Ван Сюймин прятаться у Саяпиных отказался.
– Не важно, в каком ты живёшь мире, – сказал он Еленке, – важно, какой мир живёт в тебе. Так сказал Учитель.
Еленка со слезами рассказала Фанфан и Евсевии-Цзинь, как по улице гнали их сородичей, как издевались над ними казаки и солдаты. Сюймин тоже слушал и молчал. Жена и дочь ни о чём его не просили, они проводили Еленку до дверей, и Фанфан сказала по-китайски, а Цзинь перевела:
– Ступай, дочка, домой. Пусть будет то, что должно быть.
Цзинь заплакала, обняла Еленку и шепнула:
– Передай Ивану, что я его люблю.
Еленка в ужасе затрясла её за плечи:
– Ксюша, ты с ума сошла! Пойдём к нам! Мы тебя укроем!
– Не могу. Отец сказал…
Она повернулась и убежала в дом. Фанфан пошла за ней.
Еленка постояла, прислушиваясь – за дверями что-то кричал Сяосун, – вздохнула и побрела домой.
А в доме, как только они вышли, Сяосун бросился перед отцом на колени:
– Отец, нас всех могут убить! Пожалей себя, нас пожалей!
Но Сюймин был непреклонен:
– Если кто-то хочет тебя сильно обидеть, значит, ему еще хуже. Так учит Кун-цзы. Русским хуже, чем нам, поэтому они так себя ведут.
– Кун-цзы умер две тысячи лет назад! Тогда всё было не так! – Сяосун вдруг замолчал, что-то припоминая – это было видно по его лицу: тёмное от страха, оно словно сжалось, а затем разгладилось, посветлело, и мальчишка завопил с новой силой: – Но разве не Кун-цзы сказал «Три вещи никогда не возвращаются обратно: время, слово, возможность. Поэтому не теряй времени, выбирай слова, не упускай возможности»? Ты, отец, эту заповедь нарушил!
Невозмутимость Сюймина пропала мгновенно.
– Кто… кто тебе это сказал?! – задыхаясь, прошептал он.
– Прочитал в твоей книге!
У Сюймина была старинная книга «Лунь Юй», или «Суждения и беседы», откуда он черпал мудрость Учителя, но он и предположить не мог, что кто-то кроме него разбирается в ней.
– Ты умеешь читать древние тексты?! Кто научил?!
– Сестра…
Ну да, он же сам научил дочь читать и писать, а она, оказывается, передала своё умение брату. В этом нет ничего страшного, наоборот, мальчик лучше будет разбираться в жизни и людях, но… обвинить отца в отступлении от учения Кун Фуцзы – это… это…
Сюймин был в ужасе оттого, что не находил слов для достойного ответа сыну. Взглядом, в котором застыло страдание, он обводил домочадцев, словно ждал от них помощи, но жена и дочь не смели поднять глаз, а сын… сын вообще отвернулся.
27
Возвращённые из-за Зеи пушки рано утром были установлены в местах, лично указанных генерал-лейтенантом Грибским, и в ответ на начатый китайцами обстрел обрушили на Сахалян зажигательные бомбы. В городке начались пожары.
Вдобавок к этому нашлись в Благовещенске умелые стрелки – русские, буряты и якуты из числа охотников, спиртоносов, контрабандистов, пришедшие в ополчение по призыву души. Одни засели в ложементах возле губернаторского дома, другие в домах на набережной и стали выцеливать и уничтожать артиллерийскую прислугу на китайском берегу. Одним из первых был убит офицер, разъезжавший по берегу на белом коне и отдававший приказы артиллеристам. За ним последовали другие. Охота была столь успешна, что вскоре интенсивность стрельбы заметно снизилась, потому что китайцы начали бояться вылезать из траншей.
А по городу уже всюду отлавливали китайцев и маньчжур – русские их, в общем-то, не очень разделяли: все, как говорится, на одно лицо. С Марковой дороги пригнали тысячи полторы убежавших из города. Сопровождали их несколько верховых казаков и призванные запасные, вооружённые американскими топорами на длинных ручках. Отстающих казаки стегали нагайками. Китайцы шли, покорные и согбенные, не пытаясь сопротивляться, – они лишь старались защитить от ударов стариков и детей.
Некоторые хозяева, державшие китайскую прислугу, прятали несчастных, но их нередко выдавали соседи. Вездесущие зеваки клеймили позором жалостливых, обзывая предателями русского народа.
Несмотря на строгое указание горожанам не чинить над китайцами насилия, их избивали, взламывали магазины и мастерские, растаскивая содержимое – в общем, безнаказанно вершили то, что в обычное время называется грабежом и мародёрством. Полиция не только не препятствовала погрому, но нередко и сама принимала участие. Так, полицейские вытребовали тысячу рублей у китайского предпринимателя Юн Хозана лишь за то, чтобы на 18 дней спрятать его в тюрьме. Он своих соплеменников боялся больше, чем русских.
– Русские милосердны, – хорошо говоря по-русски, сказал он полицейским, – ихэтуани безжалостны. Они считают нас, кто работает с русскими, предателями. Коллаборационистами! – с трудом выговорил незнакомое полицейским слово. – Поэтому убивают. А мы хотим, чтобы всем было хорошо.
Павла Черныха зачислили рядовым в Третью сотню Четвёртого полка, которым командовал полковник Винников. Казаков не хватало, и Григорий Васильевич, хорошо помнивший Пашкиного отца, подхорунжего из его полка, своей волей заставил призывную комиссию признать Черныха годным к конной службе.
