Будет – не будет? Будет – не будет?
Но день Первого мая проходит в полном спокойствии. В стане врагов это вызывает ликование. Не знаю, чем проявляют это ликование губернатор фон Валь и его соратники – его «совет нечестивых!» – но Юзефа слыхала, как дежурный городовой на рынке похвалялся открыто, вслух:
– Ишь как врагов царевых приструнили! Всыпали им жару на подхвостницу – они и носу на улицу не кажут! Спужались!
А люди все-таки ждут… Чего?
«Каждого из вас настигнет месть!» Эти слова из прокламации все читали, и этой угрозе всем хочется верить! Из уст в уста передается фраза: «Не пройдут фон Валю даром эти розги!» О полицейском враче Михайлове люди распускают всякие басни. Особенным успехом пользуется рассказ, будто революционеры напали на него ночью, в пустынном месте, сильно избили, причем один из них от времени до времени будто бы считал у Михайлова пульс и говорил остальным: «Ничего, выдержит! Добавьте ему до полной порции!» Все – и те, что рассказывают, и те, что слушают этот рассказ, – знают, что это выдумка, этого не было… Но какое удовольствие и рассказывать про это и слушать!
Упорно держится слух, будто в Петербург доложено о событиях и настроениях в нашем городе:
«Здесь создана группа из поляков и евреев – их человек 8–10, они вооружены револьверами и кинжалами, следят за фон Валем…»
Никто не знает, правда это или нет, но это может быть правдой, – это тоже радует людей!
Такая накаленная атмосфера выматывает душу хуже, чем болезнь, хуже, чем случившаяся уже беда. А нас, выпускных, это угнетает и отупляет больше, чем экзамены.
– Ну что вы все ходите, как в воду опущенные?! – сердится папа. – Сегодня воскресенье – ступайте куда-нибудь! Хотя бы в цирк, что ли. Эх, стыдно сказать – десять лет собираюсь я в цирк и не могу: больные не пускают!
Послушавшись папиного совета, Иван Константинович посылает Леню взять на вечер ложу в цирк. Ложу – это потому, что Иван Константинович надеется: а вдруг случится чудо – и его старый друг Яков Ефимович освободится раньше и придет вечером в цирк? Хоть попозднее, хоть в середине представления!
До начала циркового представления мы ходим по только что открытой ежегодной ярмарке. Новенькие ее ряды, пахнущие свежим тесом и краской, выстроены на базарной площади, рядом с цирком. Мы, дети, всегда радуемся ярмарке. В однообразной жизни провинциального города словно распахиваются окна в далекий мир, другие города, другие климаты и широты. Волга приветствует нас в лавке ярославца-мороженщика Шульгина. Из лавки Масюма Хабибуллина пахнет вкусным запахом казанского мыла всех цветов радуги: зеленого – хвойного, земляничного – розового, белого – из черемухи, лилового – из сирени. Еще торгует Масюм Хабибуллин яркими татарским халатами, пестрыми тюбетейками, шитыми золотом мягкими туфлями-чувяками. В другой лавчонке – хирургически чистенькой – две аккуратные остзейские немочки предлагают вниманию покупателей пряники из Митавы и мятные лепешечки «пеппермент-бомбон». В ташкентской лавке люди в чалмах предлагают изюм-сабзу, сушеные абрикосы, чернослив, шепталу́, а сам владелец лавки, маленький старичок-сморчок, сухонький, как предлагаемые им компоты, продает «ви́хель-хвост» и «пы́жмы от молей» (очень действенные и невыносимо вонючие средства против моли). Ласковый старичок-сморчок, увидев среди нас моего брата Сенечку, закивал седенькой головкой, зацокал языком:
– Ай, ай, ай! Беленький мальчик, волоса́ золотой, такой миленький, ки́санька-соловейчик! – И, подавая ему крупную черносливину, говорит словно поет: – Ку́ший, мальчик, ку́ший! Расти большой-большой!
Сенечка взял черносливину, шаркнул ножкой, поблагодарил:
– Мерси!
Но мысли Сенечки не здесь, и мечтает он не о черносливе, а о том, что́ он сегодня увидит – в первый раз в жизни! – в цирке. Больше всего Сенечка боится опоздать к началу циркового представления. Он поминутно смотрит на маму умоляющими глазами.
– Мамочка… а не опоздаем мы?
Из-за Сенечки мы приходим в цирк едва ли не первые. Но Сенечка счастлив. Не беда, что еще ничего не представляют, – тут и без представления масса интересного. Как удивительно зажигают цирковые лампы! Много десятков огромных – не таких, как дома! – круглых керосиновых ламп спускают на цепочках с потолка, зажигают и тем же путем поднимают обратно к потолку… Ну, где еще такое увидишь? В цирке и пахнет не так, как дома. Чем это пахнет?
Расширив ноздри, Сенечка шепотом определяет цирковые ароматы:
– Песком… Лошадками… Зверями…
Начинается представление. Оно прерывает знакомство Сенечки с цирковыми лампами и запахами.
