— Недуг бедности хуже четырехсот четырех болезней, — сказал старик.
— Почти год мы кормились подаянием, — продолжала женщина. — Мы спали под лодками на берегу реки и ели рыбьи внутренности, которые бросают собакам. В другие ночи мы спали в сосновом лесу, под мостом или под крыльцом какого-нибудь храма. Пять дней назад мой муж заработал несколько медяков — похоронил мертвеца. Я умоляла его не пить, но он все-таки истратил эти гроши на вино, с тех пор мы его не видели. Я обошла всю Нумацу, везде спрашивала о нем, но никто не знает, куда он пропал. Вы не встречали его? У него на щеке красное пятно, похожее на тыкву-горлянку.
— Нет, — ответила Кошечка, — мы его не видели.
— Если он не вернется завтра, мы — дедушка, дети и я — пойдем просить Каннон-сама в храме Киёомицу, чтобы она сжалилась над нами.
— Она обязательно поможет вам, — заверила Кошечка.
— Вы так думаете?
— Она ведь однажды помогла молодой женщине, которая верила в нее, — начала Кошечка. Кучи циновок у других костров зашевелились и придвинулись ближе: прятавшиеся под ними отверженные хотели расслышать рассказ. — В давние времена на вершине одной горы стоял алтарь милосердной богини Каннон, — заговорила Кошечка, гортанно растягивая слова, как полагалось сказителям. Такая манера превращала чтение старой байки в представление. — А в соседней долине жила с мужем молодая женщина, которая очень почитала Каннон-сама. Каждый вечер, закончив все дела, эта женщина ходила к алтарю и воздавала почести статуе богини. Мужу не нравились эти ночные прогулки: он заподозрил, что жена ему изменяет. Ревность грызла его душу, как крыса, и наконец он уже не мог терпеть. Он отнес свой меч к точильщику и попросил его заточить как можно лучше. Однажды вечером, когда жена ушла из дома, муж спрятался в темном лесу у дороги. Когда женщина возвращалась домой, ревнивец ударил ее мечом. Клинок глубоко вонзился женщине в плечо.
Края циновок откинулись, из-под них выглянули лица, окруженные черными всклокоченными волосами: отверженные сели прямо и жадно слушали Кошечку.
— Муж вытер кровь с меча и ушел домой, довольный тем, что наказал свою плохую жену и отправил ее на тот свет так, что в следующий раз она родится гораздо ниже на Великом колесе. Придя домой, он с удивлением увидел там жену, которую считал убитой. Муж взял фонарь, вернулся с ним на то место, где подстерег женщину, обнаружил на дороге капли крови. Ревнивец вернулся домой и спросил жену: «Ты не почувствовала ничего необычного, когда проходила мимо сосны с восемью сучьями, что растет у ручья?» — «Да, — ответила жена, — на мгновение моя кровь похолодела».
Кошечка понизила голос до хриплого шепота. Ее слушатели придвинулись, ежась от страха, ближе к приветливому огню костра.
— Когда муж утром пошел по тропе, он увидел кровавый след, который тянулся от раскидистой сосны в горы, к алтарю. У статуи Каннон-сама на плече появилась длинная трещина, точно на том месте, куда он нанес удар жене накануне вечером. — Кошечка выдержала многозначительную паузу. — Таков рассказ, и так он передается из уст в уста.
— Ма! Подумать только! — тихо заахали слушатели.
— Милосердная богиня заняла место верной жены и приняла удар на себя, чтобы спасти ее, — сказала молодая соседка Кошечки. Рассказ, кажется, утешил ее.
— Да, это так, — подтвердила рассказчица.
Все немного помолчали, потом заговорил дед молодой матери:
— Почему вы двое, такие молоденькие, оказались на дороге одни? — Он глядел на Кошечку, и его слепые молочно-белые глаза словно смотрели сквозь нее.
— Мы — сестра и я — дети бедных и любящих родителей, — заговорила Кошечка с той же отстраненностью в голосе, которую слышала у молодой матери, так, словно ее история произошла с кем-то другим. — Наши отец и мать вставали до зари и кончали работу глубокой ночью, чтобы прокормить нас. Наш отец был крестьянским выборным, его обязанностью было собирать налог с каждой пятерки и передавать собранное зерно старосте. Отец точно исполнил свой долг, но забыл взять у старосты расписку, что рис получен. На следующий день староста заявил, что не получил ни коку зерна и что будто бы наш отец украл рис. Отец доказывал, что невиновен, умолял старосту снять позор с его доброго имени, но все было напрасно. Пока мы во дворе вместе с матерью молотили то небольшое количество риса, которое у нас осталось после того, как мы отдали четыре коку из каждых пяти в уплату налогов, отец взял веревку, перебросил ее через потолочную балку на кухне, один конец привязал к столбу, другой обвязал вокруг своей шеи, встав на ведро, и оттолкнул ведро ногой. Когда стемнело и мы вернулись домой, мы нашли отца мертвым в петле.
Касанэ вытирала глаза рукавом. Она знала, что рассказ выдуман, но все равно плакала.
— Наша мать лишилась ума от горя, — печально вздохнула Кошечка. — Она обрила голову и исчезла из дома.
Кошечке было тяжело лгать людям, чьи беды так велики, но у нее не оставалось выбора. В конце концов, ее отец и в самом деле был предан и убил себя, а мать обрила голову и стала монахиней.
