«Стой под звуками, как под струями водопада. Слушай звучание звуков», — Кошечка услышала эти слова, хотя была уверена, что никто не произносил их.
Тогда она вновь поднесла флейту к губам и попыталась слить пустоту, пульсировавшую в ее голове, с пустотой внутри бамбукового ствола. И флейта вознаградила ее за усилия слабым всплеском мелодии, словно ветер дунул во влажное горло кувшина. Но сколько Кошечка ни старалась потом, она не смогла снова заставить инструмент зазвучать.
— Может быть, завтра она запоет с тобой.
— А куда мы пойдем завтра?
— Разве облако спрашивает, куда оно плывет, а река — куда она течет? — отозвался Мусуи, ложась на свою циновку и заворачиваясь в запасную одежду.
— Учитель — игла, ученик — нитка, — пробормотала Кошечка.
— От кого ты узнал эти слова Мусаси, святого с мечом?
— Наверно, слышал их где-нибудь. Есть ведь старая поговорка: «Даже мальчишки, влезающие на ворота храма, узнают, как поются сутры».
— А где они узнают, как вести счет?
Вести счет?! Кошечку бросило в жар, потом в холод: Мусуи перехитрил ее, когда заставил считать соломины в первый день их знакомства. Возможно, он не так уж и прост, как кажется.
— Чтобы выжить, учитель, надо уметь считать. Счет — это не чтение и не письмо.
По молчанию, которым поэт отозвался на ее слова, Кошечка не могла понять, поверил ли он ей.
— Тебе нужно дорожное имя. — Мусуи, кажется, было все равно, лжет Кошечка ему или нет, и кто она есть на самом деле. Это абсолютное отсутствие любопытства заставляло Кошечку нервничать: она держала в уме много правдоподобных историй о своем прошлом, но поэт ни о чем ее не расспрашивал.
— Как пожелаете, учитель.
— Я буду звать тебя Синобу — Стойкость.
— Такое имя слишком большая честь для моей жалкой особы, сэнсэй.
Синобу было женским именем, но иногда родители давали сыновьям женские имена, чтобы обмануть злых духов, насылающих на людей болезни и несчастья. Слово синобу значило не только «стойкость». У него было второе значение — «скрываться», «жить в укрытии». Это имя понравилось Кошечке.
ГЛАВА 20Истинный воин
Кошечка проснулась ясным сверкающим утром. Сквозь темно-зеленые ветви сосен были видны осколки зимнего неба, бледно-серого и блестящего, как фарфор. Мусуи потянулся, зевнул и медленно пошел к кустам помочиться и почистить зубы у водопада.
Кошечка свернула свою циновку, потом возложила на алтарь небольшое пожертвование — свой рисовый колобок, помолилась о душе отца и, как всегда, когда думала о нем, пожалела, что у нее не было случая по-настоящему поговорить с ним, пока он был жив. Получилось так, что она стала больше беседовать с ним теперь, когда он перешел в царство духов.
И это неудивительно, ведь князь Асано редко бывал в доме ее матери. Как только Кошечка достаточно подросла, мать объяснила ей, что у отца много обязанностей, которые заставляют его часто бывать в других местах. Навещая свой второй дом, князь часто повторял слова Лао-цзы, что управлять людьми надо так, как жарят рыбу, то есть как можно меньше вмешиваться: рыбу пореже переворачивать, людей пореже беспокоить. Князь Асано, кажется, относился к воспитанию детей как к должности и вел себя с дочкой так, словно правительство назначило его отцом.
Несмотря на это, Кошечка безумно гордилась им. Она считала отца самым красивым человеком, который когда-либо жил на земле. В детстве Кошечка жаждала его похвалы больше всего на свете. Может быть, именно потому она и упражнялась с нагинатой до тех пор, пока оружие не обдирало ей ладони и пальцы, а древко его не начинало блестеть от ее крови. Мать говорила, что Кошечка унаследовала отцовское упрямство, но маленькая княжна делала это для того, чтобы загладить свою вину, ведь она родилась девочкой, а князь — Кинумэ это знала — хотел сына. И еще — ради кивка, которым отец изредка удостаивал ее.
Кошечка сложила все пожитки свои и Мусуи на большой парчовый платок, потом связала его концы и взвалила получившийся узел на спину. Внутри фуросики теперь лежала в непромокаемом футляре из бамбукового стебля и ее новая подорожная.
Настоятель храма Дайси был, кажется, только рад наплевать на законы сёгуна, выписывая фальшивые документы. Он важно восседал в конторке монастыря, перебирая стопку бумаг, а Кошечка стояла перед ним, склонив голову. Эти бумаги уже были подписаны местным судьей. Мусуи извинился за причиняемое беспокойство, но настоятель остановил его ленивым движением руки.
— Не волнуйтесь, мой друг, каждый день сюда приходят паломники, которые имеют о подорожных не больше представления, чем морская водоросль, выброшенная на берег. Или у них имеются тысячи объяснений о том, как эта подорожная утрачена.
Тут настоятель сделал испуганное лицо, изображая такого крестьянина.
