В общем, подходя к знакомой калитке, Пашка твёрдо знал, что скажет Саяпиным – что деду, что матери Еленки, что самой девке.
Встретили его, как и ожидалось, – холодно.
Кузьма Потапыч кивнул на приветствие из завозни, где опять возился над чем-то полезным для хозяйства. Холщовая рубаха была мокра от пота.
Мать, Арина Григорьевна, выглянула из летней кухни и, ничего не сказав, снова скрылась.
Еленки вообще не видать – то ли в доме, то ли в огороде пропадает.
Пашка сел на скамью под клёном, достал кисет с самосадом, трубку, которую когда-то вырезал из корня старой вишни отец, набил её и закурил.
Спешить было некуда. Жил он, вернее, снимал угол у одной старухи, так изба её сгорела от китайской гранаты, пока он валялся в госпитале, явиться в полк должен был через три дня, так что был теперь Павел Степанович Черных, что называется, вольный казак.
Не попроситься ли к Саяпиным на постой? А что – Фёдор и Иван где-то в походе, место найдётся, прогонять его вроде бы не за что. И Еленка будет рядом…
Только успел подумать – она тут как тут!
– Ты чё расселся?! Топай туда, откуда пришёл!
Еленка встала перед ним – руки в боки, зелёные глазищи в пол-лица, рыжие волосы светятся золотом – красава девка, нечего сказать!
Павел рванулся было вскочить и начать оправдываться, но успел остановиться и так стиснул зубы, что чуть не перекусил мундштук трубки.
Остывая, затянулся и пустил струю дыма прямо ей в лицо. Еленка замахала руками, разгоняя сизое облако, закашлялась.
Павел встал и не спеша направился к воротам. Правда, прежним твёрдым шагом не получалось, слабость проклятая предавала, и Еленка разницу тут же заметила.
– Ты где был? – тревожно вслед спросила она. – Куда пошёл?!
Он продолжал шагать. Она бросилась за ним, обогнала и встала – лицом к лицу, готовая к яростной схватке. А Павел остановился, лицо его вдруг исказилось, побелело, трубка выпала из зубов, он нелепо взмахнул руками, пытаясь её поймать, и внезапно повалился под ноги Еленке. Сначала скрючился, потом его повело вбок, развернуло, и он распластался на спине, глядя в небо стеклянными глазами.
– Мама! Деда! – завопила она. – Помогите!..
Очнулся Павел в прохладной мягкой постели. Было темно, и стояла пронзительная тишина, не нарушаемая, а вроде даже поддерживаемая тиканьем часов.
«Где я?» – равнодушно подумал он. Глубже думать не хотелось.
Глаза привыкли к темноте, и стали проступать очертания предметов.
У кровати спинка в ногах дугой – значит, железная. У матушки в Поярковой была такая. Она спала на ней сперва с отцом, потом одна.
За спинкой – угловатая чернота. Видать, дверной проём.
Повернул голову – не больно. Уже хорошо.
Возле кровати просматривается табуретка, на ней – гранёный стакан. Пустой? С водой? Дальше думать не хотелось.
Тишина растрескалась чем-то скрипучим, что-то зашипело и два раза кукукнуло. Кукушка на часах. Два часа. Конечно, ночи.
Что-то угнетало, когтило душу.
Он устал, закрыл глаза…
И увидел… солнце… песок… А потом близко-близко огромные, в пол-лица, озорные глазищи Еленки… Ощутил… упругие груди, прижатые его грудью… мягкий живот, вдруг напрягшийся… боль, мелькнувшую в глазах… и пронзившую всё тело радость обладания…
– Еленка-а-а! – восторженно закричал он.
Оказалось – прошептал.
И вдруг понял, где он: конечно, в её доме, под её присмотром. И сразу испарился гнёт с души. И он заснул. Спокойно-освобождённо. Радостно и глубоко.
Он пробыл в доме Саяпиных два дня, оставшихся до возвращения в полк. Бессчётное число счастливых минут; с каждой из них он чувствовал, как возвращаются силы, как затягивается рана – то ли в теле, то ли в душе.
Положили его в комнате Ивана, в теремке. Была такая надстройка над большой крестовой избой Кузьмы. Сделали её втроём – сам Кузьма с побратимом Григорием да Фёдор, когда Арина вошла в положение. На всякий случай разметили на две комнаты – пригодились обе, для Ивана и Еленки. Мастеровитый рукодельник Кузьма и лесенку сделал винтовую наверх – в закуте, за русской печью. Занавеску задёрнешь – и не видно.
Поначалу, когда Павел в беспамятство впал, его положили на кровать Арины Григорьевны, а сама она поднялась в комнатку Ивана. На другое утро он уже сам, правда, ещё с трудом, поднялся по лесенке наверх и был потрясён чистотой и опрятностью комнаты Ивана.
– Будто и не парень тут живёт, – сказал поднявшейся с ним Еленке.
Та зыркнула зелёными глазищами и поджала губы:
– Не нравится – катись вниз, а там и до калитки докандыбаешь.
Не знал он и не догадывался, какую битву с дедом и матерью пришлось выдержать Еленке, чтобы оставить его в доме. Она уже готова была выложить главный довод «Ежели прогоните, с ним уйду!», но не пришлось. Дед вдруг спросил:
– А где его шибануло-то? Он же ж не призывной.
– Он теперича рядовой Третьей сотни Четвёртого полка, – чуть ли не с гордостью выложила Еленка. – И не шибануло его, а китаец ножом ударил. В вылазке на том берегу.