Под бравурную музыку на арене появляются униформисты – цирковые служители – в одинаковых фраках, обшитых серебряным позументом. Униформисты выстраиваются двумя шпалерами. В раздвинутый на две стороны цирковой барьер выходит на арену владелец цирка – господин Чинизелли. Он снимает с головы ослепительно сверкающий цилиндр и, как хозяин, молчаливым поклоном приветствует собравшуюся в его цирке публику. По давным-давно заведенному обычаю публика отвечает ему аплодисментами, но…
Но сегодня торжественный выход на арену господина Чинизелли срывается… Внимание зрителей, начавших было аплодировать ему, переключается на другое: одновременно с выходом на арену хозяина цирка в губернаторской ложе появляется хозяин города – губернатор фон Валь. Аплодисменты, начавшиеся было в адрес господина Чинизелли, стихают, рассыпаясь брызгами, как пролитая вода.
Весь цирк, все глаза смотрят на губернатора фон Валя.
А на что тут смотреть? Смотреть-то, собственно, и не на что. Обыкновенный генерал в светло-серой жандармской шинели. Обыкновенное лицо, хорошо раскормленная ряшка «его высокопревосходительства» – ни мыслей, ни чувств. О, такой вполне мог с утра до вечера смотреть на кровавую расправу над безоружными рабочими! Наверное, он совершенно спокойно отдал жестокую команду: «Сечь медленно!» Глядя тяжелым взглядом каменных зрачков на истерзанных по его приказу людей, он мог тяжело и тупо острить: «Вчера вы поздравили меня с Первым мая, а сегодня я поздравил вас».
Представление на арене продолжается. Сенечка самозабвенно хохочет над остротами клоунов. Раскрыв рот, он смотрит на акробатов, наездников, канатоходца, на дрессированных лошадей и ученых собачек…
Но мы с Леней смотрим на фон Валя. Иногда мы переглядываемся и снова устремляем глаза на генерала в светлосерой шинели.
– Перестань… – шепчет мне мама. – Смотри на арену!
Глазами я показываю маме на круглый амфитеатр – большинство зрителей смотрит туда же, куда и мы с Леней.
Не знаю, о чем они думают. Может быть, иные из них восхищаются фон Валем как героем, подавляющим революцию. Но я уверена, что очень многие смотрят на него так же, как Леня и я: с ненавистью. Не знаю, не могу объяснить, почему меня так неудержимо тянет смотреть на губернатора. Когда я была маленькая, папа, идя к героическому летчику Древницкому, взял меня с собой. «Это надо видеть! Это надо видеть и запомнить!» – сказал тогда папа. Сейчас, когда я смотрю на фон Валя, у меня то же чувство: это надо видеть, надо запомнить! Это надо ненавидеть всегда, всю жизнь!
Так впервые входит в мою жизнь ненависть. Смутное представление о том, что такие люди – враги, их надо ненавидеть, с ними надо бороться.
В антракте Иван Константинович, переглянувшись с мамой, просит нас остаться в ложе, не выходить.
– А как же к лошадкам? – огорчается Сенечка.
Ему обещали, что в антракте его поведут за кулисы – смотреть красавцев цирковых коней.
Сенечке объясняют, что сегодня к лошадкам не пускают: у лошадок корь, это заразительно. Сенечка с грустью смиряется: он мнителен, а корь, он знает, «это очень вредно для здоровья»!
В середине представления в нашу ложу входит запоздалый гость: папа! Он освободился раньше и приехал.
– Папа, – шепчу я, – посмотри на ту ложу, самую большую, над входом…
– Знаю. Видел, – коротко бросает папа. И добавляет с детским огорчением: – Надо же такое! Десять лет собирался я в цирк – и вот… извольте радоваться!
Представление кончилось. Медленно вместе со всей толпой мы подвигаемся к выходу из цирка. Вот мы уже на площади.
Одновременно с нами, из особого выхода – прямо из губернаторской ложи – выходит фон Валь.
Мы приостанавливаемся. Папа переглядывается с мамой и Иваном Константиновичем. Мы с Леней перехватываем папин взгляд и понимаем его. «Подождем, – говорит он, – пусть сперва уедет тот!»
И тут, словно разрезая ножом вечерний сумрак на площади, раздаются один за другим два выстрела.
Стоящий впереди нас человек поворачивает к нам веселое лицо:
– Хтось губернатора стрелил! – И, энергично работая локтями, он пробирается к месту происшествия.
Наступившая было на секунду тишина внезапно взрывается шумом, криками, полицейскими свистками.
– Держи! Лови! – раздается в разных местах.
И все перекрывает звериный рев стояшего неподалеку от нас городового.
– Поймали-и-и! – торжествующе кричит он.
– Ох! – жалостливо кричит женщина, стоящая на ступеньках одной из лестниц, ведущих в цирк. Оттуда ей видно то, чего не видим мы. – Хлопчика чернявого… Он и стрелял… Ох и бьют они его! Ох и бьют! – Женщина на мгновение даже зажмуривается.
– Доктора! Доктора! Губернатор ранен! – кричат гдето очень близко от нас.
Подхватив на руки перепуганного Сенечку, папа кричит нам: «Ступайте за мной!» – и, резко повернув, идет по площади в противоположную от происшествия сторону.
Дома я спрашиваю:
– Папа, когда кричали: «Доктора! Доктора!» – может быть, это не губернатору надо было помочь, а тому, другому… Чернявому хлопчику… Тому, кто стрелял!
– Чернявому хлопчику!.. – говорит папа с горечью. – Ему уже никто помочь не может!
Назавтра утром газеты печатают экстренное сообщение «о злодейском покушении на жизнь губернатора фон Валя». «К счастью, – говорится в экстренном сообщении, – жизнь губернатора вне опасности: он лишь легко ранен в ногу и в руку…»