Были, конечно, случайные жертвы – убитые и раненые, – так их и в мирное время хватает – от бандитских нападений, от несчастных случаев, от пожаров… Порою мирных жертв бывало даже больше, чем военных.
…Прошедший дождь сделал глинистый берег скользким и труднодоступным. Стрелки изрядно вымазались, пока вытаскивали лодки, а потом добирались до травы. Матерились шёпотом, ружья берегли пуще глаза, но всё-таки парочку уронили в грязь. Виновных Соколов оставил караулить лодки, чтобы, не дай бог, не унесло течением.
Действовали по предварительному плану, разработанному на совещании офицеров с командирами десятков, на которые был разбит весь отряд. Для начала тщательно обследовали береговую полосу – проверить, нет ли китайских караулов: раз уж предположили, что противник знает о вылазке, то он мог и охрану поставить по всему берегу. Оказалось, поставил – два караула по пять человек. Но они так крепко спали, что уже не проснулись: русские кинжалы не позволили объявить тревогу.
В глубине Солдатской пади обнаружился целый посёлок цзунцзу из десятка фанз, окружённых оградой, плетённой из тальника, – что-то вроде сыхэюаня семейного клана. Стрелки окружили его, хоронясь по кустарникам, погружённым в туман, прижимавшийся к земле и рождавший обильную росу. Все вымокли и мёрзли так, что зуб на зуб не попадал, и мушка ружья ходила ходуном в трясущихся руках.
Заря уже разгорелась на полнеба, вот-вот должно было появиться солнце, а в посёлке будто всё вымерло, лишь из какой-то фанзы раздавался могучий храп. Соколов прокуковал пять раз, подавая сигнал к атаке, и стрелки со всех сторон, валя плетень, ринулись к фанзам.
Юрковский подбежал первым, распахнул дверь и лицом к лицу столкнулся с молодым китайцем, с виду совсем мальчишкой, который шёл к выходу, держа на весу ружьё. Подпоручик вскинул винтовку, но китайчонок оказался проворней: бешено крутанувшись, он пяткой вышиб винтовку из рук офицера, а в следующую долю секунды выстрелил ему в грудь, в упор, так, что от порохового огня на убитом загорелась одежда.
Это был первый выстрел, и он поднял на ноги весь китайский отряд. За секунды цзунцзу превратился в ад. Гремели выстрелы, сверкали мечи, дым чёрного пороха заменил туман…
Убив русского офицера, Сяосун в первый момент испугался, но испуг тут же сменился торжеством: ведь он отомстил за свою мать, за всех тех соплеменников, что были убиты на берегу Хэйлунцзяна. Он имеет на это право, потому что теперь находится на своей земле, и здесь не нужно реку Чёрного Дракона называть по-русски. Русским вообще тут не место. И Цзинь больше не будет зваться дурацким именем Евсевия, и Пашка Черных не будет к ней приставать…
Он очень хотел стрелять ещё и ещё, но ружьё было старое, кремнёвое, пока его зарядишь, тебя десять раз убьют. Поэтому Сяосун ухватил его за ствол и, размахивая, как дубиной, отбивая прикладом русские винтовки, непостижимым образом вырвался за пределы плетня и бросился в лес.
Он не струсил, нет, но дубиной много ли навоюешь? Ружьё-то другое потом найдётся, а жизнь одна – её сейчас отдавать ни за цянь[30], ни за юань не хочется. Вот и бежал – по кустам, перепрыгивая сухие валежины, ямы и пни. И только когда свистнула пуля, оцарапав щеку, Сяосун понял, что за ним гонятся. Самого выстрела не услышал: видно, слишком шумно дышал.
Он нырнул в яму под вывороченный дуб и прислушался. Да, кто-то, и верно, бежал следом: трещали под ногами сухие ветки, долетала русская ругань.
Один или не один?.. Похоже, один.
Приближается… тоже тяжело дышит.
Затих… Пробежал, нет?
Сяосун вынул из кожаных ножен, что были заткнуты за пояс, длинный кинжал – он его получил вместе с ружьём при зачислении в туани – и осторожно выглянул.
И снова, как с тем офицером, нос к носу встретился с русским солдатом. Лицо солдата было красное, потное; он тоже осторожно заглядывал в яму, отстранив правую руку с винтовкой. Какую-то долю секунды противники смотрели глаза в глаза – у русского они оказались серые, широко раскрытые, совсем не злые, – потом солдат отпрянул, пытаясь подтянуть оружие, но кинжал китайца уже вошёл ему между рёбер и достал до сердца. Сяосун успел заметить, как в глазах русского вспыхнуло и погасло что-то очень больное. Он выдернул нож, солдат упал на край ямы, свесив голову вниз, рука с винтовкой неестественно вывернулась. Сяосун перехватил оружие и подождал, не появятся ли товарищи солдата. Однако ничего не услышал – видимо, этот русский слишком увлёкся погоней и далеко оторвался от своих.
Сяосун стащил убитого в яму и вылез наружу. Огляделся, и холод полоснул по сердцу: он увидел между деревьями людей. Они стояли и смотрели на него – кто с ружьями, кто с копьями, как у боксёров, кто с мечами. Но это были не русские и явно не туани. Скорее всего, хунхузы. Сяосун на всякий случай вскинул винтовку, решив подороже продать свою жизнь, и почувствовал, как чтото острое проткнуло на спине рубаху и впилось в кожу.
– Руки вверх, – сказал по-китайски мужской голос за спиной. – Не кричать. И брось ружьё.