— Мы дали обет обходить все храмы, пока не найдем ее.
— Да поможет вам Амида Будда, — тихо пожелала молодая мать. Она протянула мнимому брату и сестре маленький сверток из оболочки бамбука.
— Я берегла эту еду на утро, но мы можем опять попросить милостыню. — Она увидела, что Кошечка готова запротестовать, и добавила: — Это святое пожертвование, ваша честь.
Паломник не мог отказаться от того, что ему благочестиво жертвовали, как страннику по святым местам. Со слезами на глазах Кошечка поклонилась и приняла сверток. Потом развернула его, достала жареный хрустящий рисовый пирог и дала половину Касанэ.
Самый опасный с виду из гревшихся у костров мужчин опустился перед Кошечкой на колени и поклонился ей. Его куртка была изношена и порвана, из дыры торчала клочьями ватная подкладка.
— Примите в знак благодарности за рассказ о Каннон-сама, вставшей на место верной жены. — И он подал рассказчице небольшой цилиндрический сверток — стопку медных монет в обрывке грязной бумаги.
— Спасибо! — Кошечку так тронула доброта этого человека, что она едва не потеряла дар речи: мужчина не просто отдал ей деньги, когда у него самого почти ничего не было, но и не высыпал ей в ладонь без обертки, как нищей. — Благослови вас Амида, — тихо и ласково поблагодарила она. — Когда вы будете в пути, пусть ни один ветерок не шевельнет сосны. Пусть все, кого вы встретите, будут вежливы и щедры. Пусть паромщики не берут с вас лишнего. И пусть дети и слепые будут в безопасности одни на дороге.
Кошечка сняла свой дорожный плащ и накрыла им спящего мальчика.
— Моя сестра устала, — сказала она. — Мы собираемся лечь спать. — И положила молодой матери в руку гребень, одну из немногих вещей, оставшихся у нее после бегства из Мисимы.
— Вы слишком добры к нам, недостойным, ваша честь, — ответила молодая мать, но улыбнулась, кутая сына в плащ. Потом принялась расчесывать волосы гребнем. — Оясуми-насай (спокойной ночи), — тихо пожелала она дарительнице.
Кошечка подошла к Касанэ, которая пыталась улечься поуютнее на голой холодной гальке. Свой рваный бумажный плащ служанка расстелила для Кошечки, но госпожа сделала ей знак лечь на подстилку, а сама легла на бок сзади нее — спиной к реке и лицом в ту сторону, откуда могли появиться люди Киры. Кошечка повозилась, устраиваясь, и плотнее прижалась к спине, бедрам и ягодицам верной спутницы. Она положила свой посох вдоль тела Касанэ, чтобы в случае опасности можно было легко схватить его, протянув руку вперед. Свободную половину плаща беглянка натянула на себя и Касанэ так сильно, как могла, но холодный ветер с реки все равно задувал под плащ, и ноги Кошечки были холодными как лед.
Какое-то время она лежала, опустив голову на локоть согнутой правой руки, обняв левой рукой бедро Касанэ, и слушала журчание лизавшей камни воды. Шаги ночного прохожего, гулко отдававшиеся под сводами моста, встревожили ее. Когда шаги затихли вдали, беглянка немного успокоилась. Видно, какой-то гонец спешил со срочным донесением через темную ночь.
— Тебе не кажется, младший брат, что мы лежим слишком близко к воде? — спросила Касанэ, глядя на лунные блики, вспыхивающие на покрытой рябью поверхности реки. Раздался всплеск, Касанэ вздрогнула.
У деревенской девушки были причины бояться каппа — водяных бесов, голых и пахнущих рыбой: считалось, что по ночам они выходят на берег, воруют дыни и огурцы. Кроме того, они похищают женщин, могут высосать кровь и внутренности лошади через ее задний проход или утащить в воду человека и утопить его.
— У нас нет огурцов, старшая сестра. Или ты прячешь их под одеждой? Боишься, что каппа начнут их искать? Вот здесь и вот здесь? — Она пыталась ущипнуть Касанэ, та засмеялась и стала уворачиваться от пальцев Кошечки.
— Не надо смеяться над каппа-сама, — тихо попросила служанка, — это их сердит.
— А ты когда-нибудь видела каппа?
— Я нет, но много лет назад мужчина и женщина из моей деревни видели одного.
— И как он выглядел?
— Как обычно и выглядят каппа: маленький, зеленый, нос длинный, голова как тарелка, а на спине панцирь, как у черепахи.
— Где же они его видели?
— Жена самого зажиточного тогда человека нашей деревни была очень красива. Однажды ночью, сидя в отхожем месте, она почувствовала, как чья-то рука дотронулась до ее ягодицы.
— Вот как! Каппа схватил ее в нужнике?
— Ну да, — хихикнула Касанэ. — Но женщина была дочерью оставшегося без господина самурая и шутить с ней не стоило. Она закричала «Негодяй!» и увидела убегающего человечка, маленького и волосатого. На следующий день женщина снова пошла в отхожее место, но взяла с собой маленький меч. Когда нахал снова схватил ее за то же место, она отрубила ему руку. Он завопил от боли и кинулся прочь. Женщина принесла отрубленную кисть своему мужу.