– Ишь ты! – присвистнул дед. – В вылазке?! Выходит, сто́ящий парень? Истинный казак?
– А ты как думал? – встала Еленка – руки в боки и подбородок вверх. – Стала бы я не с казаком… – и прикусила язык: ещё бы слово и – проговорилась!
Однако и сказанного хватило, чтобы мать охнула и прижала руки к груди:
– Ты слышал, папаша?! Они ж уже… – не договорила и заплакала.
– Мам, ты чё? – бросилась к ней Еленка. – Ничё же не случилось!
– А я глазам своим не поверила, – не слушая её, запричитала Арина Григорьевна. – С подружками она купаться ходила!.. Да с Пашкой она была! С Пашкой, злыднем этим…
– Никакой он не злыдень! – крикнула Еленка со слезой в голосе. – Он хороший! Он лучше всех! Я замуж за него пойду! – Осеклась, увидев ужас в глазах матери, и торопливо добавила: – Когда шестнадцать сполнится.
– Дык это ещё год возёкаться, – усмешливо прогудел дед. – Нагуляетесь, поди, намилуетесь.
Разговор происходил в летнике. Дед сидел за столом, склонив голову, ковырял ножом какую-то червоточину в столешнице.
– Ну, папаша, ты и сказанул! – воскликнула мать. – Можа, и оставим его тут, у нас?
– Да-а, ему жить негде, – вставила Еленка. – Дом сгорел.
– Цыть, поганка! – хлестнула дочь кухонной тряпкой Арина Григорьевна. Несильно хлестнула, для острастки. – Не хватало выблюдком обзавестись!
– А чё? – подал голос дед. – Дело хорошее. Ты вон с Федькой бежко вошла в положение.
– Папаша! – осуждая, вскрикнула Арина Григорьевна. – Ну, чё ты такое девке говоришь!
– Девке? – удивился дед. – А мне балакала… – начал было, но под яростным взглядом невестки смолк.
Наступило тяжёлое молчание.
Спустя некоторое время Кузьма снова заскрёб ножиком по столу.
– Да оставь же стол в покое! – в сердцах сказала мать.
– Ну вот чё! – твёрдо сказал Кузьма Потапович и воткнул нож в стол. – Гнать Пашку не будем. Из него может хороший казак выйти под нашим присмотром. Ну и муж для Еленки, коли у них всё так срослось. Но определим его к Татьяне, у неё местов полным-полно.
– Мы ж к ней Чаншуня определили. Забыл?
– Ничё я не забыл! Полк скоро в поход пойдёт. На Айгун и, может, дале. Вот вернётся Павел из похода, тады и определим. А пока пущай на месте Ваньки передохнёт.
…В первую из двух оставшихся ночей Павел даже не пытался попасть в комнату Еленки. Прислушивался изо всех сил, что там у неё творится, но не услышал ничего. То ли девка спала, ни о чём не думая, то ли затаилась, подобно мыши в укарауленной кошкой норке.
Рано утром он спустился по нужде во двор и, возвращаясь, услышал частицу разговора деда Кузьмы с Ариной Григорьевной. Еленкина матушка сказывала свёкру, что незваный гость ведёт себя некрутельно, блюдёт, мол… Что именно он блюдёт, Пашка не расслышал, зато дедово веское слово не пропустил.
– Ну и дурак! – припечатал Кузьма.
Вот уж истинно дурак, думал парень во вторую ночь, глядя в заоконную сумеречь. Что ж я сам-то себя в узде держу? Еленка, поди, измучилась, ожидаючи. Да и ночка нонче последняя, завтра в полк, а там – в поход, и вернусь, нет ли, только Богу и ведомо.
Пашка выглянул из своего убежища – в доме было темно и тихо. Хозяева уже спали, но спала ли Еленка? На площадку перед её комнатой падал лунный свет; отражаясь от деревянного пола, он освещал весь теремок. Из тёмного угла вышла рыжая кошка, потёрлась о Пашкины ноги, муркнула и ушла обратно в свой кошачий уют.
Подкравшись к Еленкиной двери, Черных обнаружил, что она вроде бы и не заперта и даже наоборот – лишь притворена. Он вдруг ощутил, как забилось сердце – часто-часто и, кажется, прямо в рёбра.
Протянул осторожно руку и прикоснулся к филёнке – дверь легко отошла в сторону, как будто только и ждала его прикосновения; открылось зыбкое пространство девичьей спаленки, отражённый от пола свет проник в него, но лишь обозначил контуры предметов – кровати, столика со стулом, невысокого комодика… Окно, выходящее в сторону собора, было открыто – оттуда чувствовалось свежее дыхание июльской ночи, слабые остатки вечерней зари закрашивали чуть розоватым его прямоугольник.
Сдерживая дыхание, Павел шагнул внутрь; он успел заметить, как с постели вихрем взметнулось что-то светлое, шею обвили обнажённые сильные руки, его запёкшиеся губы встретились с мягкими девичьими, и всё вокруг перестало существовать.
36
В ночь с 19 на 20 июля в районе Верхне-Благовещенского русские войска под командованием генерал-лейтенанта Грибского начали форсировать Амур.
За две недели до этого события генерал-губернатор Гродеков приказал сформировать три воинских соединения для восстановления судоходства и зачистки берегов от ихэтуаней и поддерживавших повстанцев китайских войск.
Из Хабаровска вверх по Амуру вышла группа войск под командованием полковника Сервианова, из Сретенска – вниз по Шилке – два эшелона второго отряда: первый во главе с генерал-майором Александровым, второй возглавил генерал-майор С