Сяосун послушался. Он не только понял, что сопротивляться бесполезно, но и догадался о другом: раз уж его сразу не пристрелили, значит, он зачем-то нужен. А там, глядишь, можно и спастись.
Люди вышли из-за деревьев и окружили место последней схватки. Один из них нырнул в яму, волоком вытащил убитого и бросил к ногам человека, выделявшегося ростом и более дорогой одеждой. Начальник, подумал Сяосун и поклонился ему, сложив ладони перед собой.
– Ты кто? – важно спросил начальник.
– Я – сын сапожника из Сахаляна, – ответил Сяосун. – Меня зовут Ван Сяосун.
Я ничуть не покривил душой, подумал он, отец теперь в Сахаляне. А эти, туани или хунхузы, вряд ли станут проверять его слова.
– Хорошо владеешь ножом, – сказал начальник. – Сразу видно: сын сапожника. – И захохотал, довольный шуткой.
Остальные подхватили смех, передавая друг другу остроумные слова начальника.
Улыбнулся и Сяосун, совсем немного растянув губы. Сложив руки, он снова поклонился и спросил:
– А вы – кто?
– Мы-ы-ы? – посерьёзнел начальник, и все мгновенно смолкли и уставились на него в ожидании важного ответа. – Мы – свободные братья, народные герои, и я, паотоу[31] Черноголовых орлов Чжан Цзолинь, по прозвищу Бэй Вэйшенг, восхищён твоим умением убивать.
Вэйшенг, Рождённый великим, подумал Сяосун и усмехнулся про себя. Он уже не боялся. Про свободных братьев и народных героев он слышал от отца. Так себя величали хунхузы.
– Я сегодня убил двух русских, утром офицера, а сейчас солдата, – скромно сказал Сяосун.
– Ты, мальчик, убил двух оккупантов?! – изумился паотоу. – Ты, несомненно, достоин быть среди нас, даже без проверки. Хочешь стать свободным братом?
– Я хочу мстить русским за убийство наших братьев и сестёр. – Глаза Сяосуна загорелись яростью. – Я буду мстить всю свою жизнь! Без жалости!
Он действительно не испытывал никакой, даже малейшей, жалости к убитым. При мысли о них перед глазами всегда вставали русские с топорами.
– Отруби ему голову, – сказал паотоу, указывая на труп солдата. – Повесим её на берёзе. Мы так поступаем с головами презренных врагов.
Он сделал знак, и подбежавший «брат» подал Сяосуну широкий меч. Тот, не раздумывая, взмахнул им…
Отряд Соколова разгромил китайский пикет. В бою и при погоне были убиты четыре десятка солдат и боксёров. Погоня шла до самого Сахаляна. Раззадорившись успехом, добровольцы готовы были ворваться и в Сахалян, но командиры понимали, что сил не хватит, а жертвовать бойцами ради удали было просто глупо. Отряд вернулся, понеся минимальные потери. Подпоручика Юрковского похоронили с воинскими почестями. Салютом ему был артиллерийский обстрел Сахаляна. Пропавшего без вести солдата Филиппа Калинина нашли через несколько дней, когда начался поход на Айгун.
Похоронили его в Благовещенске.
32
Положение Сунгари ухудшалось с каждым днём. С севера и северо-запада приближались войска цицикарского цзянь-цзюня Шоу Шаня, пригрозившего сровнять город с землёй, уничтожить русских и победоносно войти в Хабаровск; с остальных сторон – полчища повстанцев, плохо вооружённых, но пугающих своим несметным количеством. К ним присоединялись жадные до поживы банды хунхузов.
Станции и разъезды КВЖД, до которых доходило это воинство, подвергались полному разорению: ихэтуани разбирали рельсы, разрушали полотно дороги, уничтожали телеграфную и телефонную связь.
Русские строители и путейские служащие бежали с семьями. Толпы беженцев негде было размещать, нечем кормить; главный инженер КВЖД Югович и начальник Главного управления Охранной стражи дороги генерал-майор Гернгросс, пользуясь любой возможностью, на пароходах и баржах отправляли их по Сунгари в Хабаровск. Охрана судов была минимальная – силами казаков и отставных солдат. Пароходы и баржи шли под непрерывными обстрелами с берегов, теряли людей, но всё-таки бо́льшая часть беженцев достигла русской земли.
В начале июня Сунгари могла защищать лишь резервная рота Охранной стражи во главе с поручиком Кондратом Апостоловым. Потом с беженцами стали прибывать остатки охраны станций; самая большая группа прорвалась с боями из Телина – двести стражников под командованием штабс-капитана Ржевуцкого, но для успешного противостояния и противодействия мятежникам требовалось больше – в двадцать, а то и тридцать раз. Гернгросс слал в Петербург и Хабаровск отчаянные телеграммы, прося подкреплений. На них сначала не обращали внимания, считая, что никакой опасности для русских нет, поскольку целых полвека проблем с Китаем не было, да и маньчжурские цзянь-цзюни выказывали чрезвычайную доброжелательность; играло, наверное, свою скверную роль и обычное русское «авось обойдётся», однако внезапное кровавое нападение ихэтуаней и солдат на Мукден, крупную станцию Южной ветки КВЖД, заставило российские власти взглянуть в лицо реальности. Взглянуть, ужаснуться и начать наконец действовать. Но ведь в России «начать действовать» вовсе не значило что-либо делать быстро и энергично: многовековая бюрократия, как вязкая грязь, засасывала колёса военной машины, и она пробуксовывала на каждом очередном метре.