступать с вещами, когда стареешь, сказал он: в конце жизненного пути человек должен быть свободен от земной ноши.
У Кошечки бурчало в желудке: Мусуи слишком серьезно выполнял свои философские правила. За весь день путники ели только раз, когда завтракали в храме Дайси. К тому же их завтрак был жалок — холодный рис и немного маринованных овощей, и часть его Кошечка поднесла Дзидзо с просьбой, чтобы он позаботился о душе ее отца.
— Как ты думаешь, нужно нам вымыться? — спросил Мусуи, всматриваясь в дождливую тьму, царившую снаружи.
— Если омовение в холодном водопаде добавляет человеку благочестия, то мы с вами, сэнсэй, уже святее всех святых, — и Кошечка показала поэту свои ладони: подушечки пальцев ее сморщились — они целый день мокли в воде. Мусуи засмеялся так заразительно, что Кошечка против своей воли тоже рассмеялась. Потом они сидели на краю узкого крыльца, сунув босые ступни в низвергающийся с карнизов поток воды, и, как дети, шевелили пальцами ног, смывая дорожную грязь.
При свете алтарных ламп Мусуи стал перебирать содержимое своего фуросики — коробку с письменными принадлежностями, пакетики с благовонными палочками, свитки с сутрами и другие религиозные принадлежности. Он нашел два полотенца, две пары палочек для еды и плоскую деревянную коробку, перевязанную шнуром.
Кошечка едва не закричала от радости, когда он открыл эту коробку: настоятель вместе с другими прощальными подношениями не забыл подарить им немного еды! Там лежало шесть рисовых колобков, завернутых во вьющиеся ленты сухих водорослей. Вокруг колобков были тесно уложены маринованные сливы и свернуты полосы вареной тыквенной кожуры, и всё это было для приправы слегка посыпано сосновыми иглами.
Когда путники поужинали, Кошечка убрала на прежнее место коробку с двумя рисовыми колобками, оставленными на завтрак, сложила ладони чашей, подставила их под стекающую с карниза ледяную струю воды и напилась. Потом Мусуи заиграл на флейте, а она стала смотреть на пелену не стихающего дождя.
Кошечка, разумеется, много раз слышала пение флейты, но здесь, в ночном дождливом лесу, в ее напеве звучало что-то жуткое. Словно флейта созывала неупокоенные души, которые обязательно должны обитать в таких темных и мрачных местах.
Доиграв свою песню, Мусуи протянул флейту Кошечке. Инструмент был холодным, скользким и слегка изгибался в пальцах, словно не желал даваться ей в руки. Флейта была сделана из надкоренного участка бамбука, где стенки стебля утолщаются, а пустое пространство в его центре сужается, что позволяет музыканту брать на таких инструментах высокие ноты.
— Горный бамбук силен, но изящен, — заговорил Мусуи. — Он мост между землей и небесами: корнями прочно врос в землю, а в листве его гнездятся облака.
Кошечка глубоко вздохнула и изо всех сил дунула в отверстие флейты. Из другого конца инструмента послышался резкий свист.
— Пустота — это необходимость, — тихо заговорил Мусуи. — Мир — пустая оболочка, внутри которой играет твое сознание. Представь, что твое тело — пустая комната со стенами из кожи. Посмотри на чашку, не видя стенок. Стенки флейты не поют, — голос поэта гипнотизировал Кошечку. — Огонь, который придает ей твердость, не поет. Лакировщик, который покрывает ее лаком, не поет. Шнур, что обвязывает флейту, не поет. Поет пустота. Держи в руках не флейту, а пустоту, имеющую вид флейты. Играй не пальцами, а животом, вместилищем души. Играй своей душой.
Кошечка не выпускала флейту из рук весь час Петуха, час Собаки и половину часа Свиньи. Масло в лампах давно выгорело. Дождь ослаб: удары капель по крыше стали менее частыми, потом сделались похожими на чьи-то неуверенные шаги по ней, потом прекратились совсем. Между ветвями сосен была кусками видна сияющая луна, уже ущербная и потерявшая форму идеального диска, но все еще круглая и белая, как рисовый колобок. Мусуи молча сидел в темноте возле своей ученицы.