Я жду папу, и все мои гости тоже ждут его, потому что, если ему удается вырваться хоть на полчаса, он вносит необыкновенное веселье и оживление в наш ребячий праздник. Папа умеет комически «обыгрывать» даже свою беспомощность и отсутствие «светских талантов». Например, папа не умеет танцевать ничего, кроме польки, да и ту… «унеси ты мое горе на гороховое поле», – как говорит мама. Но папа усердно танцует все танцы, которых не знает даже по названию (падекатр, падепатинер), топает ногами, приседает, кружится, как медведь, – и все, глядя на него, умирают со смеху.
Но чаще всего папе не удается вырваться в этот день даже на полчаса. Он приезжает поздно, иногда почти ночью – гости давно разошлись, – но мы с мамой всегда ждем его. Мы вскакиваем с постелей, накидываем на себя халаты и начинаем угощать папу.
Иногда от усталости он еле держится на ногах и не очень соображает, что он делает и что ест.
– Яков, не начинай с шоколада – ты выпьешь его потом.
– А я уже выпил. Думал, бульон. То-то смотрю – он какой-то сладкий! И – коричневый почему-то…
– Папа, отчего ты не ешь миндальный торт? Мама положила тебе такой аппетитный кусок!
– Батюшки, я нечаянно посолил его! Страшно невкусно получилось… Я думал: котлета, а Юзефа всегда забывает посолить…
Очень часто папа не остается после этого ночевать дома – он вырвался только на полчаса и спешит к своим больным. Но все-таки он приехал, хоть на считанные минуты, и это чудесно!
– Ну до свидания! – прощается папа с нами. – Знаменитый был торт… миндальный, что ли? – говорит он, забыв, что только что посолил его. Вряд ли торт стал от этого вкуснее.
Вот как радостно я всю жизнь помню день своего рождения.
Я даже не всем рассказываю об этом – ведь у очень многих людей нет таких чудесных воспоминаний. И потому мне так странно и грустно слышать, каким бессмысленным мучительством отравлен для Тани и Мани день их рождения!
Примерно недели за две до этого дня мадам Бурдес начинает по многу раз в день в разговоре давать зловещие обещания и клятвы:
– В этом году – клянусь! – никаких дурацких праздников у меня в доме не будет!
И Жозька злобно поддакивает:
– Никаких дурацких дней рождения!
О чем же девочки пришли просить меня?
– Поговорите с мамой – пусть она позволит нам справлять день рождения!
Конечно, их отец изо всех сил старается ввести в разум свою свирепую супругу, но ему очень трудно: он должен уговорить ее не только разрешить празднование, но еще и не присутствовать на нем самой, уйти на весь вечер к родным да еще увести с собой своего любимого Жозеньку. Все это – достаточно трудное дело; неизвестно, удастся ли это бедняге Чериковеру… Его поддерживает сестра, тетя Соня, как называют ее девочки, но эту бедную родню – какую-то Чериковер! – мадам Софья не ставит ни во что. Что же тут могу поделать я?
– Мама вас очень уважает! – говорит Таня. – Она говорит – сам дядя Ромуальд сказал вам: «извиняюсь»…
Папа, видно, прав: такие люди, как мадам Бурдес и ее брат, уважают только тех, кто дает им отпор.
Сам Бурдес-Чериковер, вовсе не уверенный, конечно, в том, что Зосю удастся уговорить, втихомолку успокаивает изнервничавшихся девочек. Пусть девочки, говорит он, смело зовут гостей на 14-е, пусть приглашают своих подружек и знакомых. Он дает девочкам денег – пусть заранее закупят все для угощения. Он, их папа, обещает: вечер состоится.
Все действительно покупается и запрятывается в самых невообразимых местах: в комоде под бельем, в шкапчике, позади книг, даже под кроватью лежат тючки и пакеты из гастрономических магазинов и кондитерских. Девочки зорко, неусыпно стерегут это угощение, приготовленное для званого вечера. Они не уходят из своей комнаты одновременно: одна из них всегда остается охранять провизию от Жозьки. Сегодня, за два дня до предполагаемого торжества, девочек зовут обедать обеих одновременно. Они в растерянности заметались по своей комнате, но тут прихожу на урок я, а потом Гриша Ярчук. Бросив на нас умоляющие взгляды, девочки убегают обедать.
Не проходит и минуты, как в комнату входит Жозька. Увидев Гришу и меня, он несколько смущается. Но тут же, приободрившись, Жозька начинает подбираться к комоду.
– Пошел вон! – командует Гриша.
Жозька на миг опешил. Но тут же делает вид, будто приказание Гриши относится не к нему, Жозьке, а неизвестно к кому. Со скучающим, равнодушным лицом Жозька бродит по комнате и вдруг припадает на пол, собираясь, очевидно, юркнуть под Танину кровать.
Гриша поднимается со стула:
– Я тебе, запохаживается, сказал: пошел вон отсюда!
И, так как Жозька уже залез под кровать (там лежат пакеты из гастрономического магазина), Гриша спокойно извлекает его оттуда за ноги, встряхивает, ставит перед собой и заявляет ему:
– Я тебе сказал по-русски: «Пошел вон!» Ты, запохаживается, не понял. Я тебе скажу по-латыни: «Ваде ретро!» Понял? Ваде ретро!
И Гриша выставляет отвратительного мальчишку за дверь.
Раздается оглушительный рев:
– Ма-а-ама! Он меня-яя… Он меня-я-я…
– Золотко мое! Звездочка моя! – вопит мадам Бурдес, обнимая и целуя свое ненаглядное сокровище. – Кто тебя обидел, мой цветочек, мой единственный наследник?
