У Юн какими-то неимоверными усилиями организовал для Цыси и её ближайшего круга приличный обед и снабдил вдовствующую императрицу одеждой, оставшейся от матери. Свита впервые увидела свою повелительницу в одежде китаянки.
У Юн обеспечил им и ночлег. Цыси с наслаждением растянулась на мягкой постели под хлопковым покрывалом. Думала, что заснёт мгновенно, а вышло наоборот – снова нахлынули мысли о недавних событиях, которые привели её, сорок лет повелевавшую Поднебесной империей и сотнями миллионов человеческих жизней, сюда, на эту деревянную грубой работы кровать, на эти неглаженые полотняные простыни.
Цыси думала, как же так получилось, что она, положившая жизнь на то, чтобы стать великой правительницей – а стать таковой возможно лишь двумя путями: великими завоеваниями и великими реформами, она выбрала второй и занялась преобразованием Китая, выводя империю из дремучей древности на путь европейской цивилизации, чем снискала уважение крупнейших держав мира, – как же получилось, что в конце пути эти самые державы повели себя как враги нового Китая, лично её смертельные враги?! Европейцы привыкли: если Китай возражает на их притязания, надо ему продемонстрировать свою силу, и он, как миленький, на всё согласится. Да, приходилось соглашаться, потому что после оглушительного поражения в войне с Японией не было сил на сопротивление, а проводить реформы без участия той же Европы представлялось невозможным. Но и потакать разжиревшим на Китае цивилизованным рвачам уже было невыносимо. Поэтому, когда крохотная болонка Италия решила уподобиться английским бульдогам, немецким боксёрам и североамериканским бультерьерам и потребовала уступить ей военно-морскую базу в заливе Сямынь, она получила решительный отказ. «Италия не получит ни пяди китайской земли!» – заявила вдовствующая императрица. Не помогла поддержка европейских соседей и демонстрация канонерских лодок у побережья. Италия воевать по-настоящему не хотела, да и не могла, поэтому побулькала негодованием и затихла, но великие державы, возмущённые наглостью Китая, затаились и стали ждать удобного момента, чтобы поставить его, а точнее – её, императрицу – на место. «Заморские державы объединяются против нас, – говорила приближённым императрица, – и я чувствую внутреннее опустошение». Ей было горько обмануться в ожиданиях единства с Европой, которая, как оказалось, желала лишь хорошо поживиться за счёт Китая.
Лицом к лицу столкнулись надежды и действительность, грустно усмехалась Цыси в темноту ночи. Многонациональное население империи столетиями жило в беспрекословном поклонении тем, чьё положение выше, люди, можно сказать, пребывали в духовном рабстве, а за десять-двадцать лет реформ открытых дверей словно очнулись, в них стало пробуждаться достоинство, причём во всех слоях – от высших сановников до беднейших крестьян. Она вспомнила, в какое бешенство образованных маньчжур и китайцев привёл принятый в Соединённых Штатах закон о высылке китайцев и запрете их въезда в штаты, закон, ярко отразивший презрение американцев к «низшей расе» и породивший волну ненависти к иностранцам в этой среде. Простой народ почувствовал это раньше, поэтому и появились ихэтуани.
Правильно ли я делала, спрашивала себя Цыси, что поощряла и тех и других? Образованное население поддерживало её безоговорочно, и она не делала различия по национальности: способные китайцы поднимались по служебной лестнице порой быстрей, чем маньчжуры. Так она приблизила Юн Вина, первого китайца, окончившего Йельский университет в Соединённых Штатах. Она запомнила его слова: «Не было случая, чтобы хотя бы один китаец осмелился или попытался отстаивать свои права, когда они нарушались или попирались иностранцем. Из-за их кроткого поведения все личные оскорбления и унижения проходили без возмущений и возражений. Однако скоро наступит время, когда народ Китая достигнет таких вершин просвещения и прозрения, что узнает о своих правах, как общественных, так и личных, и обретёт нравственное мужество заявить о себе и отстоять свою честь». Хотя Юн писал о китайцах, она перенесла его суждение и на маньчжур, и потому поручила ему заняться подбором и отправкой способных юношей в университеты Европы. Императрица поддержала посла Цинской империи в Соединённых Штатах У Тинфана, мастера каллиграфии, писателя, работавшего над правовым кодексом по западным образцам. И многие другие патриоты Китая с радостью и преданно служили правительнице, решившей, подобно гениальному скульптору, создать из бесформенной глыбы, какой за тысячелетия стала Поднебесная империя, нечто прекрасное. Как Пигмалион Галатею, улыбалась в темноте Цыси, хорошо знакомая с мифами Древней Греции. Ей было приятно похвалить себя, потому что она, как никто другой, знала цену своих усилий. Но «без тучи дождя не будет, без людей дело не сделается»[33] – она также знала, что без образованных единомышленников у неё ничего бы не получилось, что на многих из них она может положиться, а когда вернётся (она обязательно вернётся, можно не сомневаться!), продолжит с ними свой необычайный путь, куда больший, чем в тысячу ли. Это путь не только её, повелительницы, – это путь всего великого Китая.