Призыв Пашка вначале воспринял не то, чтобы с неудовольствием – помнил свою детскую ненависть к службе, – скорее равнодушно: надо так надо. Он-то хотел, чтобы его зачислили не по призыву, а добровольцем. Но когда узнал, что казаков направляют на сбор китайцев, ощутил нечто вроде радости: уж теперь-то он с Сяосуном посчитается! Да и с остальными – тоже. До конфликта с Сяосуном у Черныха не было особой ненависти к китайцам, он их презирал за их вечную приниженность и рабскую покорность, за всегдашнюю готовность подчиниться силе, а если выпадал случай подраться, с удовольствием задирался и бил первым. Жаль, Ванька в походе, – посмотрел бы на другана, как он его будущих родственничков раздербанит и погонит на ту же лесопильню Мордина.
Упиваясь этими приятными мыслями, Пашка даже позабыл про Еленку, про то, как они миловались на зейском песочке. Перед глазами его теперь была Цзинька – вот бы до неё добраться! И как же повезло: группу, к которой он был причислен, направили в Китайский квартал. Сотни полторы-две его жителей забрали утром, как говорится, замели по верхам, но Пашки тогда не было – он получал лошадь и снаряжение из резерва войска. Зато после полудня гарцевал наравне с другими, направляясь к кварталу – на окончательную зачистку. Жалел, что приказали шашку не брать, но кинжал в ножнах на поясе тоже был оружием.
В фанзу Ван Сюймина Павел вошёл как хозяин, в сопровождении двух молодых казаков. По годам они были ровней, но как-то так получилось, что сразу стали слушать Черныха, наверное, потому, что он привык на улице верховодить. Спутникам указал на родительскую часть дома: «Займитесь стариками», – а сам направился в ту, где обитали Цзинь и Сяосун.
Мальчишку он не нашёл, а вот Цзинь была у себя – сидела на широком кане и перебирала одежду. Сама была одета во всё белое – длинную кофту ханьфу с завязками на боку и складчатую юбку чон. Пашка не знал, что это нижнее бельё, да если бы и знал, вряд ли оно взволновало бы его сильнее, чем сама Цзинь. Она была так соблазнительно красива и нежна, что он, задержавшись лишь на мгновение, чтобы освободиться от ремня с кинжалом, набросился на неё, едва ли не рыча от желания.
Цзинь взвизгнула от неожиданности, но ловко увернулась, перекатившись по кану на живот. Ей, возможно, удалось бы вырваться, однако не повезло: Пашка успел поймать край юбки и дёрнуть. Ткань затрещала и разорвалась, обнажив бедро девушки и часть ягодицы, от вида которой у парня окончательно помутилось в глазах. Он схватил Цзинь за ногу и потащил к себе. Девушка отбивалась и кричала, но Пашку это лишь раззадоривало. Он уже навалился на неё, когда вдруг почувствовал острый, глубоко проникающий укол между лопатками.
Что-то длинное, тонкое обжигающе-стремительно вошло ему в спину, выпустило наружу, как почудилось Пашке, всё распалённое возбуждение, а вместе с ним – его душу. И он уже не услышал быстрый шёпот Сяосуна «Бежим!», зажатые испуганные всхлипы Цзинь «Нет! Нет!», а затем злобные крики казаков, спутников Черныха.
Кинжал Пашки пригодился, но не ему.
Поздно вечером Павла привезли в военный госпиталь, расположившийся в больничке Общества сестёр милосердия Красного Креста. До утра он был без сознания, а когда очнулся, увидел возле своей кровати притулившихся на табуретках казаков, вместе с которыми входил в дом Ван Сюймина.
– Павлуха, ты тово… не держи на нас зла… – запинаясь и краснея, сказал один из них, Колька Якунин.
– Мы думали, что ты с девкой балуешь, – торопливо добавил второй, Игнат Пырьев. И не удержался, полюбопытствовал: – А кто тебя так?
– Не видел, – сипло ответил Черных.
Он хотел прокашляться, но боль горячо вонзилась в спину, подбросила, выгнув дугой, и нехотя отпустила. Парни испуганно вскочили, увидев, как их товарищ побледнел и стиснул зубы, чтобы не застонать.
– Ну, мы это… пойдём… – снова покраснел Колька.
– Служба, – добавил Игнат.
– Куда идёте? – просипел Павел.
– Косоглазых погоним в Верхне-Благовещенский, – сказал Игнат. – Первую партию.
– А этих… где мы были… до места доставили?
– Старика и девку. Старуха померла с перепугу.
– Девку не тронули?
– Да не до неё было. Тебя вот доставляли.
– А мальчишку… взяли?
– Мальчишки не было. Ты давай, брат, выздоравливай.
Черных прикрыл глаза – вроде бы задремал.
Казаки помялись и направились к выходу. Павел сквозь приспущенные ресницы проследил за ними до дверей и, проводив, облегчённо вздохнул. На мгновение, потому что в душе его царила сумятица. Он наконец-то вспомнил про Еленку, и ему стало совестно, что так повёл себя с Цзинь; тут же порадовался, что её с отцом отправят в Китай, и Иван ни о чём не узнает, потому что сейчас война, а после войны он едва ли отправится её искать; вдобавок ко всему мучила мысль, затухая и вновь разгораясь: кто же всё-таки ударил его? Чем – известно, его же кинжалом, понятно, что китаец, но кто именно?! Мог быть этот мальчишка Сяосун, но мог и кто-то из учеников старика Вана. Теперь вряд ли узнаешь. Кстати, Игнат сказал, что к Мордину отправили старика и девку, а Сяосун, выходит, сбежал? Вот гадёныш! Ну ничего, попадётся, и тогда ему спуску не будет.