И ещё одна, поверх всего, тревога не давала покоя: а вдруг, пока он тут валяется, китайцы ворвутся в город и устроят кровавую баню? Смерти он не боялся – боялся стать зарезанным, вроде кабанчика по осени, у него ведь и оружия никакого нет! Был бы здоров, как Колька и Игнат, сейчас тоже гнал бы узкоглазых по Большой улице до самого Верхне-Благовещенского.
Пашка зарылся головой в жиденькую подушку и завыл – от бессильной ярости и неизбывной тоски. Он словно чувствовал, что творится на этой самой улице, он был уверен, что китайцы хлебнут на ней мурцовки, но не предполагал, что она станет для тысяч невинных людей дорогой страдания и смерти.
28
Китайцев и маньчжур – без разбору – и верно гнали по Большой, которая, пролегая от Зеи через весь город, выползала из него и превращалась в щебёнистую дорогу к соседнему посёлку, который военный губернатор определил точкой изгнания иноплеменных.
Колонна тысячи на полторы – мужчины и женщины, старики и дети, кто с узлами, кто с котомками – пылила посредине улицы, а по левой обочине (там дома защищали от обстрела) на деревянных мостках толпились зеваки. Многие там же, по мосткам, сопровождали колонну, видимо, желая увидеть собственными глазами, чем всё это закончится.
Жара стояла невыносимая. Китайцы шли молча, опустив головы, обычно покрытые соломенными коническими шляпами, но сейчас почти все простоволосые: сборщики не дали им как следует собраться. Даже дети, обычно шустрые и шумные, не глазели по сторонам и жались к родителям. Тысячи ног, обутых в матерчатые тапки, двигались с непрерывным шорохом, словно по песку ползли змеи, бессчётное количество змей.
По городу колонну почти не охраняли. Впереди шёл известный всему городу толстый полицейский Москалёв, позади – два молодых казака при полной амуниции, те самые приятели Черныха Якунин и Пырьев, по сторонам – какое-то количество новобранцев с американскими топорами. Все знали, что китайцы до смешного законопослушны: вот им приказали идти в колонне вслед за полицейским – они и пошли, не сопротивляясь, не пытаясь отстать или бежать. Как овцы на бойню за козлом. А впрочем, куда бы они в городе побежали?
Однако, выйдя на дорогу к посёлку, китайцы вдруг заартачились. Они устали от жары, жажды и голода – на лесопильне их не кормили и не поили, даже детей, то ли пожадничали, то ли никому в голову не пришло позаботиться. Кто-то первый сел прямо на дороге, и вся колонна прокатившейся волной опустилась в пыль и щебёнку.
Москалёв отошёл в сторону, махнул рукой охранению:
– Поднимайте! – и посчитал свою задачу выполненной.
Новобранцы засуетились, безуспешно пытаясь поднять сидящих; к ним присоединились добровольцы из зевак, сопровождавших колонну. Людей били, пинали, осыпали страшными проклятиями – толку не было. Со стороны Верхне-Благовещенского прискакал пристав Шабанов, ему Батаревич поручил обеспечить отправку китайцев через Амур, и он с утра выбирал место переправы. Пристав окинул быстрым взглядом новоявленый бивуак изгнанников – этак они до вечера просидят! – и рассвирепел:
– В нагайки их, мать-перемать! Поднять сволочей!
Якунин и Пырьев принялись стегать спины, плечи, головы сидящих, не выбирая, мужчины это, женщины или дети.
Пыль, камни… крики, слёзы… кровь, кровь!..
Шабанов спрыгнул на землю, схватил валявшуюся на обочине увесистую палку с необрезанными острыми сучками и со всей силы врезал ею по шее ближайшему китайцу. Тот, не издав ни звука, упал лицом в пыль, из разорванной сучком шеи фонтанчиком выбрызнула кровь, потом потекла ровной струёй, сворачивая пыль в комочки.
Закричала сидевшая рядом женщина, заплакали двое ребятишек. Но Шабанов, выпучив остекленелые глаза, бил налево и направо, бил… бил… бил… Несчастные от него начали шарахаться, а затем и подниматься, но никто не попытался вырвать палку.
Новобранцы и добровольцы, поначалу бившие лишь для порядка, постепенно входили во вкус, лупили со всей силы, стервенели от этого и орали: «Встать, сволочи! Становись! Шагай, шагай!»
Постепенно поднялась вся колонна, кроме нескольких человек, оставшихся лежать ничком. Они были мертвы.
Подгоняемые палками и казачьими нагайками, люди снова двинулись вперёд, к неизвестности. И то тут, то там начали падать. Взрослые – мужчины, женщины, старики. Дети не падали. Вернее сказать, им не давали упасть, подхватывали на руки и несли. Порою даже не родители, а просто идущие рядом.
Тех, кто падал, вначале пытались поднять избиением, но это не помогало. Шабанов крутился вдоль колонны, а вернее, бесформенной толпы несчастных, матерился, сам сёк нагайкой кого ни попадя, но скоро ему это надоело. Подняв лошадь на дыбы возле толпящихся над очередными упавшими новобранцев с топорами, он бешено заорал, брызгая слюной:
– Руби! Руби этих сволочей, не жалея!
Новобранцы шарахнулись от него, как от чумного, бросая топоры. Однако нашлись среди зевак добровольцы – похватав американские орудия дровосеков, они принялись за мясницкую работу.
В тяжёлом от жары воздухе запахло большой кровью.
– Кузьма-а-а!.. Арина-а-а!..
