В общем, угораздило же меня отдавить мозоль единственной симпатичной «синявке»!
Теперь я расхлебываю последствия своей неуклюжести. Гренадина не делает мне ничего дурного, не придирается ко мне – этого нет. Но она со мной не разговаривает, не шутит, как с другими девочками. Она вообще не смотрит в мою сторону, видно, ей и смотреть на меня неприятно…
Своим огорчением я делюсь с папой.
– Может быть, мне поговорить с ней, объяснить ей, а?
– Что ты будешь объяснять? Что ты не нарочно отдавила ей ногу? Это слишком глупо – это она сама, наверное, понимает. А извиняться все снова и снова – помнишь, как у Чехова в рассказе «Смерть чиновника»? Маленький чиновничек в театре нечаянно обчихал лысину сидевшего впереди важного лица. Важное лицо не обратило на это внимания. Но огорченный чиновничек стал везде подстерегать важное лицо, извиняться, умолять о прощении. Он так надоел важному лицу, что оно вспылило, накричало на чиновника, прогнало его к черту. Чиновник вконец расстроился – и помер! Мы с папой смеемся, но мне все-таки грустно.
Так проходит больше месяца. И настает наконец день, когда в отношениях Гренадины со мной наступает перелом. Враждебность, или, вернее, предубежденность ее против меня, достигает высшей точки и начинает спадать, как полая весенняя вода…
Вот как это происходит.
Глава девятаяТайны! Тайны!
Перед началом урока с парты на парту переходит записка, нацарапанная печатными буквами:
ЗАНИМАЙТЕ ЛАПШУ РАЗГОВОРАМИ!
Это означает, что сегодня многие не приготовили урока и надо выручать их всеми силами: задавать преподавателю глупейшие вопросы, слушать его глупейшие (и до невозможности многоречивые!) ответы, опять спрашивать, опять внимать, а время пока будет течь да течь.
Предмет, преподаваемый Лапшой, называется «Русский язык». Но в него входят не только грамматика (этимология и синтаксис – с ними покончено еще в младших классах), но и церковнославянский язык, теория словесности, русская литература и даже небольшой курс логики. Программа как будто обширная, но преподает учитель так скучно, буднично, безрадостно, что у нас в головах ничего не остается из пройденного. Все это как овсяный отвар, который дают детям при сильных поносах: как будто что-то влили в рот, как будто ребенок что-то глотал, как будто чего-то поел, но, так как овсяный отвар мнимопитательное вещество, он создает у больного только иллюзию еды (это хорошо!) и вместе с тем не приносит вреда (это тоже отлично!). Так и наши уроки – в особенности по русской литературе: они создают впечатление ученья и не приносят вреда, как мнимопитательные вещества. Но это, конечно, совсем не хорошо…
Сегодня мы должны как можно искуснее «заговаривать зубы» Лапше, чтобы он как можно дольше не спрашивал урока.
Незаменимой искусницей в таких делах оказалась наша «новенькая» – Люся Сущевская. Она и начинает представление.
– Василий Дмитриевич, – говорит она очень вежливо и приветливо, встав в своей парте, – пожалуйста, будьте так любезны, посоветуйте, какие книги нам читать дома по русской литературе… Например, Чехова?
На поеденном молью «фасаде» Лапши появляется выражение сдерживаемого неудовольствия.
– Чехова – нет! – отвечает он кратко. – Не рекомендую.
– Почему, Василий Дмитриевич? – спешу я на подмогу Люсе Сущевской. – Почему не Чехова?
Лапша обиженно пожимает плечами:
– Незначительный писатель, госпожа Яновская! Автор мелких юмористических рассказиков… Что же тут изучать?
Мы с Люсей, Маней, Варей напоминаем Лапше о том, что, кроме «мелких юмористических рассказиков», Чехов написал «Дуэль», «Скучную историю», «Чайку»…
В «Чайку» Лапша вцепляется, как ястреб. Сейчас ее хрупкие косточки захрустят под его зубами.
– Вот, вот именно! «Чайка» провалилась в Санкт-Петербургском Императорском Александрийском театре! С позором провалилась, с треском… Приступим к нашему уроку, уважаемые госпожи!
Дело плохо – диспут по русской литературе грозит иссякнуть.
Варя спешит подбросить хворосту в начинающий угасать костер.
– А Некрасова, Василий Дмитриевич, читать нам?
– Помилосердствуйте, госпожа Забелина! – стонет Лапша, словно его спросили, надо ли читать стихи поэта Кискина или романы прозаика Тютькина. – Помилосердствуйте! После возвышающих душу творений Ломоносова, Державина, Карамзина, Жуковского, Пушкина, Лермонтова… И вдруг – Некрасов! Певец лаптей и портянок! Конечно, – оговаривается Лапша, – «Крестьянские дети», «Дедушка Мазай» – это недурно. Но все остальное… Приступим к нашему уроку.
Люся Сущевская делает отчаянную попытку еще немного затянуть разговор с Лапшой:
– А вот, говорят, есть новый писатель… Максим Горький. Я сама не читала, но все говорят: замечательный писатель!
Лапша начинает свирепеть. В его тусклых гляделках загораются обиженные огоньки. На бесцветных щеках выступает кирпично-оранжевый румянец.
