Крестьянин был крепко сложен, лицо у него было простодушное и серьезное. Но он путешествовал один, что редко случалось на Токайдо, и поэтому казался Кошечке подозрительным. Впрочем, деревенский увалень не обращал на нее внимания: он бросал робкие взгляды на Касанэ.
Старый придворный был тот самый аристократ, который участвовал в поэтическом состязании с Мусуи в ночь, когда Кошечка бежала из тоцукской гостиницы. Но ни он, ни его старый слуга не узнали беглянку. Слуга был почти слеп, а у придворного помимо обычного тумана в голове была серьезная причина не обращать внимания на окружающих: его господин, бывший император, умирал, и старый аристократ, подавленный горем, торопился попасть в Киото, чтобы проститься с ним.
Придворный сидел прямо, как стрела, в задней части комнаты, старый слуга нависал над его правым плечом. По поведению старого аристократа было бы трудно догадаться, что у него вряд ли наберется в рукаве столько медяков, чтобы зазвенеть ими. Но его верхняя одежда, украшенная изображениями облаков и молний, была пошита из шелка Тодзан, который давно вышел из моды. Нижняя одежда — второсортная, из конопляной ткани, и с потертым воротом.
На костюме слуги новые заплаты драпировали старые. Кошечка была уверена, что старый придворный каждую весну закладывал свои зимние «наряды» и выкупал летние за двадцать процентов и что каждую осень летний наряд занимал место зимнего у ростовщика.
Этот старик уже успел отвести в сторону каждого гостя-мужчину и тихим, вежливым голосом образованного человека предложить ему образцы своей каллиграфии — его собственные работы или любое стихотворение по выбору. О плате он не упоминал, но Кошечка дала старику на счастье серебряную монету.
Пока Кошечка размышляла о печальной судьбе аристократии во времена грубых торгашей, особо похотливый кот взвыл за стеной в порыве страсти.
— Господин Гора Любви, — игриво окликнула Кошечку Ястребиха, — спойте нам!
Кошечка вежливо поклонилась, прошла за ширму, где «мудрецы» оставили свой театральный реквизит, выбрала там кричаще яркое платье, надела его и повязала голову маленьким шарфом над самым лбом. Шарфами пользовались оннагата — актеры кабуки, специализировавшиеся на женских ролях. Так они скрывали, что макушки у них выбриты согласно распоряжению правительства.
Появившись из-за ширмы, Кошечка с грубым кокетством потянула вниз задний край воротника, открывая затылок. Быстро взмахивая веером, она мелкими шажками пошла по сцене, волоча за собой подол платья. Изображая крестьянского мальчика, пародирующего горожанку, она запела фальцетом песню куртизанок:
Полосатый кот и белая кошка
На гребень крыши влезают,
Людей не видят, долга не знают,
Косые взгляды не замечают,
Мнением кошек пренебрегают.
Любовная жажда, что смерти сильнее,
Сейчас их друг к другу бросает.
Но однажды зимний ветер подует,
И друг друга они не узнают.
Моя душа, я завидую кошкам
Из-за их любви.
Когда она закончила, публика разразилась восторженными криками.
— Ка-са-нэ-сан! — затянула нараспев Ястребиха, другие «мудрецы» подхватили. Касанэ попыталась спрятаться за Кошечку, но та вытолкнула ее вперед.
— Этому стихотворению меня научила моя мать.
Касанэ была готова заплакать от смущения. Она повернула голову и откашлялась.
Потом она на миг подняла глаза на паломника-крестьянина. Взгляды молодых людей скрестились на ничтожную долю мгновения, и Касанэ вновь опустила глаза.
— Туман льнет к высоким горам, а мой взгляд льнет к нему… — стала она читать дрожащим голосом.
ГЛАВА 31Веревка из женских волос
— Красивая женщина подрубает жизнь мужчине, как топор черево, — заявил профессиональный игрок Гобэй, но даже произнося эти слова, он продолжал внимательно рассматривать портреты в альбоме.
Игрок медленно переворачивал тяжелые, собранные в складки листы. Борец Горный Ветер заглядывал ему через плечо.
Остальные картежники толпились вокруг них. Пятнадцатилетний художник Окамура Масанобу включил в свое собрание не первых попавшихся женщин, а двенадцать прекраснейших куртизанок Текучего мира Эдо. Каждую он изобразил в движении, воруя у времени для вечности мгновения жизни красавиц. Одни смотрелись в зеркала, другие отдыхали в полных очаровательной лени позах, приведя одежды в соблазнительный беспорядок. Кто-то из красавиц шел в высоких лакированных гэта по только что выпавшему снегу, кто-то курил трубку на обращенном к реке балконе, задумчиво глядя вдаль поверх воды.
— Которая убежала? — спросил кто-то.
— Номер семь.
— Я был там в ту ночь, когда она сбежала, — Горный Ветер указал своим толстым пальцем нужную страницу и принялся рассказывать, что ему пришлось вытерпеть в «Благоуханном лотосе».
Хансиро слышал этот громкий разговор сквозь тонкий половой настил своей комнаты, на верхнем этаже гостиницы. Он знал, что его добыча, молодая княжна Асано, входит в число женщин, изображенных в альбоме Масанобу. Картежники рассматривали один из экземпляров той книги, которую слуги Киры тайно показывали владельцам гостиниц, носильщикам каго и почтовым служащим по всей дороге.