Калитка распахнулась так, будто в створку ударили кулаком, и в проёме возникла худенькая фигура Татьяны Михайловны. Обычно аккуратно прибранная, с чёрным (после гибели мужа) платочком на седой голове, она предстала перед Саяпиными, выскочившими на крыльцо, растрёпанной и простоволосой. В отчаянии раскинув руки, сделала несколько шагов и упала в траву-мураву, ровным ковром покрывающую двор. Дед Кузьма и Арина бросились её поднимать, а Еленка по кивку матери проворно закрыла калитку.
Бабушку Таню усадили на скамью в тени клёна, Еленка принесла воды. Кузьма и Арина терпеливо ждали, пока бабушка попьёт и успокоится. Но она сделала лишь два глотка, уронила кружку и, запрокинув голову, простонала:
– Куды же ты смотришь, Господи-и-и!..
– Да чё стряслось, маманя? – тряхнула её за плечо Арина.
– Бежите сами глядите… сами… Силов нет сказывать… Господи, чё творится… чё творится!..
– Куды бежать, Татьяна? – прогудел Кузьма. – Бежко говори, не тяни!
– Китайцев погнали… в Верхне-Благовещенский… Ваны там, и Сюймин, и ребятки… Говорят, на ту сторону отправят… Бьют их!
Ни слова больше не говоря, Кузьма пошёл в дом, надел форменную рубаху с подъесаульскими погонами, штаны с жёлтыми лампасами, подготовил ремень с шашкой и, присев на табуретку, взялся за сапоги, однако вошла Арина и остановила экипировку:
– Ты чё надумал, папаша? Одной шашкой войну остановить? Китайцев без приказа никто бы не погнал, а коли по приказу – не тебе его отменять. Ванов, конечно, жаль, но чё делать-то?!
Кузьма всё же надел сапоги и встал.
– Пойду гляну. Вдруг чем-нито помогу.
– Деда, я с тобой, – высунулась из сеней Еленка.
– Нечего тебе там делать, – сурово сказала мать.
– Ну, ма-а-м…
– Я непонятно сказала? Марш на кухню, собирай окроху. Дед вернётся – обедать будем.
…Кузьма вышел к дороге и остановился, не веря своим глазам. Сердце на мгновение замерло, словно уколотое, а потом застучало часто-часто. Спину ополоснуло холодным липким потом. Но Кузьму потрясли не разбросанные по обочинам узлы и отдельные вещи, в которых копошились мародёры, выбирая что получше, а человеческие останки возле этих узлов. Именно останки, потому что назвать порубленные тела просто трупами он бы не смог. Их было много, очень много, но даже если был бы всего один – и тот кричал бы, вопил о чудовищном убийстве ни в чём не повинного безоружного человека. Кузьма почти всю свою жизнь, начиная с записи в казаки из горнозаводских рабочих, видел смерть, что называется, в лицо – терял товарищей в боях с англичанами и французами, в схватках с контрабандистами и хунхузами; бывал на волосок от гибели и сам убивал, стреляя и рубясь шашкой против маньчжурского меча, но никогда бы не поднял руку на слабого и беззащитного. Он думал, что все русские такие же, как он, но сейчас глядел на равнодушных мародёров, пинающих между делом подвернувшуюся отрубленную руку или ногу, и думал: «Господи Боже, неужто я с ними одной крови?» Пожалел, что послушал Арину и оставил шашку – она бы сейчас ох как пригодилась! – и пошёл к стервятникам.
– Вы что же творите, варначьё?! Что ж вы Расею-матушку позорите?!
Он схватил первого попавшегося, явно пристанского грузчика, за ворот рубахи-косоворотки. Тот вывернулся, рубаха затрещала, и Кузьма невольно его выпустил. Грузчик отступил на шаг, коротко двинул рукой, и тяжёлый, как кувалда, кулак врубился Кузьме между рёбер. Перехватило дыхание, дед пошатнулся, но устоял. Грузчик больше бить не стал, поглядел удивлённо:
– Крепок, однако. Шёл бы ты, говнушка[28], отцеда. – И вдруг насторожился, приложил к уху широкую ладонь. – Никак стреляют? Да-а! Каюк косыгам!
Издалека, и верно, донеслись щелчки выстрелов. И шум, похожий на крики множества людей.
Кузьма ещё подышал маленько, приходя в себя, и побрёл по дороге в сторону посёлка. Быстрей не мог: после удара в груди что-то хлюпало, и ноги подгибались. По-хорошему, надо бы вернуться, но Кузьма не мог себя заставить: он должен, должен всё увидеть до конца. Ежели не смог защитить друзей, то хотя бы осенить Божьим знамением их последний путь. И неважно, что нехристи, – среди них новокрещёная Евсевия, может, Бог её спасёт, а с ней и кого другого…
Крики и выстрелы становились громче. Кузьма подумал, что идти совсем недалеко, что вот-вот, за ближайшим поворотом, ему откроется картина страшного… нет не Суда, а Беспредела. Страшного Беспредела!
Он дошёл и ему открылось.
Низкий, пологий берег Амура усыпан мёртвыми телами китайцев. Одни застрелены, другие зарублены, у третьих дубинами раскроены головы… А по краю – те, чьими руками совершено это сатанинское деяние, – казаки с винтовками, новобранцы с топорами, обыватели-добровольцы с дубинами…
Внутри у деда всё заледенело. Он остановился возле вроде бы знакомого немолодого грузного казака, не в силах слово молвить. Тот даже не оглянулся, смотрел на реку. И Кузьма стал смотреть. Что ещё оставалось делать?!