– Мак-си-ма Горь-ко-го? – переспрашивает он с величайшим пренебрежением. – Горь-ко-го? Такого писателя, виноват, не знаю-с. И не желаю знать-с! И вам не рекомендую знакомиться!.. И прекратим бессмысленное сотрясение воздуха – займемся нашим сегодняшним уроком.
Сейчас польется кровь невинных жертв, не приготовивших урока. Но все же какое-то время мы своим разговором заняли.
В нашем литературном споре с Лапшой Агриппина Петровна – Гренадина – не участвует, хотя весь урок сидит тут же, в классе, за своим столиком. Бывают такие дни, когда Гренадина вот так же, как сегодня, хотя и присутствует, но отсутствует: не слышит, что́ говорят преподаватели, что́ отвечают ученицы. Гренадина что-то пишет в толстую тетрадь для заметок; иногда читает полученное от кого-то письмо или сама пишет уже не в тетрадь для заметок, а на листке почтовой бумаги – значит, ответное письмо.
Поначалу Гренадина пишет или читает спокойно. Малопомалу она начинает волноваться, все глубже переживает то, о чем пишет или читает. У нее краснеют веки, потом кончик носа. Заслоняясь от класса газетой, Гренадина пишет, то и дело смахивая слезы.
Мы строим всякие догадки: что такое пишет Гренадина в свою тетрадь для заметок, что она читает в получаемых письмах? Что пишет в ответных?
Почему она плачет? Может быть, она сочиняет стихи или пишет романы и в чувствительных местах не может удержаться от слез? Кто-то однажды предположил, что Гренадина переписывается со своим возлюбленным, – смеху было! Громадная, громоздкая Гренадина с ее грохочущей поступью – «словно ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила»… – и вдруг ей пишет послание нежный Ромео! И она отвечает ему! В конце урока Гренадина кладет тетрадь для заметок в ящик своего стола, в последний раз вытирает слезы, запечатывает свое письмо в конверт и уносит его с собой…
Дорого дали бы мы за то, чтобы хоть одним глазком заглянуть в писания Гренадины!
Иные девочки посмеиваются над этим, а Меля Норейко пренебрежительно говорит:
– Стану я ломать свою деликатную голову над тем, из-за чего Гренадер ревет!
Но многие жалеют Гренадину. Я тоже ее жалею и уже в который раз думаю с раскаянием, что Гренадина – ничего человек, и видно даже, что она – бедняга, а я, косолапый бегемот, отдавила ей ногу.
На уроке физики я подсказываю своей соседке Зине Кричинской. Вчера был день свадьбы ее мамы и папы. Ну, найдется ли такой идиот, чтобы зубрить про котел Папи́на, когда в доме музыка, гости, танцы, вкусные вещи? Я так хорошо подсказываю, что Зина отвечает очень прилично, только вместо «котел Папина» она все время говорит «котел Баби́на», – так ей слышится в моем шепоте.
Физик у нас новый. Но мы знаем, что в мужской гимназии его зовут «гиена в сиропе»: у него ласковые глаза, милая улыбочка, а гадости он делает как будто даже с удовольствием.
Вот и сегодня он говорит Зине Кричинской, приятно улыбаясь:
– Хорошо, госпожа Кричинская. Хорошо ответили. Но… – Физик делает паузу. – Отметки я вам не поставлю: вы отвечали по подсказке госпожи Яновской. Поставить пятерку госпоже Яновской тоже не могу: она подсказывала по учебнику Краевича. Ну, а составителю учебника физики, господину Краевичу, отметка ведь не нужна, не так ли? Поэтому, – физик улыбается еще слаще, – и госпоже Кричинской, и госпоже Яновской отмечаю предостережение (и он поставил какой-то значок). Обеих вызову отвечать в ближайшем будущем.
Как ни занята Гренадина своей писаниной, она все-таки слышала слова физика. После урока физики она объявляет, не глядя, по обыкновению, в мою сторону:
– Яновская, сколько раз я вам говорила, чтобы вы не подсказывали! А вы всё не унимаетесь… За свое упрамство останьтесь в классе на два часа после уроков. А завтра останется Кричинская. Пора уже научиться вести себя порадочно!
«Остаться после уроков» – это у нас (да и в других учебных заведениях) наказание. В прежние времена – так рассказывают пожилые люди – провинившихся девочек оставляли не на час-два и не в классе, а на всю ночь в домовой институтской церкви.
Одна приятельница моей мамы рассказывала, как это было страшно:
– Всю ночь, бывало, сидишь-трясешься! Направо от тебя на церковной стене ангел-блондин нарисован. Налево – ангел-брюнет. Смотришь на них – и кажется: шевелятся они. От стены отделяются, идут прямо на тебя!..
В других институтах оставляли наказанных на всю ночь в актовом зале, под царским портретом. В мужских гимназиях провинившихся мальчиков запирают после уроков в карцере.
В сравнении с этими ужасами наше «останетесь на два часа в классе после уроков» – сущие пустяки, шуточки… Велико ли дело – два часа! Ну, пообедаешь на два часа позднее, только и всего.
И все-таки мне неприятно, что меня наказали. Не знаю почему, а неприятно.
Последний урок в этот день – рисование. Подсел ко мне на парту наш милый старик учитель, поправляет мой рисунок. Я шепчу ему:
– Виктор Михайлович, меня сегодня оставляют на два часа после уроков!