Один из этих слуг и проиграл свой альбом Гобэю. Когда этот самурай, ежась от холода, выходил в дождливую ночь, его мысли были ясно написаны на лице: какую бы ложь придумать, чтобы спастись от малоприятной перспективы вспороть себе живот, утоляя гнев вспыльчивого господина.
Хансиро считал ниже своего достоинства вступать в сделку с кем-либо из холуев Киры, и поэтому изображение Кошечки до сих пор не попалось ему на глаза. И теперь он не хотел оказаться в толпе, а потому сидел один — на коленях, с выпрямленной спиной и подобранными под себя ногами — в задней части дома, в маленькой комнате, под которой профессиональный картежник Гобэй играл уже несколько часов кряду. В руках у Хансиро была кисть. Удерживая ее без нажима между указательным и большим пальцами, воин из Тосы сидел неподвижно, словно загипнотизированный белым листком бумаги, который лежал перед ним на низком письменном столике. Он должен был сначала увидеть бамбук в уме, а потом перенести увиденное на бумагу с быстротой ястреба, бросающегося на зайца. Полностью поглощенный своим занятием Хансиро едва расслышал шуршание обутых в носки ног Гобэя по полированным доскам пола в коридоре.
— Вы не заняты? — вежливо спросил Гобэй, стоя в дверях.
— Добро пожаловать!
Гобэй вошел и сел по другую от Хансиро сторону очага — обмазанного глиной углубления в полу. Угли, лежавшие там, распространяли приятное тепло в сырой и прохладной комнате. Мужчины сидели боком к двери: ни один не желал заставить другого сесть к ней спиной.
Гобэй скрестил ноги, пряча ступни под мешковатыми желтыми хакама, украшенными набивным узором в виде темно-синих листьев дерева гинкго, и положил на татами альбом, картонный переплет которого был завязан золотистым шелковым шнуром.
Хансиро сделал глубокий вдох, его рука внезапно опустилась, и уверенными быстрыми движениями он нарисовал ствол бамбука. Штрихи, которые он наносил, носили выразительные названия: «хвост золотой рыбки», «оленьи рога», «рыбьи кости», «удивленный грач» и тому подобное.
Рисовал Хансиро в технике «летящей белизны», то есть почти сухой кистью, чтобы под тушью просвечивала бумага. Присутствие Гобэя ничуть не мешало его работе.
Игрок отбросил назад рукава своей шелковой куртки на подкладке и взялся за чайный прибор:
— Вы еще не закончили пачкать краской бумагу? — И он наклонил чайник над почти пустой чашкой Хансиро.
— Конфуций сказал, что работа бывает завершена не тогда, когда добавлено последнее, а когда последнее отнято.
— Как человек, в чьи задачи входит отнимать последнее, я не могу не согласиться с Конфуцием. — Гобэй перебросил зубочистку из одного угла рта в другой. Его пухлые губы прятались в густой бороде, нос у игрока был узкий, с высокой переносицей, брови густые, глаза на широком лице — чуть шире щелок.
— А вы уже закончили отнимать последнее у этих несчастных из комнаты под нами? — спросил Хансиро.
— Я им оставил только волосы в задах да члены, — хищно улыбнулся Гобэй. — Крестьян не зря называют величайшим сокровищем. Их судьба давать, а моя — брать.
Игрок взял баночку с табаком с деревянного лотка-подноса, который поставила рядом с ним служанка, набил большую трубку и зажег ее от уголька, тлевшего в специальном углублении подноса. Трубку он держал в согнутой ладони, уложив пальцы по диагонали на черенок. Гобэй не зря подчеркивал этот жест: все разбойники предпочитали большие трубки и курили их именно так.
— Вы знаете, что можете работать со мной. Предложение остается в силе, старый приятель. Вы сможете стать богатым и жить с веером в левой руке.
Рот Хансиро искривился в едва заметной улыбке, когда он поклонился в ответ. Его кивок выражал отказ, но Хансиро точно рассчитал в нем доли искреннего сожаления, иронии и снисходительности.
Изящным почерком он набросал в правом углу рисунка несколько иероглифов — стихи собственного сочинения. Поведение Гобэя со стороны могло показаться оскорбительным, но Хансиро слишком давно знал игрока, чтобы обидеться на его слова. Он считал Гобэя забавным малым.
Кроме того, Гобэй являлся главой братства профессиональных игроков, и его слово было законом для сотен членов этого братства. Некоторые из них зарабатывали на жизнь более скверными способами, чем кости и карты. Ссора с их предводителем не принесла бы Хансиро никакой пользы, а вот создать препятствия на пути могла.
Гобэй наклонился, рассматривая рисунок Хансиро — бамбук, согнувшийся под ветром.
— Когда ты спокоен, рисуй ирис, когда рассержен, бамбук, — процитировал он древнего автора.
— Гнев — как затишье во время тайфуна: дает облегчение, но не приносит пользы. В нашем текучем мире все временно, но лучше что-то временное, чем ничего. Как говорят поэты: «Наслаждайтесь жизнью! Завтра мы можем закончить ее подобно водорослям, выброшенным на скалы Оя-Сирацу».