И мадам с Жозькой появляются в комнате, где сидим мы с Гришей.
– Он! – ревет Жозька, показывая пальцем на Гришу. – Он сказал, что я ватерклозетро!
– Вы обозвали моего сына… – начинает мадам Бурдес, задыхаясь от ярости.
– Я его никак не обзывал! – перебивает ее Гриша с той спокойной наглостью, с какой он всегда разговаривает с мадам и с Жозькой. – Я сказал ему по-латыни: «Ваде ретро!» Это значит: «Пошел вон!» Я имел право выгнать его отсюда: по условию я, запохаживается, обязан заниматься только с вашими дочерьми, с сыном вашим я не занимаюсь.
Мадам резко поворачивается и выходит, уводя с собой Жозьку.
А я-то как раз в этот день собираюсь ходатайствовать перед ней за девочек, чтобы она разрешила им отпраздновать день рождения! Разговор с Гришей очень затрудняет это дело, так как мадам в полном озверении. Идя к ней для разговора (после моего урока), я сильно трушу, ведь с Бурдесихой никогда не знаешь, что найдешь и где потеряешь, – никакая логика не властна над ее психопатическими мозгами…
Я решила говорить с ней просто и открыто: когда я пускаюсь в хитрости и дипломатию, получается всегда удивительно глупо и неудачно. Поэтому я уважаю английскую пословицу: «Самая лучшая политика – честность».
Когда я вхожу к мадам Софье, у нее в комнате находится и ее муж – это меня успокаивает. И совершенно неожиданно разговор начинается в самом любезном и приветливом тоне:
– А, мадмуазель Яновская! Очень приятно. Садитесь, пожалуйста… Нет, нет, не в это кресло – там лежит мой корсет… И не в это, душечка, ради бога, – там наша проклятая кошка, она вот-вот окотится… вот сюда, прошу вас. Сейчас я покажу вам что-то очаровательное. – И, сняв с третьего кресла перекинутое через спинку платье, она показывает его мне, держа на весу. – Новое, сейчас из ателье! – любуется она сама. – К завтрашнему балу. Знаете, благотворительный бал в пользу сирот. Ваша мама там будет?
– Будет. Ее пригласили продавать в киоске цветы…
– Да. Ваша мама – красавица… Меня, конечно, не пригласили. Но зато такого платья у вашей мамы не будет! Посмотрите на него, хорошенько посмотрите!
Мне не нужно особенно приглядываться, чтобы увидеть, что платье мадам Бурдес – невероятная безвкусица. Оно того цвета, который по-французски называется «цвет раздавленной земляники», и сверху донизу вышито узорами из узеньких шелковых ленточек. Такая пестрядь, что глазам больно!
– Это платье из ателье Ярошинского! – говорит мадам с гордостью. – Ваша мама, конечно, у Ярошинского не заказывает?
Про себя я думаю: мама и так красивая. Куда тебе! Но вслух я отвечаю:
– Мама говорит: заказывать платье у Ярошинского для нее не по средствам…
Эти мои слова неожиданно доставляют мадам Бурдес огромное удовольствие.
– А для меня – по средствам! – говорит она с торжеством. – Да. По средствам!
И она снова перекидывает платье через спинку кресла.
– Я повешу платье в шкаф, – говорит ее муж.
– Оставь там, где оно лежит! – командует Зося. – Я потом сама повешу его!
– Ты можешь забыть. Тут запачкают… Такое чудное платье!
– Оставь платье, не трогай!
Разговор у мадам со мной вышел такой мирный, такой дружелюбный, да еще я, видимо, мазнула Бурдесиху маслом, доставила ей удовольствие, дав ей возможность почувствовать свое богатство. А я-то боялась, что я не дипломат! Нет, я, оказывается, дипломат!
Момент кажется мне подходящим. И я начинаю выкладывать мадам Софье то, с чем я к ней пришла:
– Мадам Бурдес, девочки учатся хорошо, ведут себя хорошо, разрешите им отпраздновать день рождения…
– Ну, а ваши родители, – сощурившись, спрашивает мадам, – они празднуют день вашего рождения?
– Конечно, это для меня самый веселый день в году! Гости, танцы, веселье!
– А это им по средствам? – продолжает мадам какимто «кусучим» тоном.
– Вероятно, да.
– Ну, знаете, если ваш папа может себе это позволить, значит, он богатый человек!
– Нет, – смеюсь я, – папа совсем не богатый. По вашим понятиям, он, наверное, даже бедный. Он трудится день и ночь, и то, что он зарабатывает, наверное, в сто раз меньше того, что есть у вас…
– Так почему же он позволяет себе такие расходы, если он нищий?
– А кто вам сказал, что мой папа нищий? Нищий просит милостыню, а папа работает!
Я чувствую, что порчу дело, говорю то, чего бы не надо было говорить, но нет сил, до чего меня раздражает эта злая баба!
– А почему вы вообще празднуете дни рождения? Почему?
– Ну, почему, почему… Мы – дружная семья, мы любим друг друга… Мы радуемся тому, что мы есть на свете! (Черт знает что я говорю!)
– А что он вам оставит в наследство после своей смерти, ваш добрый папа?
– Зачем вы так говорите! – вдруг сорвавшись, говорю я с сердцем. – Пусть он живет как можно дольше, мой папа! Нам ничего не нужно оставлять, мы тоже будем работать. И будем содержать наших родителей, как папа и его братья содержат своих стариков.