— «Простите несчастного дурака, ваша милость, — заговорил он дрожащим голосом крестьянина, подчеркивающего свой страх перед носителем власти: — Моя бумага упала в дыру нужника, когда я оправлялся». Или: «Речные каппа унесли ее, когда тонул паром». Или: «Она сгорела в гостинице, где я останавливался». Иногда некоторые вероотступники, выдающие себя за священников, уговаривают верующих сварить подорожную и выпить такой отвар как лекарство.
Настоятеля в этот день особенно раздражали странствующие монахи, ибо компания этих «святых людей» в самый разгар праздника устроилась отдохнуть в углу монастырского двора. Они непрерывно звенели колокольчиками и пели.
Окунув кисть в чернила, священник поднял ее над листом толстой рисовой бумаги и строго взглянул на Кошечку:
— Имя?
— Итиро, — не раздумывая, ответила она. Это было ласкательное прозвище, которое дал ей отец, и значило оно «первый сын».
— А ты и в самом деле первый ребенок в семье?
— Да, уважаемый. — Это по крайней мере было правдой.
Миновав Канагаву, Мусуи свернул на боковую дорогу, которая петляла среди холмов. Поэт хотел отыскать храм, в котором якобы сохранилась надпись, собственноручно сделанная Дайси-сама. Но маленькое полуразрушенное здание выглядело заброшенным. Оно было закрыто, и Мусуи не смог найти никого, кто отпер бы ему двери. Кошечка увидела, что поэт сильно огорчился. Сама она также была раздражена бесполезной задержкой.
К тому времени, как путники вернулись на Токайдо, солнце уже опускалось за горы, темно-лиловые гряды которых виднелись на горизонте. Залив внизу напоминал Кошечке плащ, окрашенный черным индиго. Линия прибоя вилась вдоль его берега, как белая нитка. Вдали на юго-западе над всем этим пейзажем возвышалась гора Фудзи. Ее дымчато-синие склоны поднимались к небу изящными складками.
Когда Кошечка была маленькой, она и ее мать каждый год ездили с князем Асано в Ако. Официальная жена князя не имела права выехать из Эдо вместе с мужем, но младшая жена, «провинциальная аристократка», могла это сделать. Пока няня дремала, Кошечка высовывалась как можно дальше из окна большого паланкина и смотрела, как вырастает священная гора в широком и ясном небе.
Кошечка вспомнила, какими беззаботными были эти поездки. Носильщики сандалий князя Асано расчищали им дорогу. Прислуга в лучших гостиницах выстраивалась в ряд, готовая сделать все по первому знаку приезжих. Кошечка выходила из паланкина прямо на пол прихожей, чтобы ее нежные ножки не касались пыльной земли. В пути она спала, читала или слушала рассказы и песни няни.
Кошечке захотелось очутиться сейчас в этом паланкине и подремать, пока дорога, которую проходят за нее другие люди, движется под ней в обратную сторону. И она затосковала вдруг по своей няне, которая в каком-то смысле была ей ближе, чем родная мать.
Возможно, о няне ей напомнила группа встречных женщин. Это были работницы, рушившие рис. Они стряхивали со своих фартуков пыль рисовых отрубей и растирали затекшие плечи и руки.
Когда Кошечку и ее мать выселили из дома и отложенные на их содержание деньги таинственным образом исчезли, няня Кошечки пошла в контору по найму безработных. Там могли предложить только одну работу — рушить рис, то есть очищать его от шелухи в правительственном зерновом складе. Это была изнурительная работа. Кошечка вспомнила, как няня возвращалась в их новое тесное жилище — поздно вечером, вся в серой пыли. От этой пыли у старой женщины начался мучительный кашель. Кошечка боялась, что на такой работе няня потеряет здоровье, но та настояла на своем — так ей хотелось заработать для семьи своего господина несколько лишних медных монет. Это терпеливое самопожертвование было одной из причин, по которым Кошечка решила заключить договор с домом «Карп».
Когда Кошечка и Мусуи поднялись на арочный мост за деревней Ходогая, поэт поднял посох, чтобы не стучать им по доскам пастила.
— Не будем нарушать сон Дайси, — тихо сказал он.
Кошечка перегнулась через перила и взглянула вниз. Возле больших каменных опор, там, где мост нависал над землей, стояли узлы с вещами. Было похоже, что если не Дайси, то кто-то другой приютился там.
— В своих странствиях Дайси однажды провел ночь под мостом, когда его никто не пустил ночевать. Он написал об этом стихотворение, — пояснил Мусуи.
— Вы не могли бы прочесть эти стихи, сэнсэй? — Кошечка, конечно, знала их, но притворилась невеждой.
Путнику в беде
Они помочь не хотят.
Одна ночь — как сто.
Мусуи улыбался, кланялся и приветствовал всех встречных. Он любил странствовать и много раз проходил по этой дороге. Мусуи, наверное, мог ответить Кошечке на любой вопрос о Токайдо. А вопросов у нее было много.
Она хотела знать, насколько подробную проверку устраивают князья путникам, проходящим через их земли, насколько легко они посылают на порку или казнят на кресте тех, кто им не понравился. На каких реках есть пороги и как надо договариваться о цене с носильщиками на речных переправах? Сколько стоит ночь в хорошей гостинице, чашка риса или мытье в бане? На самом ли деле в горах есть разбойники? И самое важное — где находится следующая правительственная застава?