На многих из них можно положиться… но не на всех. Цыси почувствовала, как защипало в носу, захотелось расплакаться. Не зря говорится «Можно простить убийцу – нельзя простить предателя». А ведь были и предатели, и убийцы! И даже в одном лице – в лице её приёмного сына императора Гуансюя! Да, он не оправдал её надежд, оказался слабым и безвольным, попал под влияние лжереформаторов, но стать заговорщиком и дать согласие на её убийство – это как понимать?!
Воспоминания о заговоре и казнях – обойтись без них было невозможно – вызвали непроизвольную дрожь по всему телу, так что Цыси даже стало холодно под толстым покрывалом. Заболела голова, надо было спать, но сон не шёл – видимо, слишком разволновалась.
Хотелось отвлечься, подумав о чём-нибудь приятном, вроде дружеских доверительных отношениях с первой вдовствующей императрицей Цыань, но она умерла в сорок три года, отравившись какой-то едой, а подлые Кан Ювэй и Лян Цичао обвинили в её смерти Цыси, назвав в газетах отравительницей на троне. Самое поразительное, что им верят! Кун-цзы был неправ, когда сказал: «Не имеет значения, как ты говоришь, – твои поступки говорят сами за себя». Иностранцы тоже верят, что она – кровавое чудовище, хотя реформы продолжились. Она была уверена, что Китай уже никогда не вернётся в Средневековье.
Была уверена… А он взял и вернулся, вместе с ихэтуанями.
Ихэтуани вышли из-под контроля. К ним начали примыкать солдаты, чиновники, мелкие помещики и даже кое-кто из великих князей и сановников. Они начали, как боксёры, надевать красные рубашки и повязывать красные кушаки, прыгать и размахивать мечами. Появились женщины в красных косынках, коротких красных туниках и штанах, с пиками, на концы которых повязывали красные кисти. Женщин называли хундэнчжао, что означало «свет красного фонаря»; распространялись слухи, что, если хундэнчжао обмахнёт своей косынкой церковь, та сгорит и превратится в прах. Ихэтуани падали перед ними на колени и молились. Женщины били их пиками по плечам. Когда вдовствующей императрице донесли о них, она коротко сказала:
– Они вырвались на волю.
Она ещё надеялась укротить боксёров, посылала к ним командирами своих людей, выпускала воззвания, но это было всё равно что пытаться укротить песчаную бурю, которую она видела в детстве в пустыне Гоби. И случилось то, что случилось.
Цыси лежала и говорила сама с собой. Вполголоса. Со стороны можно было подумать, что она видит сон и бормочет что-то под нос.
– Всё проходит свой путь, господа, у всех есть своя тысяча ли и свои первые шаги. Есть и у Китая. Я его толкнула на эту дорогу. Непростую, негладкую – с рытвинами и ухабами, но – ведущую к свету. Он сделал только первый шаг.
Проговорила, и стало легко на душе. Она глубоко и освобождённо вздохнула и мгновенно уснула.
39
13 февраля 1901 года Насте Пичуевой исполнилось шестнадцать лет. Она проговорилась об этом Еленке, когда они сумерничали вдвоём на широкой кровати в теремке дома Татьяны Михайловны, где у Насти была своя комната, и болтали о своём, о девичьем.
– А мне шестнадцать будет как раз на Пасху, – сказала Еленка и потянулась всем телом, аж застонала. – Опосля Пасхи мы с Пашей повенчаемся.
– Здо́рово! – откликнулась Настя и всхлипнула.
– Ты чё, подруга? – всполошилась Еленка. – Чё нюнишься? Али с Ванькой не поладили?
– А чё ладить-то, – вздохнула Настя. – Ваня меня бережёт, как сестру любимую обихаживает.
– Ну меня-то он не обихаживает, – хмыкнула Еленка. Придвинулась к Насте, приобняла, горячо зашептала в ухо: – Дак у вас чё, ничё ещё не было?
– Не-а, а у тебя с Пашкой было?
Еленка хихикнула:
– Было, было! Много раз да не по разу. Мы ж в одной постели спим. – Она опять потянулась. – Мне и щас охота!
– А как же вы… без венца-то?
– А венец, девонька, – делу конец! Без венца-то, думаю, куда как слаще! А вы с Ванькой чё, даже не целовались?
Настя в ответ лишь вздохнула.
– Ну и дураки! – заключила Еленка. – Мимо радости ходите, нравится вам страдать.
– Да Ваня-то не страдает.
– Ещё как страдает! Боится Ксюше изменить – это да, однако по тебе сохнет. Да и то: парню двадцать лет, мужик уже, как же без ентого самого жить – ума не приложить.
– А Ксюша – это кто?
– Да Цзинька это, Цзинька. Её покрестили – стала Ксенией.
– А-а… Так что ж делать-то? Ну, ежели сохнет?
– А ты сама… Зазови к себе, поцелуй. Ну и дале…
– Скажешь тоже! Ты, чё ли, сама Павла окрутила?
– Н-ну… не совсем, – замялась Еленка. – Давай скажу, как было. И щас, как вспомню – аж в животе щёкотно.
Она рассказала подруге про купанье на зейских песках.
– Ты думаешь, первой у него была? – спросила Настя.
– Вряд ли, – усмехнулась Еленка. – Однако вёл он себя, будто в первый раз. Даже рассердиться хотела, а потом догадалась, что я его напугала.